№8/1, 2010 - 7 августа 1921 года скончался Александр Блок, русский поэт
Евгений Евтушенко Александр Блок
(Строфы века)
Род. в Петербурге. Ум. в Петрограде. Отец был профессором права в Варшавском университете, а мать литературной переводчицей. Юность провел с дедушкой - ректором Петербургского университета, где Блок изучал юриспруденцию и филологию. Россия была "прекрасной дамой" Блока, черты которой он находил то в женщине, раздавленной колесами, то в острожной тоске мимолетного взгляда из-под крестьянского платка. Блок был певцом распада и в то же время его беспощадным обвинителем - тем самым гумилевским аистом на крыше, видящим сверху, как в город с кораблей "пробирается зараза". Когда один из критиков обвинил Сологуба в том, что "передоновщина" в нем самом, Блок горько заметил: "Передонов — это каждый из нас". Беспощадность к эпохе Блок начинал с беспощадности к самому себе. Однажды он проронил: "В большинстве случаев люди живут настоящим - то есть ничем не живут". Революцию Блок воспринял как историческое возмездие за распад уже сильно пованивавшей монархии. Встретив Маяковского ночью в революционном Петрограде, Блок сказал: "Костры горят... Хорошо...- И добавил: - А у меня в деревне библиотеку сожгли..." Призывая "слушать музыку революции", Блок тем не менее предвидел удушение российской культуры после того, как свершилось мрачно-ерническое предсказание Пушкина: "Кишкой последнего попа последнего царя удавим". Царь, кажется, действительно оказался последним, а вот страдания народа оказались далеко не последними. "Но покой и волю тоже отнимают... Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю и тайную свободу..." Для Блока в предстоящем торжестве кровавого бескультурья места не было. С одной стороны, его пытались "поставить на службу революции", читали в агитбригадах конец "Двенадцати" так: "В белом венчике из роз - Впереди идет матрос". С другой стороны, ему демонстративно не подавали руки за то, что он "продался большевикам". Волошин по-своему толковал конец поэмы так: большевики ведут Христа на расстрел. Христианского смысла поэмы не уловил никто, потому что формула "кто не с нами, тот против нас" была свойственна не только красным, но и белым. А Блок не был ни тем, ни другим. Он, как большой поэт, не мог быть примитивно одноцветен. Кто-то точно сказал, что "Блок умер от смерти". Блок умер вместе со своей эпохой, с ее культурой, одинокими обломками которой остались Ахматова, Цветаева, Пастернак.
Источник: Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
Геннадий Евграфов Разбитая жизнь, или Роза и крест Александра Блока
Он искренно мечтал об обычном человеческом счастье, но оно обходило его стороной...
…И вновь наступила зима, холодная и полуголодная зима 21-го года, и он вдруг отчетливо, без малейшей душевной боли, понял, что этот падающий снег, и это замороженное солнце, и эти оголенные ветви деревьев в заиндевевшем окне он видит в последний раз.
Вечерами все кружилось в безумном вихре и исчезало во вьюжной пелене. Когда он забывался в коротком тревожном сне, его обступали маски и тянули в разные стороны. Он не сопротивлялся, давал вовлечь себя в игру, прекрасно сознавая, что под одной из них прячется Наталья…
Снежная маска
…Бог ты мой, как давно все это было! Он читал в театре Комиссаржевской «Короля на площади». Чтение приняли хорошо, Вера Федоровна улыбалась, его окружили молодые оживленные актрисы. Среди них была стройная, смуглая, черноволосая Волохова. Всю осень он ходил в театр на Офицерской – когда «Короля» запретила цензура, Мейерхольд начал репетировать «Балаганчик». В «Балаганчике» играла Наташа. Сейчас для него это было главное. То, что казалось обычным увлечением, оказалось страстным влечением. 30 декабря давали премьеру. Успех решили отпраздновать в дружеском кругу. Устроили «бумажный бал», дамы были в маскарадных костюмах, мужчины – в черных полумасках.
Все пили, пели, танцевали и объяснялись друг другу в любви. На Новый, 1907 год он прислал ей коробку роз и стихи: «Я в дольний мир вошла, как в ложу». За десять дней, с 3 по 13 января, он написал цикл из 30 стихотворений – «Снежную маску». Всю зиму, как юные влюбленные, они то бродили, не замечая времени, по заснеженному Петербургу, то гнали сквозь беспросветную ночь и метель на лихаче. Он открывал ей заново «Петра творенье» – город воды и камня, соборов и площадей, ажурных мостов и каменных истуканов, город демонов и сумасшедших, самоубийц и химер. Все было зыбко, призрачно и похоже на сон и обман: и эта пришитая к черному небосводу луна, и эти холодные мерцающие звезды, и этот исчезающий во тьме свет газовых фонарей. И предчувствие гибели и обреченности граничило со всепоглощающей страстью и неотвратимостью разлуки…
В апреле «Снежная маска» вышла в свет, он подарил ей изящно изданный томик. Она прочитала: «Посвящаю эти стихи ТЕБЕ, высокая женщина в черном с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города».
Роман длился два года и был для него мучительным и нерадостным. Он всегда придавал своим возлюбленным запредельные мистические черты, а они всегда оставались женщинами из плоти и крови и были от мира сего. 1 марта 1908 года Наташа укатила в Москву. На следующий день он напился до бесчувствия, а когда пришел в себя, бросился за нею. Нервы у обоих были натянуты, объяснение в гостиничном номере привело не к примирению, а окончательному разрыву.
Снежная маска растаяла, все кончилось, прошло, как наваждение, остались только стихи: «Я помню длительные муки…» В дневнике он записал: «НЕ БЫЛО ЛЮБВИ, была влюбленность». Влюбленность кончилась, все остальное сгорело, он вернулся к разбитому семейному очагу – к Любе…
Прекрасная дама
Белый пронесся по их только-только начавшейся семейной жизни разрушительным смерчем. Но сейчас он понимал, что в случившемся были виноваты все трое, и из троих, может быть, больше всех он сам. Люба и после свадьбы продолжала оставаться для него Прекрасной Дамой, тем небесным созданием, что он воспел в стихах, образом, лишенным телесной оболочки, нежели женщиной с земными чувствами и страстями. Плотское влечение к ней было похоже на вспышку, которая быстро угасла. Люба делала все, чтобы нормальные супружеские отношения возобновились, но они продлились недолго и вскоре сошли на нет.
Он продолжал истово верить, что данная ему Богом Невеста, а потом и Жена – всего лишь земное воплощение Божественного начала. Человеческое в его случае столкнулось со сверхчеловеческим. Такое отношение к возлюбленной не допускало общепринятых форм любви. Трезвомыслящая, далекая от мистических философствований и построений Люба желала быть любимой, как обычная женщина, но была брошена на произвол любого, кто стал бы за ней настойчиво ухаживать. Ухаживать стал друг, кузен и тоже поэт Андрей Белый. В 1905 году в Шахматове летом он объяснился ей в любви. Издавна поклонявшийся стихотворной блоковской Прекрасной Даме, он, узрев ее наяву, сразу же отбросил мистическую заумь и темь и влюбился в Любовь Дмитриевну как здоровый молодой мужчина в здоровую молодую женщину.
Люба была в смятении, она разрывалась между чувством долга и нахлынувшим на нее кружением сердца. Неистовый поклонник забрасывал ее письмами и цветами. Цветы были прекрасны, письма взвинченны, нервны и дышали неподдельной страстью. Но иногда Белый впадал в патетику, ложный пафос и почему-то призывал спасать Россию и его. Что касалось «его», ей все было понятно, но она не понимала, от кого и от чего надо спасать Россию…
Они подолгу гуляли по Петербургу, любовались невскими закатами, а в Эрмитаже полотнами Кранаха. Белый был готов продать оставшееся от отца имение (оно могло принести большие деньги – целых 30 тысяч) и уехать с нею за границу. Люба же порой доводила его до умоисступления – то признавалась, что любит его и мужа, то не любит обоих, то любит Блока как сестра, а его Белого, «по-земному», потом наоборот. У него шла голова кругом, но он ничего не мог поделать с этой женщиной. А она продолжала его мучить и все никак не могла переступить через запретную черту, а когда, наконец, решилась и поехала к нему на квартиру, в последний момент – сбежала.
Тем временем отношения между всеми тремя запутались настолько, что надо было немедленно что-то делать, хотя бы объясниться с безучастно наблюдавшим за происходящим и ни во что не вмешивающимся Блоком. Объяснение состоялось, Белый и Люба решили ехать в Италию.
Он не сделал ни единого шага, чтобы воспрепятствовать этой затее. Белый бросился в Москву за деньгами. У Любы вдруг резко переменилось настроение. Она металась по дому и говорила, что любит обоих, что не знает, что делать, как поступить. Она страдала от безысходности три дня. Затем Белому полетело письмо, в котором Люба писала, что между ними все кончено, она остается с Блоком. Но все же это был еще не конец.
Окончательный разрыв произошел несколько позже, после того как Белый сообщил Мережковским, что она все же готова уйти к нему от Блока. Зинаида Гиппиус и ее сестра, художница Тата, деятельно вмешались в чужую семейную драму и начали активно устраивать судьбу Белого. Любе все это показалось оскорбительным и чрезмерным. Она возмутилась и объявила Белому, что их любовь была всего лишь вздором. Белый хотел покончить с собой, метался, но в конце концов уехал в Москву, а затем за границу. Однако семейный круг распался, начались многочисленные Любины увлечения, а он, оставшись один, все чаще и чаще возвращался в воспоминаниях к своей первой, юношеской любви, ничем не замутненному первому серьезному чувству…
К.М.С.
В Бад Наугейм он приехал гимназистом 8-го класса. Вместе с теткой сопровождал мать для лечения на водах. Курортный немецкий городок пользовался популярностью у зажиточных русских – здесь принимали ванны, лечили сердце, успокаивали нервы. Стоял блаженный май 1897 года. Он умирал от праздности и скуки, пока не появилась она.
Статная, с четко вылепленным профилем и завораживающим голосом, Ксения Михайловна Садовская тоже томилась от благочинной и благопристойной атмосферы провинциального немецкого городка и была не прочь немного поразвлечься. Знакомство было случайным, ни к чему не обязывающим. Она не удержалась от кокетства, завязался легкий флирт, он, гимназист, был польщен вниманием зрелой женщины, а ей было приятно и забавно, что за нею ухаживает юноша, почти мальчик.
Ксении было уже 38, ему еще 18. Он годился ей в сыновья, она была ровесницей его матери. Судьба столкнула недоучившегося гимназиста и жену действительного статского советника. У него все еще впереди, он чист и юн, но порой разыгрывает из себя покорителя женских сердец, хотя ни разу ни в кого еще по-настоящему не влюблялся и готов пасть жертвой первой же влюбленности. У нее трое детей, но она сохранила живость характера и красоту тела и пока еще обращает на себя внимание мужчин. Но проходит совсем немного времени, и опытная, зрелая женщина и неискушенный, совсем еще зеленый юнец потянулись друг к другу…
Знакомство закончилось тем, чем и должно было закончиться. Он потерял голову, забыл про тетку и мать. По утрам бежал покупать для нее только что срезанные торговцами благоухающие розы, провожал на процедуры, старался ни на шаг не отлучаться от возлюбленной. Придя в себя, она стала помыкать им как пажом, заставляла ревновать и отнеслась к случившемуся как к пикантному, щекочущему нервы приключению.
Казалось, что после отъезда все прекратится, но в Петербурге их встречи продолжились. Теперь потеряла голову она, поняв, что полюбила мальчика, может быть, последней отпущенной ей любовью. Но через год мальчик повзрослел, а повзрослев, охладел и начал взывать к ее благоразумию.
Встречи становятся редки, он отговаривался занятостью в гимназии, она настаивала, он поддавался на ее уговоры и вновь в закрытой карете поджидал ее в условленном месте и увозил в меблированные комнаты на окраине города. Через некоторое время у нее наступило раскаяние, теперь она начала взывать к его благоразумию, ссылаясь то на свой супружеский долг, то на чувство вины перед детьми, а он выговаривал ей как провинившейся школьнице, и все начиналось сначала и продолжалось до тех пор, пока в его жизни не появилась Люба…
Во второй раз он приехал в Наугейм в 1903 году. Он не был здесь целых шесть лет, с того момента, как встретился с Ксенией. Провинциальный бюргерский городок встретил его все той же тишиной, ухоженностью и скукой. Он знал наизусть все парки и улочки, где происходили их свидания, он хорошо помнил озеро, где они катались на лодке, но сейчас ничто не вызывало у него никаких чувств – все мысли были заняты Любой, предстоящей женитьбой. Все, что произошло здесь с ним в уже далеком 1897 году, казалось, произошло с другим человеком. Все, что было связано с К.М.С., развеялось, улеглось, остались только пылкие юношеские стихи, навеянные первой любовной горячкой.
Он пробыл с матерью на водах до конца июня, а в августе в Таракановской церкви состоялось его венчание с Прекрасной Дамой. Но семейная жизнь не задалась, все было не то и не так. Люба оказалась вполне земной женщиной, она не соответствовала образу, который придумал он, и все пошло вкривь и вкось. Потом у Любы появились Белый, Чулков, у него Волохова и вот теперь Дельмас…
Кармен
Ах, как она была хороша, эта медноволосая, крепко сбитая, русская Кармен! Как божественно она пела! Как держалась на сцене! Она околдовала его, и он влюбился в оперную диву, позабыв все на свете. В новый только что открывшийся Театр музыкальной драмы он приходил только на «Кармен», только на Андрееву-Дельмас.
Андреевой она была по мужу, потом взяла сценический псевдоним Дельмас. Она пела в «Аиде», «Каменном госте», «Пиковой даме», но его влекла только Кармен. Он написал ей анонимное письмо, в котором признался в любви. Он недоумевал: откуда эта робость, эта неуверенность в себе? Он, 35-летний поэт, вел себя как вчерашний гимназист, покупал ее карточки, бродил мимо ее дома и все никак не решался познакомиться с нею.
Его взялись представить Любови Александровне, тем более что она уже давно догадалась, кто ее необычный поклонник. Но он, как мальчишка, сбегающий с уроков, убежал из театра. Однако на следующий день послал ей розы, затем через швейцара передал первые посвященные ей стихи. Когда «Кармен» шла в сезоне последний раз, оставил для нее номер своего телефона и просьбу позвонить. Она позвонила во втором часу ночи…
В марте 1914-го стихи, обращенные к Дельмас, сложились в цикл «Кармен». Но написаны они были до той сумасшедшей ночи – роман был придуман и сначала пережит им в стихах. Два месяца они почти не расставались, он сходил от нее с ума – от ее плеч, губ, колен. Стояли белые ночи, они ездили в театр, в ночные рестораны, увлеклись входившим тогда в моду кинематографом. Но вскоре им овладели беспокойство, тревога, тоска.
Он искренне мечтал о счастье, самом обычном человеческом счастье, но у него, как всегда, ничего не получалось. В одном из писем к Л.А. он признался, что до встречи с ней в его жизни зияла огромная пустота, она сумела на какое-то время эту пустоту заполнить, но – всего лишь на какое-то время, потому что жизнь его представлялась ему рядом спутанных до чрезвычайности личных отношений, рядом крушений многих надежд. Она сумела продержать его в плену у счастья, но только в плену, потому что само счастье было ему недоступно как художнику. Искусство всегда там, где потери, страдания, холод…
Он отказался от нее и вернулся к Любе. В августе он простился с нею в стихах. Стихи начинались: «Та жизнь прошла…» и заканчивались: «И странно вспомнить, что был пожар». Опять, как и с Ниной, все сгорело. Остались зола, пепел…
Пляска смерти
Он умирал мучительно долго и умер, когда перестал слышать музыку окружающего мира. Связь времен прервалась, мир потерял устойчивость, человек – точку опоры. В 19-м году в разговоре с Горьким он обронил: «Как опора жизни и веры существует только Бог и я». Но в то же время: «…мы стали слишком умны для того, чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтобы верить в себя». Оставалось еще человечество, но в его разумность он уже не верил давно.
Его все больше и больше угнетало чувство непомерной усталости. Взвалив на себя все беды мира и человека, он надорвался от непосильного груза.
Все чаще и чаще болело сердце, еле-еле ходили ноги, но он продолжал бороться с установившимся после большевистской революции ужасным бытом и ни на что не жаловался. Как и подавляющее большинство петербуржцев, он продолжал добывать обледенелые дрова, мерзлую капусту и ржавую селедку. Но силы его иссякали. Почти прекратились стихи. В последнее время они приходили так редко, что их можно было пересчитать по пальцам. Вместе с поэзией уходила жизнь.
Год назад его пригласили выступить в Доме печати. Он согласился. После чтения на сцену взобрался некогда обиженный им Александр Струве. Мелкий стихотворец стал доказывать, что как поэт он давно уже умер. У него это не вызвало никаких возражений. Наклонившись к сидевшему рядом Чуковскому, подтвердил: «Он говорит правду: я умер».
По инерции он еще продолжал таскаться с Офицерской, где жил, на Моховую, где служил. В издательстве редактировал переводы зарубежных поэтов. По привычке писал рецензии даже на самых незначительных собратьев по цеху. И медленно и неуклонно продолжал двигаться навстречу своей гибели.
В феврале 21-го года по случаю скорбной годовщины со дня смерти Пушкина он выступил в Доме литераторов с речью «О назначении поэта». Он сказал, что Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса – его убило отсутствие воздуха. Да, на свете счастья нет, а есть покой и воля, творческая тайная свобода поэта, но когда ее отнимают, поэт умирает – жизнь теряет свой смысл. Многим тогда показалось, что он говорит и о себе. И еще он сказал, что поэт – сын гармонии и называется поэтом не потому что пишет стихами, а потому, что приводит в гармонию слова и звуки.
Для него все кончилось задолго до этой речи. Он не мог больше освобождать звуки из хаоса, придавать им форму и осуществлять предназначенье поэта – нести гармонию в мир. И поэтому после смерти творческой он готов был умереть физически. Жить без божества, без вдохновенья он не мог.
Весной навалилась безумная слабость, бессонница, усилились боли в руках и ногах. Он исхудал, стал раздражительным, внутренний огонь сжигал его. В конце мая он написал Чуковскому: «…сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и все всегда болит». Летом он разобрал архив, сжег некоторые записные книжки и письма от некоторых женщин.
Быть стало больше невмоготу.
В первую неделю августа он впал в забытье, бредил ночами и страшно кричал.
Ему кололи морфий, но ничего не помогало.
7-го утром он умер.
10-го его похоронили на Смоленском кладбище возле могилы деда под старым кленом.
Печальная процессия растянулась почти по всей Офицерской улице, близкие и друзья от дома до кладбища несли открытый гроб, засыпанный цветами, на руках.
«Жизнь уже давно сожжена и рассказана…»
LIBRARY.RU
Анна Ахматова Воспоминания об Александре Блоке
В Петербурге осенью 1913 года, в день чествования в каком-то ресторане приехавшего в Россию Верхарна, на Бестужевских курсах был большой закрытый (т. е. только для курсисток) вечер. Кому-то из устроительниц пришло в голову пригласить меня. Мне предстояло чествовать Верхарна, которого я нежно любила не за его прославленный урбанизм, а за одно маленькое стихотворение "На деревянном мостике у края света".
Но я представила себе пышное петербургское ресторанное чествование, почему-то всегда похожее на поминки, фраки, хорошее шампанское и плохой французский язык, и тосты - и предпочла курсисток.
На этот вечер приехали и дамы-патронессы, посвятившие свою жизнь борьбе за равноправие женщин. Одна из них, писательница Ариадна Владимировна Тыркова-Вергежская, знавшая меня с детства, сказала после моего выступления: "Вот Аничка для себя добилась равноправия".
В артистической я встретила Блока.
Я спросила его, почему он не на чествовании Верхарна. Поэт ответил с подкупающим прямодушием: "Оттого, что там будут просить выступать, а я не умею говорить по-французски".
К нам подошла курсистка со списком и сказала, что мое выступление после блоковского. Я взмолилась: "Александр Александрович, я не могу читать после вас". Он - с упреком - в ответ: "Анна Андреевна, мы не тенора". В это время он уже был известнейшим поэтом России. Я уже два года довольно часто читала мои стихи в "Цехе поэтов"1, и в "Обществе ревнителей художественного слова"2, и на "Башне"3 Вячеслава Иванова, но здесь все было совершенно по-другому.
Настолько скрывает человека сцена, настолько его беспощадно обнажает эстрада. Эстрада что-то вроде плахи. Может быть, тогда я почувствовала это в первый раз. Все присутствующие начинают казаться выступающему какой-то многоголовой гидрой. Владеть залой очень трудно - гением этого дела был Зощенко. Хорош на эстраде был и Пастернак.
Меня никто не знал, и, когда я вышла, раздался возглас: "Кто это?"
Блок посоветовал мне прочесть "Все мы бражники здесь..." Я стала отказываться: "Когда я читаю "Я надела узкую юбку"4 - смеются". Он ответил: "Когда я читаю "И пьяницы с глазами кроликов"5 - тоже смеются".
Кажется, не там, но на каком-то литературном вечере Блок прослушал Игоря Северянина, вернулся в артистическую и сказал: "У него жирный адвокатский голос".
В одно из последних воскресений тринадцатого года я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: "Ахматовой - Блок". (Вот: "Стихи о Прекрасной Даме")6. А на третьем томе поэт написал посвященный мне мадригал: "Красота страшна, вам скажут..." У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу за кулисами Большого Драматического театра весной 1921 года Блок подошел и спросил меня. "А где испанская шаль?" Это последние слова, которые я слышала от него.
В тот единственный раз, когда я была у Блока, я, между прочим, упомянула, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется на то, что он, Блок, "одним своим существованием мешает ему писать стихи". Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: "Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой".
Летом 1914 года я была у мамы в Дарнице, под Киевом. В начале июля я поехала к себе домой, в деревню Слепнево, через Москву. В Москве сажусь в первый попавшийся почтовый поезд. Курю на открытой площадке. Где-то, у какой-то пустой платформы, паровоз тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: "Александр Александрович!" Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: "С кем вы едете?" Я успеваю ответить: "Одна". Поезд трогается.
Сегодня, через 51 год, открываю "Записную книжку"7 Блока и под 9 июля 1914 года читаю: "Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. - Меня бес дразнит. - Анна Ахматова в почтовом поезде".
Блок записывает в другом месте, что я с Дельмас и Е. Ю. Кузьминой-Караваевой измучили его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания.
Я позвонила Блоку. Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслухспросил: "Вы, наверное, звоните потому, что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?" Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне на какой-то ее приемный день и спросила, что сказал Блок. Но она была неумолима:
"Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие".
"Записная книжка" Блока дарит мелкие подарки, извлекая из бездны забвенья и возвращая даты полузабытым событиям: и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня есть дата - 11 июля 1916 года, отмеченная Блоком.
И снова я уже после Революции (21 января 1919 г.) встречаю в театральной столовой исхудалого Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: "Здесь все встречаются, как на том свете".
А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: "Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев".
А через четверть века все в том же Драматическом театре - вечер памяти Блока (1946 г.), и я читаю только что написанные мною стихи:
Он прав - опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит...
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит -
Когда он Пушкинскому Дому
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой.
Примечания
1 "Цех поэтов" - литературное объединение во главе с Н.Гумилевым и С.Городецким, возникшее в 1911 г.
2 Заседание "Общества ревнителей художественного слова", организованного в 1909 г. по инициативе В.Иванова, Ин.Анненского и С.Маковского, происходили в редакции журнала "Аполллон".
3 "Башня" Вячеслава Иванова - петербургская квартира поэта-символиста Вячеслава Ивановича Иванова (Таврическая ул., д. 25, кв. 23, на шестом этаже).
4 "Я надела узкую юбку..." - строка из стихотворения Анны Ахматовой "Все мы бражники здесь, блудницы..."
5 "И пьяницы с глазами кроликов..." - строка из стихотворения А.А.Блока "Незнакомка"
6 Воспоминания Ахматовой о Блоке были написаны для телеизионной передачи Ленинградской студии телевидения, состоявшейся 12 октября 1965 г. При звукозаписи Ахматова продемонстрировала книгу Блока "Стихи о Прекрасной Даме" с его автографом.
7 Здесь и далее автор имеет в виду книгу: Александр Блок. Записные книжки. 1901-1920. М., 1965.
LIBRARY.RU
Маяковский: Умер Александр Блок
Творчество Александра Блока - целая поэтическая эпоха, эпоха недавнего прошлого.
Славнейший мастер-символист Блок оказал огромное влияние на всю современную поэзию.
Некоторые до сих пор не могут вырваться из его обвораживающих строк - взяв какое-нибудь блоковское слово, развивают его на целые страницы, строя на нем все свое поэтическое богатство. Другие преодолели его романтику раннего периода, объявили ей поэтическую войну и, очистив души от обломков символизма, прорывают фундаменты новых ритмов, громоздят камни новых образов, скрепляют строки новыми рифмами - кладут героический труд, созидающий поэзию будущего. Но и тем и другим одинаково любовно памятен Блок.
Блок честно и восторженно подошел к нашей великой революции, но тонким, изящным словам символиста не под силу было выдержать и поднять ее тяжелые реальнейшие, грубейшие образы. В своей знаменитой, переведенной на многие языки поэме "Двенадцать" Блок надорвался.
Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: "Нравится?" - "Хорошо",- сказал Блок, а потом прибавил: "У меня в деревне библиотеку сожгли".
Вот это "хорошо" и это "библиотеку сожгли" было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме "Двенадцать". Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие - славу ей.
Поэмой зачитывались белые, забыв, что "хороню", поэмой зачитывались красные, забыв проклятие тому, что "библиотека сгорела". Символисту надо было разобраться, какое из этих ощущений сильнее в нем. Славить ли это "хорошо" или стенать над пожарищем,- Блок в своей поэзии не выбрал.
Я слушал его в мае этого года в Москве: в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строки о цыганском пении, о любви, о прекрасной даме,- дальше дороги не было. Дальше смерть. И она пришла.
1921, Владимир Маяковский
Источник: Владимир Маяковский. Навек любовью ранен. Москва: Эксмо-Пресс, 1998
