Инна Марьянина Отклик на заметки И.Бродского «После путешествия или Посвящается позвоночнику» из сб.эссе «Поклониться тени»
«Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу, есть чему радоваться» (из письма А.С.Пушкина жене от 30 октября 1833 г.)
Как видите, письмо Пушкина не безадресно, оно предназначалось его жене, и не предполагалось, что будет когда-либо читаемо чьими-то чужими, «жадными» глазами. Но племя многочисленных «ведов», в данном случае «пушкиноведов», так не считают. Они, особенно во второй половине ХХ века, решили всё «тайное», «интимное» сделать явным, достоянием общественности. Сама по себе идея «замочной скважины» оказалась в наше время и популярной, и востребованной. «Первопроходцем», ещё в советское время явился В.П.Катаев со своим романом «Алмазный мой венец».
Но Пушкин, будто провидевший всё это в стихотворении «Поэт», как бы попытался заранее «оправдать» поэта. Он говорит о том, что «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон... меж детей ничтожных мира / Быть может всех ничтожней он...»
Не только сам поэт становится предметом пересудов в наши дни, но и его близкие, да в конце концов Муза! Так нынче, опять-таки, благодаря публикации частной переписки, А.П.Керн в глазах миллионов читателей уже не «Гений чистой красоты», а женщина из приватного письма в котором поэт её «имел на ...»
Этика диктует нам, что чужие письма читать попросту непорядочно, да и мы сами знаем, что только в полицейских государствах да при тоталитарных режимах существовала перлюстрация, но та же этика как бы ничего не говорит о переписке или дневниках людей искусства?! Здесь что же, действует «двойной» стандарт, и получается, что этика не абсолютна?
Много нынче издаётся дневников, воспоминаний, мемуаров – принцип «замочной скважины» торжествует! Сейчас трудно сказать, что из всей этой массы предназначалось для печати, а что нет, т.к. прижизненных публикаций ничтожно мало, всё больше - посмертные. Многие «душеприказчики» предпочитают «жареное». Потому публика узнаёт, что «Надька Мандельштам – сволочь» (по выражению Ф.Г.Раневской), а Эмма Герштейн, литературовед советского периода, «недалёкая» (и это ещё слабо сказано) - теперь уже по Н.Я.Мандельштам, смакуется, иного слова и не подберёшь, чувство М.Цветаевой к С.Парнок; жена Недоброво обвиняет А. Ахматову в том, что та «совратила» её мужа и «заразила его туберкулёзом, от которого тот и скончался» (публикация М.Толмачёва-Нехорошева, я уж не говорю о всех домыслах по поводу гомосексуализма ...) мне не хочется повторять вослед за другими уважаемые и любимые имена. Из прижизненных публикаций меня просто потряс пассаж из мемуаров Вас.Бетаки «Снова Казанова» о Л.А.Дельмас. Об этой «Кармен» А.Блока, помните: «...А голос пел – ценою жизни ты мне заплатишь за любовь...». И ещё о ней у А.Блока: «...и плечи её бессмертны!» У семнадцатилетнего Бетаки был с немолодой уже Л.А.Дельмас «весёлый роман». Мемуарист замечает, что «морщины были у неё только на лице...холёная ароматная кожа на всём её сочном теле предельно натянута». Примеров может быть множество, да не очень приятно их перечислять. К одному ещё случаю я вернусь позднее, более подробно.
А пока хочу обратиться к творчеству, жизни и судьбе замечательного, мне очень близкого поэта – Ф.И.Тютчева. Он прожил длинную, полную сердечными потрясениями и страшными потерями, жизнь. У него были не только официальные жёны, но и возлюбленная, и всех их он обессмертил в непревзойдённой своей любовной лирике: «Не говори: меня он, как и прежде любит...», «Не верь, не верь поэту дева...», «О, как убийственно мы любим...», «Чему молилась ты с любовью...», «Я помню время золотое...», «Люблю глаза твои, мой друг...»... Да что говорить, он оставил нам целую антологию любовной лирики. Удивительный поэт был и удивительным человеком, он писал: «...я всегда гнушался этими мнимопоэтическими профанациями внутреннего чувства, этою постыдною выставкою напоказ своих язв сердечных...»
Конечно, многое изменилось в человеческой психике, в особенностях ощущений и восприятия не только с девятнадцатого века, но и с первой четверти двадцатого, и если некогда к Музе обращались как к «моему земному провиденью», или как к «Прекрасной Даме», то нынче можно её и низвести, как это делает Нобелевский лауреат Иосиф Бродский в стихотворении «К бюсту Тиберия» - «Ты тоже был женат на бляди...» Но, это стихотворение – песнь! А из «песни, как известно, слова не выкинешь!» Я высоко я ценю И.Бродского, ещё и как эссеиста, и на мой взгляд – великого мыслителя! Духовный провидец и блестящий лингвист, афористичный в своих высказываниях, вдруг «опускается» до какого-то нелепого сведения счетов с людьми, особенно женского пола, до прямого унижения, и многочисленных оскорблений ещё живущих на этом свете людей?! Мне было просто обидно за поэта, когда я читала его путевые заметки «После путешествия, или Посвящается позвоночнику». И, если прочие эссе, опубликованные в сборнике «Поклониться тени», написаны им на английском и переведены различными переводчиками, то только два «путевых» наброска написаны по-русски и широко публиковались ещё при его жизни. Почему эти очерки не переводились на другие языки с русского? Значит поэт не хотел, чтобы его «заметки» прочитали персонажи описанные в нём? Множество есть вопросов, на которые, увы, нет ответов.
Обычно, в ХХ веке путешественник не описывает страну или её жителей, т.е. не занимается краеведением, а говорит о своём видении. И это тоже интересно, Особенно, когда мы видим Рио-де-Жанейро глазами И.А.Бродского. Он прибыл в этот символ Бразилии на очередной конгресс ПЕН-клуба. Немало любопытного об этом, почти «мифическом», городе сообщает нам он. Об таком не прочтёшь не только в путеводителях или разного рода туристических инструкциях, но даже и в книгах по страноведению. Так, поэт поведал нам, что здесь «вечером вас через каждые десять метров приглашают по...баться, и, согласно утверждению зап. германского консула, проститутки в Рио денег не берут...». Но, как пишет Бродский: «Проверить не было возможности, ибо был, что называется, с утра до вечера занят делегаткой из Швеции, мастью и бездарностью в деле чрезвычайно напоминавшей К.Х.,...» Далее идут несколько злобных выпадов против К.Х.
Кстати, хочу привести строчку, которой охарактеризовал поэт эту свою неделю в Рио: «Всю эту неделю я чувствовал себя как бывший нацист или Артюр Рембо: всё позади – и всё позволено». И ещё одну: «...когда вы каждое утро встречаетесь с делегатами (и делегатками – в деле гадкими делегатками)...
О своей бездарной в деле шведке, называемой им и «хамкой и психопаткой», он говорит ещё и о том что в ней живёт зверёк «...скунс, вонючий хорёк, по-нашему. И это чрезвычайно интересно – следить за пробуждением бестии в существе, которое только час назад шевелило бумагами и произносило напичканные латинизированными речениями спичи перед микрофоном, урби эт орби». Далее он продолжает о ней же, о том что она «животное, которое догадывается, что оно животное, в два часа ночи». Я уж не говорю что он неоднократно именует её «ВЕЩЬЮ»: «... моя шведская вещь, по имени Ulla...»
Если бы это была художественная вещь, а не практически автобиографический очерк, поэта ещё можно было понять. Ведь так или иначе все читатели приняли его «К бюсту Тиберия...» Или, если бы это было написано им в частной переписке или сказано своему конфиденту, то было бы оправдано! Но это становится невозможным в публикациях, и неоднократных, массово-тиражных изданий...
И в конце очерка читателя ждёт просто преогромнейшее удивление, ведь вдоволь наоскорбляв женщину, подзанявшись выставлением на обозрение и своего, в том числе «грязного белья», мало того, публично ославив, назвав её по имени, да и о других иностранцах-делегатах высказавшись нелицеприятно, Бродский пишет о себе, и снова слышим мы голос великого художника: «Существует затравленный психопат, старающийся НИКОГО НЕ ЗАДЕТЬ – ПОТОМУ ЧТО САМОЕ ГЛАВНОЕ ЕСТЬ НЕ ЛИТЕРАТУРА, НО УМЕНИЕ НИКОМУ НЕ ПРИЧИНИТЬ БО-БО... точно на свете есть нечто ещё, кроме отчаяния, неврастении и страха смерти». Он цитирует при этом и знаменитое изречение Акутагавы: «У меня нет никаких принципов; у меня (есть) только нервы».
Может быть кому-нибудь покажется моя позиция чересчур пуристской, незачем де мешать поэту самоутверждаться! Но негоже поэту самоутверждаться за счёт кого-то, тем паче женщины!
Предполагаю, что если бы это был «преображённый» текст, т.е. художественный, то автобиографический факт поэта стал бы фактом искусства! А так что – злопыхательство, дурное настроение, да в конце концов просто обывательские злость и ожесточение.
Мне могут возразить, что, дескать, то, что «положено Юпитеру, не положено быку», на что хочется ответить, что поэт, этот «божественный фиал», этот «богов орган живой»... должен быть как «жена Цезаря – выше подозрений!»
Почему с завидным упорством продожается, уже после смерти поэта, публикация этого очерка во всех изданиях почти? да по причине «жаренности»! Для увеличения тиража!
В человеке, к сожалению, неистребимо желание создавать себе кумиров. А если предполагаемый кумир покинул мир живых, то на наших глазах он начинает «бронзоветь». Он наделяется качествами, которых при жизни не имел, а любые его поступки, не только «литературные», обсуждению не подлежат, а возводится на недосягаемую высоту. Часто при жизни гонимые либо успешные, либо совместившие в своём существовании и то и другое, они становятся в сознании русской интеллигенции чем-то вроде иконы, к которой можно только прикладываться.
Ведь какому негодующему, дружному освисту был предан когда-то А.Синявский за Пушкина, которого он хотел высвободить от отягощавшей «бронзы», показать живым.
Ныне, на наших глазах свершается увековечивание вовсе в этом не нуждающегося И.А.Бродского. Страшно, если и ему судьба сулит застывший лик идола. Ведь был же он обыкновенным смертным, зависимым и несвободным от очень и очень многого. Об этом он и сам проговаривался во многих интервью, и когда его возвеличивали, он безо всякого самоуничижения говорил о себе: «Я – монстр».
Когда же мы, наконец, научимся читать книги, в которых всё и сказано об их творцах. А частности приватной жизни их создателей оставим исследователям.
Если автор считает нужным сам написать «Исповедь», как бл. Августин, Ж-Ж.Руссо или Л.Толстой, то в ней он, добровольно обнажённый, предстоит пред миром и Вечностью.
Что же касается всего, что осталось нам в наследство, то и отношение к этому должно быть как к реликвии.
Напоследок хочется вспомнить тютчевские строки:
«Мир, мир тебе, о тень поэта,
Мир светлый праху твоему!..»
