№5/3, 2010 - 27 мая 2010 года – годовщина со дня кончины Андрея Кучаева, русского писателя
Владимир Вестер – родился в Москве, закончил МОПИ им.Н.К.Крупской, выпускник литературного семинара Андрея Кучаева (1983 год), автор книг «Приключение с рыбой» (1990), «Фаворит(ы) Луны» (2005 год), «Гибель империи» (тот же год, в соавторстве с Леонидом Юзефовичем), «Как уберечься от пули, или жизнь наша советская» (2006 год, вместе с Геннадием Поповым), «Время партнеров» (2007 год), «СССР, или другая цивилизация» (2008 год).
Главный редактор издательства «Зебра Е».
Владимир Вестер ПРИЗЫВНАЯ ТРУБА ЮНОСТИ
Невозможность понять прошлое – основа для будущего. Я в этом убежден. Не потому, что умнее других, а потому, что мы с Тыквиным Александром Петровичем жили в одном дворе. Так нами судьба распорядилась.
Это было заметно круглый год, но особенно летом. Тот же эффект обнаруживался и поздней весной. Ночами теплыми и светлыми он так просторно спал!
Вот только просыпался рановато: часов в шесть вскакивал. И поутру окно любил распахнуть и крикнуть мне на другую сторону, где я на своей простыне отдыхал:
- Подъём! Подъём! Труба зовет!
Как-то после получки я пошел узнавать: зачем он по утрам кричит? Чего орет? Что за труба должна меня куда-то звать? Рань-то какая на улице моей родной Чкалова!
Он лежал в майке. Зелень диванного плюша потерлась на углах. Рядом - стул с высокой кожаной спинкой. На стуле - книга ("Словарь иностранных слов" в ледерине), оранжевые носки всесезонные, будильник эмчеэзовский и труба. Она была из белого металла, и раструб в лучах солнца, размытого занавеской, мягко блестел.
День выдался очень теплый. В городе две грозы уже отгремели. Я был одет в брюки техасские, кеды монгольские и ковбойку черную, с мышиным оттенком. Астролябия на плече, на груди - карманы с клапанами. В одном - коробок спичек, в другом - заработная плата. Я её получил еще днем в окошке строительной кассы. Помню, как ехал с ней почти через весь город. Влажной от счастья ладонью, я гладил левый карман ковбойки, и жизнь казалась финансово обустроенной. Мерещился плацкартный вагон до самых до Японских остров. Но он был вскоре вытеснен узким галстуком и блоком сигарет "Ява" с коротким желто-коричневым фильтром.
И вот пришел я к Тыквину. И мы с ним немного о внешней политике СССР поговорили, а после о внутренней. А потом, скосив глаза на эту трубу, он мне сказал:
- Вот ведь, Армяков, какая история. Грядущие поколения не смогут забыть этот шикарный день нашей с тобой счастливой юности.
- Это еще почему? - спросил я.
- А потому, - сказал он, - что это - день твоей получки. Ты деньги взял в окошке строительной кассы?
- Ну, взял...
- А чего тогда спрашиваешь?
Не могу скрыть: мне было приятно, что друг сказал: "Здравствуй, товарищ! Да не забудут грядущие поколения счастливый день твоей получки!" Хотя я не сразу сообразил: про что это он? Какие поколения? Они тут при чем?
Я и вслух хотел спросить его про тех ребят, которые неизбежно придут нам на смену. А еще по деньгам хотел уточнить. Напомнить ему, что 75 рублей, полученные мной в окошке строительной кассы - это не такие уж и великие деньги. Не те, которые надо платить человеку в качестве компенсации за беготню с астролябией по обширной площадке.
Но не успел. Я рот-то открыл, чтобы ему сообщить о размерах денежной компенсации, а он, вместо того, чтобы меня внимательно выслушать, свои голые ноги с дивана свесил и взял со стула трубу.
Я замер на паркете; в комнате потемнело. А друг мой, не обращая на меня внимания, молча стал надуваться. Надувшись, он закрыл глаза и, выждав пару секунд, поразительно сильно, резко и мастерски выдохнул воздух в мундштук. И тотчас хриплый, невнятный, почти оглушительный зов наполнил комнату...
И он еще звучал в моих ушах, и душу тревожил мою, когда влажная духота обняла меня в зазеркалье огромной витрины известного гастронома "У летчиков".
Затем – рюмки граненые. Я и Александр Петрович. А еще в памяти: он земляную картошку на масле жарит и длинной острой вилкой огурцы из трехлитровой банки достаёт. Приятные были огурцы! И водоросли на дне банки росли замечательные. И юная певица, женщина польского происхождения, где-то пела. И майский поздний закат угасал за окном.
И вот дни пронеслись. Под вечер третьего дня устроился Александр Петрович на потертом зеленом плюше. Положив руки под голову, он некоторое время монотонно глядел в потолок, затем произнёс:
- Ну вот и все. Теперь-то уж я наверняка знаю, куда ты хочешь, чтобы тебя мой инструмент позвал.
Вновь шумом и душной влагой дохнул на меня "У летчиков". Я поглядел на стрелки "Победы" (это такие наручные часы на чёрном кожаном ремешке). И захотелось про Японию сказать. Ну, как бы взгляд прояснить на нее из каптерки. Мне почему-то вспомнилось, что эта далекая островная страна возникала в сумерках, в узком окошке. Не вся, но частично. От Токио до американской военной базы на острове Окинава. При чем тут Окинава, понять до сих пор не могу, но, набегавшись за день, лежал, бывало, на груде промасленных телогреек, а под окном, про что-то напевая и посвистывая, бродил мой начальник-геодезист в плащ-палатке и в своей фуражке без звезды. Известнейший ветеран русско-японской военной компании.
Короче, рот-то я снова открыл, а про Японию не сказал. Другие зарубежные страны тоже пропустил. И Штаты Американские, и Штаты Мексиканские, и Штаты Индийские. Я и про Лондон умолчал, и про Пекин. Вместо этого, забрезжил вдруг тихими провинциальными огоньками Бдынск оборонный, памятник Циолковскому из ночи показался, бывший полковник в фуражке без звезды что-то мне крикнул, женщина кому-то рукой махнула на Большом Каменном мосту. И все у меня в голове окончательно перевернулось. Все полетело, как говорится, верхним концом вниз. Да еще с какой скоростью! Будто был я на другом конце города, а не сидел в его комнате, за столом, глядя в темнеющий двор…
- А туда! – с увлечением закричал в комнате Тыквин и схватил со стула трубу. – Туда! Туда!
«Это еще куда?» – успел подумать я.
А он, пару раз оглушительно дунув, продолжил кричать:
- На родину магнолий цветущих! Туда, где запахи горького миндаля! Туда, где морские дельфины! Туда, где женщины без лифчиков! Сухое вино в автоматах! Там - горизонты! Яхты с парусами! Уютный кафешантан! Симфоджаз на веранде! Я верю, Армяков! Я в симфоджаз приморский верю! И хрен с ней, с этой Окинавой! Хрен с ней, с этой страной островной!
И тотчас, вскочив с дивана и шагнув к окну, он снова мастерски дунул.
Зов получился еще оглушительней. Ну как бы если и не джаз, то «хриплые буги-вуги». (Он так сказал.). После чего мы отдохнули с ним. Ярко и тщательно.
* * *
Было у нас с ним человек пять женщин без лифчиков. Он их «бригадой» прозвал. Все они были разного роста, и по фигуре тоже разные, и по автобиографии, и по сексуальной ориентации, но каждое утро прощально фотографировались у подножия «Скалы грез». После чего с чемоданами грузились в автобус и разъезжались по всей стране.
А симфоджаз с веранды в густой звездной ночи южного курорта играл то итальянское, то советское, то американское, и эти мелодии напоминали мне то, о чем когда-то пела невидимая женщина в давней осенней квартире. Горели фонари на набережной. И, должно быть, по зову волшебного инструмента, Александр Петрович, важно побрившись и надев свою мягкую костюмную тройку, выходил на причал и там громко дудел, и кто-то, казалось, отзывался с другого берега, хотя и не видно было, кто это - человек или какое животное в бескрайних пограничных водах.
Ничего не скажу про «мерзавца», которого он всюду носил с собой.
Нет, кое-что скажу. Это такая стеклянная бутылка ёмкостью 100 мл. Бог знает, где он её покупал. Я ни разу в продаже не видел. Я раза три по узкой тропе среди дикой лозы виноградной доходил до самого высокогорного магазина и там стоял на обзорной площадке, курил и разглядывал корабли, чаек и мелкие белые домики внизу.
Дельфинов не помню. Как и горького запаха миндаля. Зато лунная дорога шуршала у берега галькой. Куда она уходила по темной воде?
Иногда Тыквин в приподнятом курортном настроении (а был он в нём почти всегда) прогуливался по этой дороге с высокой, упитанной женщиной из верхнего железнодорожного санатория. (До нее была у него другая женщина, но из нижнего санатория для телеграфисток – с ней он по лунной дороге не прогуливался.) А эта женщина была брюнетка и на свидание с ним приходила в вечернем танцевальном пышном туалете с бумажной розой на груди. И он сначала танцевал с ней на веранде, поил её сухим вином, а потом они по широкой лестнице спускались к морю, и она то басом, то визгливо на всю акваторию принималась кричать: - "Так я ж не плаваю при луне!" А он ей басом в ответ: - "Но вы зато под ней ходите, приморская вы моя тетя Клава!" А я сидел на деревянном лежаке, курил уже не «Яву», а симферопольский кислый «Прибой» и почему-то вспоминал чью-то мысль о том, что по ночам цветы в горах безмолвно разрушают камни.
А потом... Да ничего потом.
В банальном и гремящем тамбуре вагонном, без денег советских, с плечами, обожженными солнцем, с привкусом йода и соли во рту мы с ним в наш двор вернулись. Там дожди уже шли, и ветер гудел в подворотне. И что-то изменилось. То есть не "что-то". По-моему, всё. Кроме людей и деревьев.
* * *
На шестом этаже горели все четыре рожка люстры. Труба на стуле. Тыквин на диване, в майке и оранжевых носках. Помолчав, он мне с потертого плюша сказал:
- Да-а, прилично побушевали по зову моего хрипатого инструмента, трем поколениям хватит. А теперь я дуну, и он позовет тебя на стройплощадку. Туда, где твой начальник-геодезист свистит и песню распевает. Ты в окно посмотри: осень в городе... Лист опавший уже по асфальту метёт, скоро грачи в другие края на зимовку двинутся. Так что пора тебе под дождём да по грязи с астролябией побегать. А как снова лето будет, так я опять в шесть утра окно распахну. Я высунусь в него и в день твоей получки на весь двор закричу:
- Вставай! Вставай! Труба зовёт!
Он выполнил обещание, хотя "высунулся" лет через двадцать. И не из какого не из окна. Того, что с фикусом на подоконнике и мигавшего в сумерках. И даже не по зову измятой трубы к разным иллюзиям юности, а с одной из страниц одной крупной газеты. Он в этой газете, которую я до сих пор храню, написал, что он не совсем А.П.Тыквин… Да, он – это он, даже совсем он. Но и… не он. То есть «просто человек, являющий собой и Тыквина А.П., и не Тыквина А.П. А также еще и тот переход, совершенный каждым из нас по лунной дороге из прошлого в настоящее»...
