Александр Айзенштат необычный художник. Пожалуй, в современном пространстве культуры, разнообразной, непредсказуемой, асимметричной, прихотливой, нет собеседника более надежного, нет взгляда более проницательного, нет образа более многослойного. Айзенштат не примиряет нас с миром. Его творчество о другом... И даже когда он говорит о мире, то делает это он от лица вечности, но так, чтобы быть понятным. Это художник простых вещей и глубоких мыслей.
Кафка и Айзенштат… Рано или поздно эта встреча должна была произойти. И причин тут много.
При всех неизменных отличиях, которые разделяют язык литературы и язык живописи, при том расхождении в мировоззренческих и культурных условиях, которые определяют каждый раз уникальный биографический контекст, творцы притчи в чем-то похожи друг на друга. Похожи, но не подобны во всем.
Притча емкий и универсальный жанр, живший во все века и всегда тяготевший к вечному. Иносказание в притче преобладает над самодостаточным сюжетом. Притча интересна не героями, не обстоятельствами, не психологией, а возможностью заглянуть в потустороннее. Она позволяет совершить прыжок туда, где все идентичности ( исторические, культурные, национальные, языковые) стираются. Притча понятна вне узкого контекста. И она обо всех и каждом…
Направленность художественного взгляда позволяет из целого ряда сюжетов и образов выхватить самое существенное. Мир как средоточие неизвестных возможностей – вот что привлекает внимание живописца, выступающего не в качестве толкователя, комментирующего произведения всемирно известного писателя, но скорее в качестве нашего современника и собеседника, получившего мгновенный импульс в контакте со странным и даже пугающим художественным созданием Кафки.
Отношения художника с литературной классикой могут строиться по разным сценариям. Самый распространенный – иллюстрация. Он предполагает, что зрительный ряд последовательно раскрывает наиболее существенные, узловые моменты повествования или каким-то образом сопровождает текст, расставляя смысловые акценты. Второй путь – сотворчество. Он в большей мере интерпретирует высокий образец, наделяет известное (хрестоматийный художественный текст) новыми значениями, делает актуальным то, что созвучно мастеру, который выступает в качестве собеседника великого писателя, драматурга, поэта. Третий – стилизация. Она абстрактнее, отвлекается от деталей текста и мелочей. Скорее, предназначена для того, чтобы создать у читателя особое настроение, помогающее представить эпоху, атмосферу, исторический или культурный контекст. Например, Фаворский, иллюстрируя «Слово о полку Игореве», меньше всего стремился к повествовательности или интерпретаторству, но именно приближался к условной орнаментальности, графической ясности. Все три пути связаны с книгой и ее потребителем, все они обусловлены расчетом на читательский интерес. В случае с кафкианской серией Александра Айзенштата мы имеем совершенно другую эстетическую сверхзадачу. Зрителю вообщем-то и не нужно проводить постоянные параллели с литературой. Живопись самодостаточна. И это самый принципиальный, ключевой момент. Художник получил в творчестве писателя лишь первоначальный импульс для того, чтобы обнаружить интересную ему сущность мира, человеческой жизни. В картинах Айзенштата мы имеем дело с идеями Кафки, которые далеко не тождественны сюжетам, героям, ситуациям его произведений. Кафкианское настроение можно обнаружить в себе, а через личное мироотношение, и во всем окружающем. Каждое полотно выступает в качестве символа, который вполне мог бы существовать отдельно (вне цикла, вне литературного контекста) как напоминание о смысле и превратностях человеческого бытия, погруженного в неопределенность.
Представление о Кафке как певце абсурда, иллюзионисте и своеобразном мистификаторе, скрывавшем за фантомами своего творчества личную разочарованность, страхи, непреодоленные комплексы, распространено, но в нем проявляется наша неспособность подняться над собственной мелочностью и ограниченностью. Конечно, кафкианский модернизм – грандиозное художественное и философское явление. Кафкианство как своеобразная философия избирает не рассудочную форму, но недоговоренность, недосказанность, гротеск и необузданное воображение. Однако поэтика Кафки нацелена на то, чтобы изобразить самую простую повседневность, тот поток реальности, в который погружен обычный, иногда даже пошлый в своей предсказуемости, слабый и в чем-то беззащитный человек. Обыденность и приземленность героев контрастирует с тем, что можно было бы назвать слепым ужасом действительности. Она беспощадна к человеку. Вот почему типичным, переходящим из произведения в произведения мотивом Кафки становится безвыходность коллизии. Своеобразным эпиграфом к его новеллам и притчам может стать скорбная констатация из монолога одинокого путника («Прогулка в горы»): « Не знаю, – воскликнул я беззвучно, – я же не знаю, Раз никто не идет, так никто и не идет. Я никому не сделал зла, мне никто не сделал зла, но никто помочь мне не хочет». Австрийский писатель по праву может считаться творцом целой вселенной, которая живет по своим причудливым, невообразимым для нормального мироустроения правилам. Точнее, это мир без правил, мир, где никто не получает уверенности ни в чем, где будущее не может быть запрограммировано, где рушатся любые иллюзии, где человек в конечном счете из разумного обывателя, обустроившего свой понятный и вообщем-то счастливый мирок, может превратиться в охваченного отчаянием самоубийцу («Приговор»), жалкое насекомое («Превращение»), живого мертвеца («Охотник Гракх»), потерявшего всякие временные ориентиры поданного несуществующего императора («Как строилась великая китайская стена»), осужденного без вины, толкающегося в двери странных контор, кабинетов, приемных, где хаос посетителей и безумие толпы способны растоптать любое самоуважение, разрушить любые планы, иссушить душу («Процесс»).
Передать и перетолковать это содержание средствами живописи
Одна из типичных ситуаций, метафорически выраженных в живописи и графике, Александра Айзенштата – ожидание. Этот авторский топос получает самые разнообразные воплощения, в образах пути, в символах суеты мира, сталкивающейся с неподвижностью «вечных» вещей, в ликах благородной старости, в смене состояний природы (закат, созревание, постепенное угасание), во взаимодействии разных ярусов бытия (земное и горнее, личностное и тварное, видимое и невидимое). Конфликт не обозначен. В натюрмортах, портретах, пейзажах, казалось бы, нет развития, нет противоборства и драматургии. Но это только внешняя безмятежность. В конечном счете каждое из описанных состояний является пограничным. Фрагмент бытия застыл на промежутке противоположных начал. Например, в картине «Дачный стол» фосфорицирующий и абсолютно ровный, лишенный внутреннего трепета свет керосиновой лампы, поверхность стола и металлическая кружка, увенчанная тяжелым ломтем хлеба, олицетворяют собой спокойный, домашний мир, но фоном этой неподвижности оказывается вечерняя синева, по которой растянулась вереница темных людских силуэтов. Движение и покой не наслаиваются друг на друга. Они не вступают во взаимодействие. Это столкновение возможно, но сейчас его нет; оно не произошло или еще не произошло… Каждый регион бытия занимает отведенное ему место. Границы ясны и непоколебимы. Статичное лишь подчеркнуто движением.
Но вот художественное творение Кафки и самостоятельный взгляд художника встретились. Из взаимодействия рождается совершенно новый творческий опыт. Вполне традиционное для живописца изображение мира вещей остается. Этот предметный мир тем не менее не может существовать изолированно от того смятения и той душевной неуспокоенности, которые сопровождают героя, брошенного в жестокий и оглушительный мир. На смену фрагментам бытия приходит повествовательность.
Художник работает в границах своего обычая, своего выразительного языка, которому принадлежат системы символов, своеобразные композиционные решения. Иными словами, те средства, которые в полной мере традиционны для живописи Александра Айзенштата, никак не обусловлены поэтикой Кафки, они коренятся в творческом мире живописца, являются продолжением той беседы, которую он начал задолго до того, как появились первые полотна кафкианского цикла. В том образе мира, который предстал перед мысленным взором автора, кафкианское настроение незримо присутствовало и раньше, и оно сопровождало его размышления над тем сложным и неупорядоченным целым, которое повсеместно заявляет о себе в человеческой жизни.
Как создавался цикл? Как работал мастер? Пожалуй, лучшим ответом на эти вопросы послужили мои личные впечатления. Однажды я видел, как Александр на импровизированной выставке объяснял друзьям и знакомым сюжеты картин. Стало понятно, что Айзенштат не стремился интерпретировать что бы то ни было. Он просто изображал запомнившиеся сюжеты. Его кисть и непереводимый язык его живописи сделали все сами. Новое иносказание рождалось помимо прямого намерения. Это второе, конгениальное творение кафкианской притчи. То, что невозможно остальным, доступно художнику.
Галерея Александра Айзенштата "По мотивам произведений Франца Кафки" >>> здесь
