№7/2, 2010 - 18 июля 1932 года родился Евгений Александрович Евтушенко, русский поэт, прозаик, публицист, сценарист, режиссёр, актёр
Евгений Евтушенко
ЛЕНИНГРАДСКАЯ СИМФОНИЯ
Я не знаю, что со мною станется.
Устоять бы, не сойти с ума,
но во мне живет пацан со станции —
самой теплой станции — Зима.
Я иду по улице Карлмарксовой,
но с марксизмом нынче — недород.
Увязался сирота-комар за мной,
а навстречу бабушка идет.
Бабушка, которой лет за семьдесят,
тронула тихонько за плечо:
«Женичка, на чо же ты надеисси?
Я вот не надеюсь ни на чо».
Я не верю в то, что верить не во что,
и внезапно вздрогнул всем нутром:
сквозь морщины проросла в ней девочка,
та, что встретил я в сорок втором.
Боже мой, да это ты, рыжаночка,
Жанночка, чуть-чуть воображаночка,
в десять лет, как гриб-боровичок,
и красноармейская ушаночка
на кудряшках детских — набочок.
Безнадежно стоя за продуктами,
мы хотели хлеба и тепла,
но в скупой тарелке репродуктора
музыку Россия подала.
В несвободной той стране свободная,
хлам бараков превращая в храм,
это Ленинградская симфония
донеслась сквозь все бомбежки к нам.
Ты была единственная, стоящая
снившейся мне истинной любви.
Я тогда тайком под Шостаковича
ткнулся носом в пальчики твои.
Помню, неразлюбленная девочка,
то, что на руке твоей была
белая прилипнувшая стрелочка
с тех картох, что ты перебрала.
Музыку давали не по карточкам.
Нас не Сталин — Шостакович спас.
Голод нас покачивал, подкашивал.
Музыка кормила верой нас.
Никакой нас грязью не запачкало.
Наши руки не были в крови.
Дай-ка снова поцелую пальчики,
пальчики тяжелые твои.
Жанночка, нам есть на что надеяться.
Были и похуже времена,
но Россия никуда не денется,
если все поймут, что мы — она.
Бабушка, сам дедушка сегодня я,
но себя мальчишкой помню так,
будто ленинградской той симфонии
худенький, но вечный нотный знак…
26 мая — 27 июня 2003 г.
P.S. Какой бесценный подарок судьбы — в этом году к моему дню рождения мне довелось читать эти стихи 4 июля 2003 года в том самом зале Санкт-Петербургской филармонии, откуда Ленинградская симфония Шостаковича разнеслась в 1942 году по всему миру и была услышана на станции Зима.
КОНЕЦ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ
Л. Шинкареву
Швыряют камни в Вифлееме дети.
Гимн сталинский
опять в полночный час.
Чугунные шаги тысячелетья,
по трупам уходящего от нас.
Любили в нем.
За проволокой гибли.
В нем строили второй
и третий Рим.
В нем были Микеланджело
и Гитлер,
и Шостакович с Игорем Крутым.
Тысячелетье было гениально,
но превращало столькое во зло.
Тысячелетье было так обвально,
что выжившим печально повезло.
Все меньше в мире нашего народа,
и, как шагрень, сжимается страна,
и снова угрожает несвобода,
когда свобода так развращена.
Уже в мессии мы себя не прочим.
Спесь попрошаек –
это шутовство.
Мы жалко ищем будущее
в прошлом,
но никогда там не найдем его.
Зомбированный самогеноцидом,
запуганный ЧК и КГБ,
народ мой русский –
я тебя не выдам,
хотя я горько плачу по тебе.
Я Пушкину и Сахарову верю,
но никакому лживому вождю.
В империю я забиваю двери.
В тысячелетье новое вхожу.
25 декабря 2000 г., Переделкино
ОЛОВЯННЫЕ ФЕЛИКСЫ
Упавший Дзержинский
разбился на множество мелких дзержинских, –
солдатиков стойких
ЧК,
ГПУ,
КГБ.
У них в глазах оловянных
нет солнечных зайчиков жизни,
но жаждут
мундир оловянный
России скроить по себе.
Шляхтич сентиментальный,
расстреливатель кристальный
повержен был запоздало.
До этого рухнул он сам,
и спрыгнул из-под пьедестальной
шинели монументальной
удешевленных копий
карликовый десант.
Но в честность солдатиков этих
мне почему-то не верится,
и что за олово это –
не сталинская ли сталь,
когда, как в спортзале, в России
сопят оловянные феликсы,
влезая друг другу на плечи
и строя свою вертикаль.
Власть перестала быть пьяной,
стала теперь оловянной,
и от стыда не закалывается –
прокалывается прокурор.
Россия между распадом
и оловянным взглядом.
Не лучше судья вороватый,
чем подсудимый вор.
Когда-то, под кличкой Яцек
стал Феликс не сразу железным.
Он в царской тюрьме поклялся
разрушить все тюрьмы земли.
Жалел беспризорников он,
а вот прочих ему не жалелось.
Чекисты стреляли в затылок –
в глаза смотреть не могли.
Когда же, моя Россия,
не отведешь ты взора
от нас, на море и суше
оставшихся без призора?
Если мы бьем кувалдой,
а сверху не слышат – позор.
Нужно тепло России,
а не оловянный надзор...
Все мы клеймом промедленья
непоправимо меченые.
Очень похоже на подличанье
наше трусливое медленничанье.
Кто беспризорных шахтеров
и учителей сосчитает,
и беспризорны поэты –
воздуха не хватает.
И над котлом асфальтовым
греет промерзшие руки
как беспризорница, совесть
возле бомжихи-науки.
А нежелезный Феликс,
когда-то сидевший за ересь,
так и оставшись подростком,
собой подстреленный влет
среди промедлений позорных
скитается, как беспризорник,
но никогда пьедестала
в России уже не найдет.
ОБОРОНА СОВЕСТИ
В час, когда резвимся мы, чирикая,
чье перо на укрепленный дот,
истекая под огнем чернилами,
как по полю снежному ползет?
Держит оборону, не отчаявшись,
хоть у горла комом этот мир,
Солженицын Александр Исаевич,
батареи бывший командир.
И его романы окруженные –
верные сыны своей земли,
от призывов сдаться отрешенные,
до поры в окопах залегли.
Ничего, что не поддержан ротами
и над головою воронье.
Это тоже оборона Родины –
оборона совести ее.
Это подвиг, душу так ранимую,
распахнув у смерти на смотру,
как за землю русскую родимую,
умирать за каждую строку.
Проклинаю я законокрадское
право лишь на массовый порыв.
Нам внушали мужество солдатское,
мужество гражданское растлив.
Но ломать волною скалы хочется,
а не просто попадать в струю.
Мужество сражаться в одиночестве
много выше мужества в строю.
Нелегко история итожится,
но такой урок она дает:
не народ – ошибшееся множество,
а талант, когда он прав – народ.
Будешь трусом и позорно сгинешь ты.
Трусостью никто себя не спас.
Жизнь дается в жизни лишь единожды,
но и совесть тоже только раз.
Написано в 1969 году
Первая публикация - "Литературная газета", 2000
