№5/3, 2010 - 27 мая 2010 года – годовщина со дня кончины Андрея Кучаева, русского писателя
Михаил Браташов.
Родился 4 ноября 1956 года в Благовещенске Амурской области в семье военного врача. С 1961 года семья жила в Москве. В 1973 году закончил Первый Московский Медицинский институт по специальности врач-анестезиолог.
Писать начал с 1971 года. Первая публикация – в 1985 в журнале „Чаян“.
В 1987-1988 годах посещал cеминар Кучаева.
С 1987 года постоянный автор „Литературной газеты“, журналов „Москва“, „Чаян“, „Киперуш“ и Всесоюзного Радио. 1991 году эмигрировал в США.
Живет в Филадельфии.
Михаил Браташов Нечто необъяснимое
Нет ничего хуже чем ждать или догонять, вернее, догонять или ждать... опаздывающий самолет из-за океана в Чикагском аэропорту О’ Хара. Что случилось в Лондоне, никто не знал, то ли террористы угрожали, то ли самолет поломался, а может, просто забастовка грузчиков, а об этом, как правило, не сообщают. У него хватило ума проверить в интернете информацию о нужном рейсе. Выяснилось, что все вылеты Бритиш Эйрвейс отложены на 12 часов. И не нужно было мотаться по стоянке, разыскивая свободное место, а потом толкаться в душной толпе пропотевших встречающих. Можно было остаться дома и отдохнуть.
Прилетала Алька, его бывшая жена, с которой он не виделся несколько лет.
Они прожили вместе почти три года, но когда, в неизвестно как еще существующем Советском Союзе начались большие перемены, и он решил имигрировать, она, привязаная к своей семье, отказалась от этой идеи напрочь. Развод был мирным, чисто формальным. Они продолжали жить вместе до дня его отъезда. С толпой родственников провожала его в Шереметьево. В последний момент по-бабьи разревелась, а вместо прощального поцелуя трижды перекрестила. Перед входом в тамбур паспортного контроля он обернулся помахать на прощанье и увидел ее уже по-вдовьи грустную и потерянную. «Значит. навсегда…», - мелькнуло в сознании. «Навсегда - так навсегда». Они не написали друг другу ни одного письма, и ни разу не позвонили.
Потом они виделись в Москве, когда он приезжал за своей матерью. Не встретиться не могли: мать и Аля по-прежнему жили в одноподъездной башне, где все друг друга знали и были друг у друга на виду. Выяснилось, что замуж она так и не вышла, «новой русской» не стала, карьеры никакой не сделала, постоянной работы не имела и кое-как перебивалась временными заработками. Чем мог, помогал отец, некогда считавшимся более чем зажиточным, но происшедшие в стране изменения превратили его «накопления» в ничто, тлен и прах. Приспособиться к новой жизни у ее отца никак не получилось, продолжал жить и работать по-старому в том же королевском КБ. В первый же день приезда он столкнулся с Алькой лицом к лицу прямо в подъезде. Попросту расцеловались, словно не виделись всего пару дней. Она куда-то торопилась, но добродушно, почти просяще пригласила его заглянуть «вечерком на чаек». С такого же приглашения «на чаек» когда-то начиналась их совместная жизнь...
... Прожив лет десять просто сеседями, не обращая друг на друга особого внимания, зная друг друга только по имени и просто здороваясь при встрече, однажды в пятницу вечером, как ему вспоминалось, они столкнулись в лифте. «Привет! Как дела»?, - начался было обмен обычными вежливыми, и мало, что значащими вопросами. - «Что нового»?. Лифт остановился, ей надо было выходить, а она стояла, смущенно улыбалась и продолжала запахивать на груди старенький байковый халат. На него накатила волна тепла и непонятного уюта, никак не уместного в тесной кабине лифта. Что-то сместилось в сознании или душе, и он смотрел на стоящую рядом красивую улыбающуюся женщину, почему-то не торопящуюся выйти на нужном ей этаже. Но смотрел на нее уже по-другому. «Что это ты в пятницу дома? Самое время гулять и развлекаться». «Не с кем!», - чуть ли не с вызовом рассмеялась она. Он еще раз посмотрел на нее и почти выдавил из себя, - «Ну а со мной сегодня поужинать в ресторане не откажешься»?! Она смутилась еще больше: «Прости, только не сегодня. Мне надо быть дома... мне должны позвонить, это важно» но выходя из лифта, вдруг предложила: «заходи сегодня на чаек, только попозже». С того вечера этот чаек продолжался больше трех лет, до того морозного январского утра, когда он навсегда пересек государственную границу дышащего на ладан Советского Союза.
Аля всегда была жизнерадостной, в достаточной степени непосредственной, и из тех людей, у которых что на уме, то и на языке. Она совсем не изменилась, несмотря на неустроенность в жизни. Энергия продолжала бить из нее ключом, а все неурядицы с ее слов были временными. Разве что проскользнул в ее рассказах небольшой намек, что с поклонниками как то не очень получается, что не так уж их много, да и ухаживают до странного прохладно… Да, в столице женщины ее типа во все времена считались исключительно «на любителя». Он-то как раз и был любителем высоких статных, голубоглазых «русских красавиц», с широкими бедрами и крепкими сильными ногами, большой грудью и платиново-русой до колен толстой косой. До размеров купеческих кустодиевских Венер ей было далековато, но женщиной она выглядела крупной. Лицом была достаточно мила, а две большие родинки нисколько не портили общего вида и даже добавляли привлекательности. По меркам тех советских времен женился он поздно, в тридцать лет. До встречи с ней он жил далеко не монахом, если не сказать больше, и вскоре после после женитьбы начал изредка посещать старых приятельниц и даже знакомиться с новыми. Она бесилась, ревновала, а даже порой изводила своей ревностью, хотя и не могла доказать его неверности. Он умел организовать свои встречи с другими женщинами так, что не было никакой даже малейшей возможности заподозрить, что именно то конкретное время было посвящено другой женщине. Но она это чувствовала и ревновала. Зачем изменял ей, он и сам не мог понять. Никто из всех его женщин не был способен дать ему столько, сколько она – лаской, телом, любовью и темпераментом и всем свои существом, и казалось – они идеально созданы друг для друга. Их фантазии не знали границ. Друзья, с которыми он порой делился своими ощущениями и новыми приключениями, задавали ему тот же вопрос «зачем»? Ему же казалось, что присутствие других женщин в его жизни и делает их интимность еще острее.
И вот они снова сидели на той же самой кухне, на тех же табуретках пили чай из тех же самых кружек. На ней был серый длинный, почти до колен облегающий свитер с «хомутом» и шерстяные трико, подчеркивающие стройность все еще сильных ног. Как только он зашел в ее квартиру, вдруг сразу почувствовал внутри себя нечто старое - почти забытое вожделение и нестерпимое желание, усилившееся вдруг наплывшим воспоминаем о том, как по утрам она ходила в квартире в одной футболке, оттопорщенной большой высокой грудью, ничуть не стесняясь своего обнаженного лона... Желание быть с ней совершенно отличалось от желания других женщин.
По тому, как она разговаривала, по ее шуткам и телодвижениям чувствовал, что, у нее совсем не будет возражений вспомнить старое... Но внезапно приехали живущие на даче родители, помыться... Посидели, поговорили, выпили по несколько чашек крепкого чая, от предложенного бывшем тестем коньяка отказался. После он отправился к матери спать... До конца своего последнего визита в Москву больше встретиться с ней возможности не было, она уехала с родителями на дачу. Алька позвонила и объяснила свой отъезд: « Я знаю, что нам бы было очень хорошо, но каково будет мне после твоего отъезда. Один раз я через это уже прошла… Прости...» Но после этой встечи они начали перезваниваться.
Как ни странно, но задержка ее рейса на 12 часов нисколько его не расстроила. Это была суббота после тяжелого изнуряющего дежурства в Чикагском госпитале, с утра поспать не удалось, задержался на работе, потом уже необходимо было завершить последние приготовления. Впереди были 2 недели отпуска, который планировался так, чтобы прокатиться на машине куда только можно и показать гостье практически невозможное - всю страну. Теперь благодаря стечению пусть и не лучших обстоятельств, появилась возможность хорошо отоспаться.
...Вот уже несколько дней не было никакой пищи. Он продирается сквозь завалы поваленых могучих деревьев, покрытых ледяной коркой, тонет в сугробах снега и идет туда, где встает солнце. Он знает, он уверен, что там должны быть еда. Приступы голода всегда начинаются внезапно. С самого начала это сильные и болезненные спазмы в животе, крутящие и сжимающие внутренности вверх и вниз, но вскоре все перемещается вверх и начинает раздирать грудь, шею и глотку. В иступлении он начинает глотать снег и грызть горькую обледеневшую кору, а иногда рыть снег, под которым есть хобя бы мох или оставшиеся с осени ягоды – не самая лучшая пища, но все же нечто, что способно поддержать жизнь, которой осталось не так уж и много, если он не достанет еды.. Все, что он находит под снегом не в состоянии восполнить потеряную на копание энергию. Зимний день короткий, путь далекий, нет никакой пищи, нет даже запахов, которые бы привели к пище. Ночи он проводит зарывшись в снег, свернувшись в клубок, пытаясь согреть изможденное тело все менее и менее теплым дыханием. Когда начинали синеть просветы между деревьями, его будил очередной приступ голода. С трудом подавив его, он начинал принюхиваться, нет ли какой пищи поблизости. И в одно такое утро он уловил легкий запах дыма. Первая мысли была – огонь, тепло, возможно еда... Но тут же с запахом дыма принеслось нечто такое, заставившее его, напрочь забыть о голоде, холоде и слабости. Это он уже не раз испытывал, это сделало тяжелой нижнюю часть живота, заставило сначала напрячься его бедра, а потом и все тело, сделав его снова сильным, горячим, и томное предвкушение теплом разливалось внизу живота. Запах и ощущение близости зовущей самки. Но к запаху самки примешивался и запах самца, сильного самца, но ее зовущий запах был еще сильнее.
Он двинулся на запахи, проваливаясь в сугробах, скользя по насту. Ветер не менялся и запахи усиливались. Он понимал, что с подветренной стороны они пока не могут унюхать его и можно двигаться вперед без предосторожностей, а перед тем как напасть, надо будет отдохнуть на безопасном расстоянии. Но опыт и сознание оказались куда слабее нараставшего с каждой минутой вожделения, усиливающимся зовом ее лона.
Они укрывались от ветра в неглубой ложбине, где ярко горел костер. Спутник самки что-то уже почувствовал, сделался беспокойным и вскакивал с места, обходил костер, пытался принюхиваться, а иногда даже хватался за лежащую рядом дубину. Но ветер усилился и тот никак не мог учуять его. Она, чей запах дал ему заряд силы и непрестанно звал, сидела, кутаясь в шкуры, у костра, и подбрасывала в огонь ветки и куски коры. Выжидать удобный момент было тяжело и нестерпимо больно. В руке его горел огнем зазубренный камень, с которым, сколько он себя помнил, никогда не расставался. Но он дождался. Когда соперник отошел, чтобы подтащить к костру огромную сухую сучковатую валежину, и повернулся к нему спиной... Это и был тот самый момент, которого он так мучительно ждал. Прыжок получился идеальный, прямо на спину сопернику. Подмятый самец, забывший на мгновение о своих предчувствиях, рухнул на валежину, острые сучья пропороли плоть, и ему уже не составило труда добить соперника несколькими ударами острого камня в затылок. Но визжащая самка уже сама сидела уже на его спине и пыталась когтями разодрать обледеневшие шкуры, чтобы добраться до его плоти. Но в животном страхе, беспросветном отчаянии и необузданной ярости ей это не очень-то удавалось. Справиться с ней не составило большего труда, перебросив через себя, ударом кулака он распластал ее оглушенную на снегу, она быстро пришла в себя и отползала спиною к костру. В ее глазах горела дикая ненависть. Одним прыжком он настиг ее, развернул на живот, поднял бедра... Она пыталась сопротивляться, но как только почувствовала входящую в лоно горячую плоть обмякла на мгновение и тут же принялась урчать от удовольствия и двигаться на встречу каждому его удару. В какой то момент будучи на коленях, она вдруг выпрямилась, забросила руки назад, обхватила его ягодицы и прижала всей силой к себе. Горячая волная выбросила наружу его семя, заполнившего ее лоно, но она, застывшая в сладном ступоре, не отпускала его, раскачиваясь во все стороны. Внутри же его поднимался приступ дикого голода, и он вожделенно посмотрел на неуспевшее застыть на морозе тело поверженного соперника. Это была долгожданная еда. Рубиновыми каплями замерзшая кровь на могучей спине...
...Рубиновыми каплями цифры на дисплее будильника показыавли три после полуночи. Он тряхнул головой и окончательно проснулся, под ложечкой неприятно посасывало. До звонка будильника оставалось еще 20 минут, но спать уже совершенно не хотелось, он же лежал на спине и вспоминал детали и подробности сумбурного сновидения. «Ну и приснится же.. – тряхнул головой он, сбрасывая остатки сна, - Хотя кровь снится к родне...». когда взобрался повыше на подушку, что-то холодное и липкое начало сочиться внутри, по бедру. Откинув простыню, засунул руку в прореху пижамных штанов и отдуши расхохотался. «Черт! Дожил. Полюции под полтинник! – эхом хохота зашлось все его сознание, - Последний раз это невольно-невинное удовольствие испытал лет в пятнадцать. Глядишь и хотимчики по морде лица пойдут! Что это со мной такое происходит?! Да и вроде недавно виделся с Долорес...». Он осторожно, чтобы не испачкать постельное белье, встал и поплелся в душ. Под сверлящими и бьющими струями горячего душа голод внезапно усилился до дурноты и напоминал тот самый, раздирающий, испытанный в недавнем сне. «Интересно, стал бы я жрать того лохматого?.. Бр... это хорошо, я вовремя проснулся...» Вспомнилось, что за последние двадцать четыре часа единственной его едой был несладкий кофе, но хорошо, от души приправленный лимонным соком. Холодильник к приезду гостьи был набит до отказа. Чего только не было. Вернее было все, чего, как правило, не было, в последнее время приходилось себя ограничивать. С грустью взглянув на складочки справа и слева от выпирающего живота, сразу же отверг зелень, помидоры и прочую растительность, которыми пытался питаться в последнее время, чтобы поддержать какую-то видимость формы. «Я тут чуть лохматого не съел, по сравнению с ним колбаса с хлебом считаются едой скажем почти вегетарианской». Очень хотелось яичницы , но не хватало времени, чтобы приготовить. Польская чесночная колбаса с бородинским хлебом, запиваемые обжигающим крепким кофе, вот она простая русская еда, вернее русского в Чикаго, не требующая ни много времени или особой фантазии.. О бурной интимной близости приключившейся с приснившейся пассией вспоминалось не то чтобы с чувством гадливости, а скорее с покаянно стыдливым смущением подростка, уличенного в мастурбации. «Как бы детишки от этого мезальянса не начали грезиться...». Детей у него не было, по крайней мере, о существовании таковых он не знал. Часы на стене показавали, что пора ехать встречать. Остатки кофе перекочевали в кружку-термос, неизменную спутницу в утренних чикагских пробках, туда же полетел и кубик льда.
Поднимающаяся дверь гаража впустила душную влажную волну стоялого воздуха.. Летом даже пригороды не успевают за ночь освежиться, «А еще называется городом ветров, - усмехнулся он, - где же эти ветры сейчас? Продули бы...». Прихлебывая кофе, включил зажигание. Вслед за равномерным шелестением двигателя «...приключение в постели, ну наверно, энурез..», запел Тимур Шаов.
С трудом удалось удержаться и не поперхнуться кофе. «... Приключение в постели... – рассмеялся он, - это хорошо, что не энурез... а так, все к одному».
Чикаго никогда не спит, ни днем, ни ночью. По хайвэям идут караваны тяжело груженых трейлеров, везущих все - от спичек и иголок до полуразобранных вертолетов и океанских яхт на широких платформах. Везут в Чикаго и из Чикаго, везут через Чикаго. Те же трейлеры и грузовики поменьше развозят по улицам города все окончательным адресатам. Летят машины и мотоциклы людей едущих с работы и на работу, такси, полиция, да и просто все, что может двигаться. Америка страна рабочая. Никуда не торопятся только те, кто постоянно живет на «пособие», от них откупились налогами работающие. Он же о пособии знал только понаслышке, фудстемпы никогда не держал в руках, хотя жизнь в этой стране его не баловала с самого начала.
О «Штатах» он знал только по книгам и, по сути, рекламным роликам - американским кинофильмам, да по расхожим байкам, которые далеко не всегда бывали правдой. Ко всем предупреждениям друзей, побывавших или уже живших «там», относился скептически. Никто не хочет верить в худшее. За это пришлось платить пусть временным, но все же горьковатым разочарованием, хотя первые переселенцы из Англии наверняка вначале испытывали нечто подобное, а может и хуже. Но он всю свою жизнь подсознательно, непонятно почему, хотел жить в Америке, а оказавшись здесь полюбил эту страну с первого дня, и никогда не жалел, что приехал сюда. В России ему все давалось слишком легко: и врачебная карьера, и частная практика. Окрыляли литературные успехи, популярность среди друзей, общая востребованность и постоянный интерес к нему у молодых женщин. Благодаря своей известности хорошего врача-специалиста и расширяющейся практики, для него были открыты двери всех лучших ресторанов и подсобок магазинов. Билеты на премьеры и концерты присылались домой. Приемы, вечеринки, фуршеты. Юбилеи…Последние годы даже поужинать дома редко получалось, вечно куда-то приглашали, звали и настаивали. Только вот родители постоянно напоминали о том, что все чего он достиг, произошло исключительно благодаря им, и пытались если не руководить, то вмешиваться в его жизнь по полной программе. Эдакая, грубая экспансия родительского «ЭГО» в пределы большого личного «Я».
А тут приоткрыли границу, и потянулись россияне куда глаза глядят, но подальше от России. Нельзя сказать, что он поддался общему настроению покинуть пределы родной страны, «где легко и вольно дышит человек…», происходящее в России в то время обещало многое, но из подсознания всплыло старое желание или чаяние оказаться в неизведанной Земле Обетованной, Америке.
Вот и встал в очередь у Посольства США, отстоял, поотмечался сколько положено на общих правах, сдал анкету, а через полгода его пригласили на собеседование. Когда спросили о причинах его желаний, вытащил он из кармана «Справку об Освобождении из мест заключения.» из следственного изолятора, в котором в самом начале 80-х оказался по причине разногласия с советскими законами о свободе слова и прочего. Знание английского языка тоже помогло, американская чиновница русским владела плохо. Больше вопросов не задавала, но подмигнула: «Мол, у тебя парень все в порядке.». Что и подтвердилось через несколько часов в полученной официальной бумаге... Беженец... Вам разрешено внести в список членов вашей семьи, желающих въехать в США... Отец сказал: «Я пережил царя, Ленина, Сталина и прочую шушеру, хочу своими глазами увидеть, чем все здесь закончится. Ты молодой, ты уезжай!». Сказались хасидские корни, бабушка, которой он никода не видел, была из из семьи хасидов. Жена, расстроилась и удивилась: «Чем здесь плохо?! Чего тебе хватает? Я от родителей никуда не поеду...», но отговаривать не стала. А он в мыслях был уже там... в Америке.
Ему не терпелось попасть в Америку, в город «город желтого дьявола», Нью Йорк, или «город ветров» Чикаго, или «лихорадившую золотом, Голливудом и Силиконовой Долиной» Калифорнию, получилось только по другому. Может быть и к лучшему. Ой как не хотелось быть обузой для добрых американских евреев, которые и так лезли из шкуры, перетаскивая соплеменников из России. При наличии русской мамы, казалось, что у него есть право выбора, а выбрать хотелось «Толстовский Фонд», пусть не очень богатый, но в тоже время не претендующий на руководство твоей жизнью. Не получилось.
От момента получения разрешения на въезд в США до дня реального отъезда прошло полтора года. Пришлось ждать спонсора, который брался организовать начальную натурализацию, материальную поддержку и какое-нибудь трудоустройство, такими спонсорами вызывались быть Еврейские общины различных городов. За это время удалось немного попутешествовать по Европе. Врачом студенческого симфонического оркестра. Солнечная Италия показалась странной комбинацией южного курорта с музеем, в такой стране хорошо отдыхать, но только не жить. Голландия и Дания до зубной боли – скучными и до омерзения чистыми. В Голландии тротуары мылись с мылом. Очень понравилось в Западной Германии, там даже получил предложение остаться, политическое убежище гарантировали, поручителем был бургомистр одного из больших городов. Но жить в доброй стране, уничтожившей шесть миллионов евреев, не мог, несмотря на повсеместное признание собственной вины и у стариков и у молодых немцев. Голос крови не разрешал. Все его путешествия по Европе только убедили в правильности выбора Соединенных Штатов.
В Нью-Йорке за час-полтора, как тогда показалось, оформили все его иммиграционные бумаги и засунули в первый рейс, следующий в Бирмингем. В Балтиморе пришлось задержаться из-за снежного бурана в Бостоне на ночь, и только в полдень следующего дня измотанный дорогой, оглушенный внезапной переменой, и до конца еще не понимающий, что происходит, он «ступил на землю Алабамы» с дорожной сумкой на плече и портативной пишущей машинкой в руке. Его, как казалось, никто не встречал. Распрощавшись с милой и очень разговорчивой попутчицей-американкой, он вышел из здания аэропорта. Накрапывал ласковый дождь, зеленели кусты. Было тепло и очень влажно, пахло только авиационным керосином а морем не пахло совсем, и это казалось странным.. Очень хотелось курить, альпийская пуховая куртка и свитер из ангоры никак не сочетались с погодой в Алабаме, даже январской. Стало жарко. Он снял куртку, достал пачку «Кемел», купленную в дьюти-фри заснеженной, закованной крещенскими морозами Москвы, и закурил. Тут то и подлетели «непонятные тетки» из джуйки, которых видел в жиденькой толпе встречающих, они всматривались в выходивших пассажиров, но на нем даже не остановили взгляда. «Вы, доктор...»? - спросила одна из них и осуждающе уставилась на тлеющую сигарету. Получив положительный ответ, они принялись извиняться на все лады, не могли, мол, себе представить в хорошо одетом человеке, к тому говорящем на английском с дамой, бедного иммигранта из несчастной России. «Это что же, все кто прибыл до меня, явились в телогрейках и мазаных дегтем сапогах с женами в плюшевых кофтах»? - подумалось ему, но мыслями делиться и расспрашивать не стал. Его домыслы позже подтвердил приятель двоюродного брата, у которого он провел первые три дня. «Здесь же «русская» иммиграция представлена Кишиневом и местечками вокруг... Привозят сундуки барахла, а сами в джинсах «Ну погоди», в лучшем случае польских, да с заплатками гуляют. На жалость работают. Пока с джуйки все не вытащат, сундуки свои не открывают.» Как и предполагалось, несмотря на все уважение к врачам, советский диплом можно было повесить на стенку в сортире, до той поры, пока не подтвердишь его правомочность соответствующую американским стандартам, то есть не сдашь квалификационные экзамены. Русские язык и литература были здесь не в особом почете, впрочем, как и американская. Единственным практикующим «профессором» русского языка, была преподавашая на полставки в местном колледже бывшая выпускница Плехановского института, работавшая в джуйке бухгалтером. Его уверенное поведение, правильная московская речь и добротная европейская одежда сильно раздражали эту дамочку. «Да, вы не похожи на беженца, - с ходу заявила она, - беженцы одеваются и ведут себя скромнее…»
«Что есть, то и ношу, – усмехнулся он, - мазаные сапоги сейчас в большом дефиците, а на телогрейки запись на три года вперед…»
«А что на вас…- она описала в воздухе рукой.
«Из Европы».
«Вы и Европе успели побывать»?
«Не только побывать. Пожить, работать и даже, отдыхать»
Ее лицо сделалось красным и злым, она отвернулась и прошипела: «не могу понять, и как только таким разрешают въезд в страну? Тоже мне беженец…»
Он не стал отвечать, но в итоге все начальное содержание было урезано. Итог был крайне неутешительным, маленькая квартирка в далеко не самом лучшем районе Бирмингема, за которую нужно было платить, перспектива на плохо оплачиваемую работу – с первого же посещения джуйки прямо говорили, что, де, мол, экономика в мире оставляет желать лучшего, вокруг безработица и весьма вероятно, придется даже мыть полы в МакДоналдсе или супермаркете, потом, правда обнадеживали, они сделают все, чтобы устроить работать в хорошее место, и с учетом советской специальности. Джуйка требовала полного подчинения. Непонятные тетеньки интересовались как и что ты ешь (не дай Бог лучше чем они), с кем общаешься, но самое главное, о чем говоришь и что ты думаешь о них. В добровольцах «стучать» недостатка не было, как среди соотечественников, так и «добровольцев-помочников» из аборигенов. Первые две-три недели он был напрочь выбит из колеи. Ездил с добровольцами куда везли, исправно каждый вечер ходил на «занятия» английским языком и большей частью молчал – присматривался, изучал «окружающую среду» Спасала общительность, знание языка и, соответственно, общение с американцами за пределами добровольного еврейского «гетто» в свободное от джуйки время. Несколько пообтеревшись и успокоившись, ему стало понятно, что никто еще не пропал, что безвыходных ситуаций, как правило, не бывает, и пришло время «завоевывать» Америку. В русской общине помимо него имелось пару врачей, которые уже готовились к эакзаменам, чтобы подтвердить право на врачебную практику, но особо делиться подробностями «что, где и как» они не желали, да и общаться не стремились, ссылаясь на крайнюю занятость. «Иди на Каплановские курсы... –... там все узнаешь...». Там он все и узнал. Сначала владелица курсов, миловидная американка, в общих чертах рассказала о всех перспективах и организациях, вовлеченных в процес получения американского диплома. Познакомила с несколькими завсегдатаями курсов, большей частью это были молодые индусы, охотно делившиеся всей информацией. Но встретился и чех, который не только делился информацией, но и нужными книгами, стоившими немало. Мало того, чех стал опекать его, приглашать к себе в гости, знакомить со своими друзьями. Не смотря на стройность и худобу, тот очень любил готовить и особенно пожрать. У чеха в квартире всегда вкусно пахло. А вот Америка не пахла совсем, вернее пахла но очень предсказуемо и стандартно. Бассейн хлоркой, душевая в бассейне обычной сыростью, а присутственные места стандартными дезинфектантами и одорантами. Всемирно известные французские духи на женщинах не сливались с телами и не источались кожей, а сосуществовали.
Вернулись вскоре уверенность в себе, былая жизнерадостность, и он стал ощущать, что чего-то очень не хватает. Оказалось, былого близкого общения с женщинами. Южное солнце, вечная зелень, казалось бы, должны заиграть гормоны, застучать сердце, и потянуть на… сеновал... Но ощущения были другими, словно он был в пустоте, словно женщин вокруг не было вообще. Женщины не чувствовались. К тому времени он уже посетил пару «посиделок» еврейских «одиноких». Это были вечеринки, устраиваемые в доме или квартире одного из «одиноких», набивалось полно народу, каждый наливал себе что-то из своей бутылки, все одновременно громко смеялись, о чем-то разговаривали, что-то рассказывали. Никогда в своей жизни он не встречал скопления людей столь чужеродных друг другу. Все напоминало сосуд, наполненный однородно заряженными частицами, которые только отталкивались, создавая хаотическое движение, не имея никакого выхода. На «посиделках», а вернее сказать на «постоялках» - присутствующие, как правило, стояли, он встретил несколько милых и ухоженных девушек, которые в прошлом могли бы его заинтересовать. Они лучезарно улыбались, восхищались тем, что он вырвался из России, но он не чувствовал никакого былого возбуждения или желания, общаясь с ними. Девушки крайне вежливо поддерживали разговоры на общие, вернее ни о чем, темы, не выражали никакого интереса, так же вежливо извинялись и начинали разговаривать с другими на такие же, ни о чем, темы. А если эмоции и выражались, то были вызваны воспоминаниями о ресторанах. Казалось, что все они - манекены. Чех пояснил ему: «Никого не интересуют твои перспективы, вот когда будешь в резидентуре, тут-то начнет расти к тебе интерес, а после резидентуры интерес заметно станет просто неограниченным...». Русскоязычная община разнообразием женщин не баловала, хотя в этой среде испытывал тягость безбрачия. Все, как правило, были семейными. Имели место быть несколько донельзя глупых и местечковых «малолеток» в возрасте от 18 до 20 лет, чавкающих жевательной резинкой. Первые три произнесенных слова убивали всякое желание продолжать разговор. Была еще разводка из Кишенева, которая уже работала и на занятия английским могла не ходить.
Недели через три-четыре он начал работать. В медицинский оффис его пристроил совершенно незнакомый американец, с которым они разговорились в очереди в кассу в супермаркете. Южанин взял его номер телефона, а через пару дней позвонил и сам отвез на встречу в будущим боссом. Работа «мальчиком» на побегушках или медицинским ассистентом сводилась - встретить пациента, измерить все, что можно измерить: пульс, вес, давление, температуру – усадить в комнате, взять кровь и прочие производные для анализов...Работал с полудня до 8 вечера, что давало возможность заниматься утром на свежую голову. Монотонная работа утомляла физически, но голова отдыхала, и вечером опять можно было погружаться во внутренние болезни или физиологию Гайтона, к тому же, усталому, его безбрачная жизнь не досаждала. Физиология изредка вдруг напоминала о себе в оффисе. Молодые ухоженные ядреные и многодетные матроны и их отпрыски из южных пригородов Бирмингема были основными посетительницами его босса. Его твердый акцент их никак не привлекал, а порой и раздражал. Матроны были крайне высокомерными и пренебрежительными и ничуть не стеснялись и начинали переодеваться в его присутствии, словно он и не был мужчиной, а предметом мебели. Но как только в смотровой появлялся вечно усталый хорошо обсыпанный перхотью босс с лицом, напоминавшим выкаканую сливу, они тут же преображались, глазки блестели, речь становилась игривой. Бирмингем город относительно небольшой, все знали, что доктор - нечто вроде переходящего приза, переходит в качестве мужа от пациентки к пациентке, правда последней женой оказалась хваткая медицинская сестра, которая сумела сумела сделать этот брак относительно продолжительным.
Вскоре он нашел ночную работу в госпитале, где все носили серо-голубые робы и выглядели бесполыми и безвозрастными, а госпиталь пах по ночам дезинфектами и мастикой, которой натирали пластиковые полы. Так уж получилось, что с тех пор он работал только в госпиталях.
В аэропорт он приехал на полчаса раньше. К своему удивлению, встречающих в зале прилета для этого часа было немало, запаздывали не только лондонские рейсы, по толпе мексиканцев он понял, что запаздывают и рейсы из Мехико. Ему всегда нравилось суматошная суета аэровокзалов, смешение людей и запахов, непрерывного гула и синтетического света. В аэропорту его всегда охватывало веселое возбуждение и желание двигаться с людьми, с толпой в любом направлении, неважно куда, но двигаться, бежать, лететь. Начинался демонический прилив сил и энергии. Хотя понятия встречи или ожидания вызывали протест его сущности, вечно стремившейся к движению.
Топтаться в разноязычной толпе никак не хотелось, не хотелось и выходить из здания в душно-влажную ночь. Он отошел к наружной стекляной стене, где были малочисленные лавки для встречающих, но те были уже заняты дремлющими мексиканскими старушками и пузатыми хасидами в неизменных черных костюмах и огромных черных шляпах. Было, принялся искать другое спокойное место, как в толпе мелькнула знакомая головка с темным коротким волнистым волосом. «Долорес?! – подумал он, - Что она тут делает ночью»? Потом увидев толпу ее компатриотов, не стал искать другого объяснения для ее возможного присутствия в зале прилета. Ради интереса решился пройтись по залу, чтобы убедиться. Знакомая прическа принадлежала другой, много моложе, почти девочке.
Долорес появилась в его жизни неожиданно. Мать недолго прожила с ним в Америке и в смирении ушла из жизни. До приезда матери, при ней и после смерти, у него периодически появлялись женщины: израильтянки-рубинески, амбициозные девочки-русские, предупредительные польки, и горластые и грудастые украинки-нелегалки, но подолгу никто не задерживался, не срасталось. Два раз в год весной и осенью он устраивал у себя в доме большую вечеринку, друзьям разрешалось приводить своих друзей, а друзьям друзей – своих . Народу набивалось. В тот раз то ли ли намешал, то ли от повседневной усталости, но он в самом разгаре вечеринки, что называется, «сломался». Проснулся он в своей спальне от того, что его мужская плоть вдруг взбунтовалась, восстала, короче причиняла массу неудобств, а еще «давил сушняк» Он поднялся на локтях и как лежал на спине под простыней на своей кровати и уставился на неяркий свет. Напротив, на оттоманке под торшером, подобрав ноги под себя, сидела молодая темноволосая женщина и с интересом наблюдала за ним, время от времени делая глоток из большой пластиковой бутылки с минералкой. Как долго они изучали в полном молчании друг друга сказать трудно, но «сушняк», ставший не менее мучительным, чем его взбунтовавшаяся плоть, заставил его сесть и протянуть руку к незнакомке,
- Дай глотнуть...
Не спеша подошла к кровати, протянула ему бутылку и уселась на край, не переставая изучать его. Утолив жажду, он протянул бутылку отбратно и тут же понял, что простыня не только не скрывает, а даже подчеркивает то, что заставило его проснуться. В смущении машинально сел и отвернулся, стараясь закрыться сложенными руками, но она мягко коснулась его плеча: «Не переживай, нечего необычного или что могло бы испугать, я не видела...».
Спустив ноги, он сел рядом и положил на колени подушку и только тогда посмотрел на нее. Лицо было довольно милое и очень знакомое. Он видел ее на вечерикнках у своих друзей, у себя, даже слышаял ее имя, но никак не мог вспомнить. Его серая футболка была ее единственной одеждой сейчас. Судя по всему, то ли она пришла сама, то ли кто-то из гостей «забыл» ее в эту ночь. «Ты не сердишься, что я взяла твою футболку»? Он попытался покачать головой, но минералка уже легла на «старые дрожжи», и комната поплыла... «Ложись», - она встала, чтобы помочь ему принять горизонтальное положение, а он рефлектоно ухвалился на ее руку и получилось так, что они вместе повалились на кровать. Она одним движением стащила футболку и прижала его голову к груди. Грудь была большой, мягкой и теплой. Небывалое умиротворение нахлынуло на него, казалось, что не было похмелья, проваливаясь в целительный сон, он каждой клеткой своего тела чувствовал прохладный бархат ее кожи и непонятный зовущий аромат. Проснулся от того, что вспомнил ее имя – Долорес. А потом произошло все - просто, естественно и хорошо. Она казалась ненасытной, но знала меру. Ему не было отказа ни в чем. Наутро выяснилось, что вся посуда перемыта, дом убран. Субботу и воскресенье они были предоставлены друг другу.
Долорес родилась в Мексике и была привезена в Штаты в возрасте пяти лет. Так что по английски она говорила практически без акцента, была когда-то замужем, воспитывала двоих детей четырех и восьми лет, и работала секретаршей в адвокатской фирме. O бывшем муже говорила неохотно и мало: «Он хороший, веселый и красивый парень, но совместная жизнь у нас не сложилась. Мы были слишком молоды и несерьезны. Теперь он просто хороший отец... Мальчики не чувствуют себя ничем обделенными...» С первых встреч она стала ненавязчиво опекать его быт.
- Кто убирает твой дом? – поинтересовалась он, придирчиво осматривая кухню.
- Поляки. Кто еще занимается в Чикаго этим. Нашел в почтовом ящике рекламу... Но окна не моют, постель не меняют, не стирают, хотя и берут недорого. Все хотел найти что-то более работящее, но никак не собрался.
- Откажись от них, а после дашь мне ключ, – предложила она.
- Возьми, - он протянул ключи, у него не было никаких ни страхов, ни сомнений. - Я их вызываю, когда мне надо. Никаких контрактов.
Через несколько дней он нашел свой дом вылизанным, на кухне лежал довольно умеренный счет, который он должен был оплатить по почте. Долорес также порекомендовала и химчистку, теперь его вещи возвращались без пятен. Хотела она порекомендовать и автомеханика, но его Бимер был все еще на гарантии и изготовитель полностью отвечал за техническое обслуживание, включая замену масла. Встречи их нельзя было назвать регулярными, иногда это случалось через день, бывало, что и не виделись по две недели. Она наотрез отказывалась посещать престижные рестораны и ночные клубы, предпочитая недорогие пабы, вроде Руби Тьюздей, Бенниганс и подобные им, причем каждый раз в самых неожиданных местах. Несмотря на то, что порой заезжал за ней домой, со своей семьей она не торопилась его знакомить. Когда же они возвращались домой, Долорес направлялась прямо в спальню, где скидывала все с себя и, не стесняясь собственной наготы принималась раздевать его. Она любила заниматься любовью при свете, это поглощало ее всю. В самый острый момент, на пике наслаждения, ее глаза широко открывались, наполнялись самым неподдельным удивлением, тело начинало непроизвольно вибрировать, а потом вся обмякала, плавилась, и по мере того, как откатывала волна сладострастия, она по-детски прижималась к нему и заливалась слезами... Если Долорес оставалась на все выходные, то любила готовить. Долорес брала его бумажник и ключи от машины и исчезала ненадолго, возвращалась с сумками продуктов из мексиканских магазинов. Готовила вкусно и быстро. Она была прекрасно осведомлена о всех распродажах в городе, особенно в дорогих магазинах. Перед тем как увлечь его с собой на очередной шоппинг девушка инспектировала его гардероб, вкус у нее был - просто по-европейски хороший вкус. К подаркам относилась очень настороженно и принимала минимально.
- Пошли, купим что-нибудь тебе... - предложил он на их первом выходе за покупками.
Он почувствовал как девушка внутренне напряглась, - Мне ничего не надо, у меня все есть...
- Ну и что с того?
Долорес взяла его под руку и прижалась головой, она казалась испуганной. - Я не хочу... Мне просто хорошо с тобой...
- Доставь мне удовольствие...
- Хорошо...
Но ее выбор всегда был весьма скромным, а от большего Долорес наотрез отказывалась. Брилиатовые серьги, купленные к ее тридцатилентию, пришлось вернуть ювелиру. Попытки купить подарки для ее детей были пресечены на корню: «У детей все есть, отец заботится о мальчиках даже больше чем надо...»
Так прошли два года. На Рождество и на Пасху Долорес была занята своей семьей, хотя не забывала несколько раз на дню позвонить и справиться о том, чем он занимается. Вместе ездили отдыхать на Арубу и Коста-Рику, несколько раз в Висконсин, на рыбалку. Она всегда была неподдельно увлечена его интересами и радостям, с удовольствием ловила рыбу, вместе с ним готовила на костре уху и обжигаясь, ела ее из одного с ним котелка, и научилась пить водку залпом, как он. Она даже стала заниматься с ним испанским языком. Однажды она спросила: «Можно мне с тобой пойти в твою церковь»? И в русском Православном Храме она оказалась очень естественной, словно всю жизнь ходила туда. После весь день Долорес была тихой и задумчивой, словно боялась растерять наполнявшую ее благодать. В дни, когда они не были вместе, он начал ощущать некую пустоту. В любовь уже не верилось, староватым считал себя, а вот привязанность и душевный уют присутствовали. И стал задумываться, а не судьба ли это, может появление Долорес в его жизни и есть последнее благоволение к нему. Но и возникали вполне естественные и немалые опасения – двое детей, принадлежавших другой культуре и другому отцу. Он решил попробовать познакомиться, встретиться с ними, и посмотреть как могут развиваться подобные отношения и что из этого может выйти. Как-то невзначай предложил: «Давай сходим с твоими парнями на бейсбол или в кино вместе, а потом пообедаем...». Долорес тут же напряглась, лицо стало совершенно холодным и чужим: «Незачем, – проговорила она. - Мальчикам совершенно необязательно знакомиться с тобой. Им нет никакого дела до наших с тобой отношений». Такая перемена удивила его и несколько даже озадачила. «Ну хорошо, рано или поздно ты должна будешь нас познакомить. Я думаю, что в каком-то будущем...». Долорес несколько оттаяла, обошла кресло, в котором он сидел, обхватила сзади руками его голову и поцеловала, «Глупый, ты глупый! Не нужно это ни тебе, ни мне, ни мальчикам. Мы никогда не сможем быть вместе...». Он не стал спрашивать, почему, внутренняя мудрость, незаметно пришедшая с возрастом, быстро охладила его матримониальные притязания к Долорес, но уже теперь и с ней он начал слегка испытывать приближение прежнего одиночества.
Прошлое одиночество не было мучительным, скорее привычным, как старые тапочки, несколько приглушенным на первое время появлением Долорес, которое оказалось несбывшейся в этот раз надеждой. И после того короткого объяснения одиночество опять начало тихо выжимать быстро угасающую надежджу. Больше объяснений не было, как и не было в них нужды.
«Люблю тебя я до поворота, а дальше как получится...», - вспомнилась старая песня студенческих лет. Ждать того неизвестного «поворота» было бы глупо, и он принялся его искать первым, стал чаще встречаться со старыми друзьями и чаще перезваниваться с бывшей женой. У нее все еще были проблемы найти работу, все те же случайные заработки, купи-продай, сведи-познакомь, а что бы устроиться по специальности и не было речи – все уже забыла, отстала, да и не очень-то стремилась. У него больше возможностей общаться с ней по телефону – она, как правило, была дома, или на даче у стариков. Говорили обо всем и не о чем, вспоминали недолгие совместные годы жизни, смешные истории. В Москве у него оставалась приватизированная квартира родителей, которую он никак не мог решиться продать, несмотря на возможность получить хорошие деньги. Квартира сдавалась внаем, и он стал оставлять эти деньги ей. Она не отказалась, стала звучать веселее и настойчиво приглашать в Москву в гости. Он любил Москву, ту Москву, что оставил пятнадцать лет назад, которая больше не существовала наяву, а лишь в его памяти. Две поездки туда в недалеком прошлом оставили самые неприятные ощущения. Ему претили бесконечные вызолоченные купола церквей, и разбросанные, где ни попадя, не вписывающиеся ни в какое окружения «архитектурные сорняки», грязные, никогда не убирающиеся мостовые и тротуары, повсеместно открыто пьющие пиво из бутылок наглые подростки. Ему было жаль усталых людей с хмурыми лицами, заполняющим вагоны метро и идущих по улицам - веселых лиц встречалось немного, разве что самодовольная братва. Куда же подевалась та бьющая ключем советская жизнерадостность и «уверенность в завтрашнем дне». Даже бывшие друзья стали совершенно другим, чужими. Самым приятным ощущением от всех визитов в Россию оставалась посадка на обратный рейс в Америку.
Он полюбил звонить ей по ночам, когда в Москве был уже день. После разговора с ней он спокойно засыпал. И однажды приснился сон...
...Поздно вечером он вернулся, откуда уже не важно, но уже дома, в спальне, в постели, горит ночник, за окном валит крупный снег. Они лежат и рассказывают друг другу о событиях прошедшего дня. С распущеными волосами в тоненькой батистовой ночной рубашке, как и много лет назад, она прижимается большой теплой грудью к нему, плачет и говорит: «Господи, ты даже пахнешь как я...». ..
Он проснулся, в своей постели, обнимая согретую своим телом подушку, но один. А как во сне горел ночник, за окном валил крупный снег, только было ему мутно, одиноко и холодно. Влез в толстый теплый халат и прошлепал на кухню, согрел в микроволновке стакан молока, размешал в молоке несколько ложек меда и принялся неторопливо пить мелкими глотками. Теплое молоко с медом согрело, потянуло в сон, и, засыпая, он подумал, что утром в доме будет опять холодно и пусто. Тут и стала приходить мысль, а не попробовать опять начать все с начала с Алькой. В разговорах она давала издалека понять, что будет не против и что ее нежелание эмигрировать с ним, было большей ошибкой. Он делал вид, что пропускал мимо ушей. На самом деле вначале ему не хотелось привозить никого – слишком большая ответственность, и слишком много надо времени потратить на объяснения, обучение, привыкание, оформление документов и прочее. Ему было просто лень.
Встречи с Долорес становились реже, и романтики в в них становилось все меньше и меньше. Умерла нежизнеспособная надежда, а будущего, как оказалось, и не было вообще. Порой ему становилось даже жаль времени, потраченного на эту глупую надежду, Но каждый раз в свое оправдание он начинал рационализировать эти ставшие непонятными отношения хотя бы присутсвием удовлетворяющих обе стороны плотских утех, интригующими поворотами и почти профессиональной помощью в организации холостяцкой жизни и быта, короче, ненавязчивый и почти бесплатный «эскорт сервис». И по мере того, как расходились их пути, мысль о приглашении Альки все больше и больше укреплялась в сознании. Однажды он позвонил и сказал: «Приезжай!» Алька не удивилась, только спросила: «Когда, и как надолго»?
- Приезжай скорее, а как надолго, сама решишь…
- А как же… - было начала она.
Он ее оборвал, – что «а как же», ты все равно сидишь в Москве - нет ни любовников, ни постоянной работы. Приглашение пришлю по интернету. Если заграничный паспорт есть, пойдешь с ним в наше посольство. Проблемы будем решать по мере их поступления. А пока не будем ничего загадывать.
Несмотря на все ее вопросы и высказанные опасения, в ее голосе он сразу уловил радость, почти ликование. Вопросы сыпались без устали, но не раздражали и не злили. Когда отвечал, когда отшучивался. Оформление визы заняло три месяца, но хорошо, что не отказали. Конечно, была высокая вероятность отказа, одинокая женщина, безработная, без твердого дохода. Как только узнал о получении визы, договорился с шефом о двухнедельном отпуске, хорошо, что это был самый конец августа, школьные каникулы заканчивались, и никто на это время особо не претендовал. Тут же купил Альке билет в оба конца, но дату обратного рейса оставил открытой. А еще предстояло, как ему казалось, неприятное объяснение с Долорес. Она же, как ни странно, совершенно спокойно восприняла новость, что приезжает его бывшая жена и у него появились личные планы. Вопросов не последовало, уходя, она выложила ключи в прихожей.
- Огромное спасибо за все. Мне было с тобой очень хорошо, но… - надо было что-то сказать на прощание, но правильных слов не находилось.
- Мне тоже, – улыбнулась она, останавливая его. - Прости, я не могла дать тебе больше. Тебе нужна семья или чтобы кто-то постоянно был рядом. Если не получится, звони…
Он даже не мог представить себе такой резкий поворот событий…
Толпа встречающих представлялась медленно колыхающейся аморфной массой, облепившей пространство у информационных табло и выходов из таможенной зоны. Наконец высветилось, что ее рейс приземлился. «Пока выйдет из самолета, паспортный контроль, таможня… Минут двадцать, а то и полчаса…». И он вышел на воздух, отяжелевший от утренней прохлады, влажный городской воздух, и к тому же и пьяняще-пряный от примешивающихся запахов где-то неподалеку скошенной травы и авиационного керосина. Снаружи никого не было, все встречающие собрались внутри зала прилета, опасаясь пропустить тех, кого они мучительно ждали практически всю ночь, а может и дольше. Он прислонился спиной к трубе ограждения, закрыл глаза и почувствовал зарождающуюся внутри волну голода. Волна то прикатывала, то откатывала, но с очередным приближением становилась все сильнее и сильнее, поднималась спазмами по пищеводу и вдруг пропала, как и возникла. Неожиданно стала тяжелой нижняя часть живота, напряглись бедра, а тело наливалось силой, томное предвкушение теплом разливалось внизу живота. Ощущения стали наяву повторением ощущений давешнего сна. Открыв глаза, тряхнул головой, но охватившее его возбуждение не прошло, а даже усилилось. И тут он спиной и всем своим существом почувствовал появление Альки… Обернувшись, через мутноватое от конденсата стекло, через головы встречающих, увидел ее растерянную, усталую и медленно медленно идущую с потоком прибывших пассажиров. В коротеньких по-европейски шортах, в облегающем топике, подчеркивающем большую высокую грудь, не обращая внимания на восхищенные взгляды мужчин, на секунду остановилась, чтобы поправить сползающую с плеча объемную дорожную сумку. И в тоже мгновение она увидела его, почти бегущего навстречу. Обменявшись коротким поцелуем, перехватив сумку, он отвел ее в сторону от людского потока, и тогда они по настоящему обнялись. В его объятиях Алька обмякла, прижалась к нему по детски, посмотрела снизу вверх огромными серо-голубыми глазищами и заплакала...
- Ты это чего?
- Да так, - всхлипнула Алька, - по-бабьи, от радости, от усталости, да и всего, что накопилось. Кто ж знал, что так получится с задержкой. В Лондоне меня из аэропорта не выпустили. Не было у меня их визы. Пришлось сидеть почти все время, с сумкой моей особо не пошляешься. Курить нельзя. Поспать не получалось. Какие-то арабы крутились все вокруг…На сиськи мои пялились…
- Давай домой, - спохватился он и поднял сумку с пола, - там наговоримся. Там ждут тебя твои любимые чайные розы. Не хотел их мучить и тащить с собой сюда.
Его возбуждение ни на минуту не утихало, это напоминало те самые, острейшие ощущения, когда было ему пятнадцать лет, была пустая до самого вечера квартира и то, «самое», вот-вот должно было случиться в первый раз…Как только захлопнулись двери машины он притянул ее к себе и начал целовать и ласкать. Алька отвечала охотно и также горячо, и неизвестно как долго это продолжалось и могло бы продолжаться, если бы патрулирующий автомобильную стоянку полицейский не напомнил им включенной на секунды сиреной, где они находятся. Это несколько охладило их, и, расплатившись, они выехали. Уже рассвело. Алька, подобрав под себя ноги и развернувшись спиной к двери, так пристально и изучающе смотрела на него. Ее не интересовали ни чикагские небоскребы на горизонте, ни алеющее над Индианой небо, ни мелькающие за окном картины ближних пригородов. Его же ощущения пятнадцатилетнего подростка усиливались с каждой минутой, изо всех сил стараясь сдерживать дрожь своего непреодолимого вожделения, он пытался, как мог, не смотреть на нее, сосредоточившись на дороге. Открыл на своей стороне окно, ворвавшийся со свистом и привычным гулом шоссе ветер, несколько освежил его и успокоил. Алька, не отрывая от него взгляда, достала сигареты и закурила. Он бросил курить вскоре после приезда в Америку, и с тех пор мог выкурить одну-другую в состоянии подпития, но предпочитал сигары. А тут страшно захотелось закурить.
Алька словно прочитала его желание и протянула пачку английских сигарет.
- Прикури.
От первых затяжек закружилась голова, но снялось напряжение. Уже скоро они были дома. Алька прошла в гостиную и рухнула на диван, стащила босоножки на танкетках и, воздев руки, потянулась: - Как у тебя хорошо! И как же я устала…
- Ты голодная?
- Не-а, нас почти перед посадкой кормили. – Алька призывно протянула к нему руки. - Давай посидим здесь. Хочу прийти в себя. Очень много новых впечатлений.
Подсев к ней, он тут же потерял контроль над своими желаниями. Он целовал, гладил, ласкал каждую частицу этого теплого и податливого тела. Алька отвечала ему тем же, забыв об усталости, ее просто трясло от возбуждения и желания его ласк, полетели куда-то и топик и лифчик, с треском была сорвана с него майка. Она ничего не забыла, все тайные точки тела любимого были обласканы так же, как и много лет назад. Но как только его рука попыталась поднырнуть под шорты к лону, Алька оттолкнула его руку и вскочила с дивана: «Ай-яйяй! – задыхалась она и грозила ему пальцем, Не сейчас!». Он задохнулся в этом облаке недоумения, смешанным с небывалым возбуждением.
- Миленький, но только не сейчас. Прошу тебя…
Как и всякий мужик, оказавшийся на его месте, он набычился и молчал.
- Любимый мой, - она стояла напротив в одних шортах, с разлетевшимися во все стороны волосами, раскрасневшаяся от возбуждения и его трехдневной щетины и даже не пыталась прикрыть наготу большой красивой груди, - Я же почти три дня не была в душе. Я удивляюсь, как ты мог так целовать меня, когда я самой себе противная. Ну дай мне полчаса привести себя в порядок… Потерпи. У меня все внутри свело, как я тебя хочу…
Помятуя ее чистоплотность, спорить было невозможно, да и бесполезно. Да и сам бы после полета, а тем более трансатлантического, первым делом полез бы в душ. «Садись, - он хлопнул ладонью по дивану подле себя, - посиди минутку…»
- Э!Э! – запрещающее показала пальцем она, - я знаю, чем это закончится…
Давай не будем тратить время попусту. Полчаса и у койку... Там я расскажу тебе страшную-престрашную сказку, от которой ты уже сегодня не уснешь… - это была ее старая шутка минувши дней. – Давай показывай, где тут у тебя чистилище…
Он взял ее сумку, и Алька двинулась за ним. Размеры спальни, огромная кровать, большой донельзя плоский телевизор, укрепленный на стене, привели ее в неописуемый восторг. «Как мне тебя потом найти на этом лежбище, - пошутила Алька, - оставь точный адрес… А вот сумочку, попрошу в душ…». В душе она уже молчала ошеломленная всеми достижениями банно-гигиенической цивилизации.
- Как баниться изволим, сударыня? Джакузи или просто душ? - Он показал на душевую кабину, и было хотел снять шорты. В своей супружеской жизни они любили мыться вместе, не обращая внимания на убогую тесноту типовых советских ванных комнат.
- На данный момент исторического развития, баниться будем единолично, то есть сами… А в дальнейшем, как всегда, если пожелаете, колхозом.
- Ну, тогда все, что потребуется на своем месте, полотенца, шампунь, сушилка для волос, халат…
Он вышел, затворив за собою дверь. В спальне было темно и прохладно. Успокоенное неожиданным, но оправданным отпором Альки возбуждение снова стало нарастать, спазмы внизу живота стали болезненными и словно раскаленные струны протаскивались через его чресла. Чтобы, хоть как-то отвлечься, он включил телевизор, разделся и лег под прохладную простыню, пытаясь сконцентрироваться на новостях. Но даже прикосновение тончайшего батиста усиливало его желания и вожделения. Алька что-то тихо мурлыкала в ванной, а потом зашумела вода в душе, заглушая ее пение и как-то успокоительно действуя на его возбуждение. Под шум воды и всплески прежде всего ушла тупая боль, и он неожиданно для себя задремал, потом и спазмы стали все реже и реже накатывать внизу живота, уменьшая интенсивность, и совсем исчезли. Погружаясь все больше и больше в сон, слышал, как прекратилась литься вода, и Алькино мурлыканье стало опять явным. Перед тем как окончательно провалиться в сон, донесся давно забытый аромат «КЛИМА». Этот аромат окончательно расслабил его уставшее тело, а из-под окончательно уснувшего сознания выскользнуло: «Что же ты натворила, дура»...
Он сытый и довольный, подремывая, сидел у костра. Жар от двух сухих горящих валежин был приятен и давал возможность даже не кутаться в шкуры. Его новая, урчащая от удовольствия, подруга, от которой совершенно не хотелось уходить, как это было раньше с другими, прижималась к его спине, терлась животом и пыталась лапами пробраться к его лону. Его лоно тоже дремало, несколько уставшее от неоднократного знакомства с лоном новой подруги, но время от времени нечто необъяснимое заставляло его снова проснуться…
