№4/1, 2011 - 6 апреля 1812 года родился Александр Иванович Герцен, русский писатель, публицист, философ, революционер
Лидия Чуковская
Из неоконченной книги "Герцен"
Глава первая. Открытая даль
1
Они сидели на широком подоконнике в Сашиной комнате. Темнело, но они позабыли о свечах. Они жались к стеклу, ловя последний свет. Раскрытый томик Карамзина лежал у Саши на коленях. "Цветок на гроб моего Агатона". Быстро перебегая глазами по строчкам, молча, каждый про себя, они читали о том, как друг оплакивал друга, скончавшегося в разлуке. Саша и Ник никогда еще не разлучались надолго, и никому из них не грозила ранняя смерть, но слова "вечная разлука", "истинный друг" и восклицание "ax!" тревожили их воображение.
"Я хотел бы оросить слезами то мертвое тело, в котором обитал бессмертный дух твой... хотел бы успокоить тебя и в самом гробе и первым весенним цветом украсить могилу твою!.. Ах! на что мы разлучались?"
За окном было темно и тихо; в тишине слышно было, как шлепался наземь с ветвей сбиваемый ветром снег.
- "Я нашел в нем сокровище, - вслух прочитал Саша, - особливый дар Неба, который не всякому смертному в удел достается..."
Саша спрыгнул с подоконника и громко захлопнул книгу. Старик лакей внес свечи. Саша подождал, пока он выйдет, и, ставя томик на полку, не глядя на Ника, сказал:
- Вам бы надо завести своего Агатона.
"Я не понял, и думал, что ты советуешь мне купить сочинения Карамзина, которых у меня в собственности не было, - писал впоследствии Герцену Огарев, вспоминая об этой минуте. - Ты захохотал. "Нет, вы меня не поняли, - сказал ты, - я говорю о друге".
Имя "Агатон" не казалось им обоим смешным, вычурным; в нем звучало для них нечто возвышенное. "Поверенный души" - вот кем был Агатон для своего истинного друга.
- Вам бы надо завести своего Агатона, - настойчиво повторил Саша.
В феврале месяце 1826 года, когда мальчики Герцен и Огарев вместе читали Карамзина, Герцену было 13 лет, Огареву 11 с половиной. Они вместе играли, вместе стреляли из лука, вместе готовили уроки уже не первый день; рассматривали древние кольчуги в меняльной лавке, читали Шиллера и совершали далекие путешествия на Воробьевы горы и за Дорогомиловскую заставу. Но только тот вечер, когда они вместе читали карамзинского Агатона, положил начало настоящей дружбе. В этот вечер они всласть поговорили о шиллеровских "Разбойниках" и о "Заговоре Фиеско", о преимуществах республики перед правлением тираническим и в этот вечер решились перейти на "ты". И все, что было написано в книгах о пламенном чувстве, именуемом дружбою, все теперь стало как будто нарочно написанным для них и про них. Откуда это великий Шиллер так хорошо знал их? "Философские письма" Шиллера, переписку Юлия и Рафаила они тоже читали вместе. "Ты уехал, Рафаил, - читал Герцен вслух Огареву, многозначительно глядя на него (хотя Огарев никуда не уезжал, а сидел рядом с ним на подоконнике), - и желтые листья валятся с деревьев, и мгла осеннего тумана, как гробовой покров, лежит на вымерзшей природе. Одиноко брожу я по печальным окрестностям, зову моего Рафаила, и больно, что он не откликается мне". Хотя между судьбами Агатона и Саши, Рафаила и Ника не было решительно ничего общего, все это чувствительно-возвышенное - карамзинское и все это горячее, героическое, звонкое - шиллеровское было про них. И благородный разбойник Карл Моор, карающий неправду, - это было про них, и маркиз Поза, бесстрашно говорящий истину тирану в лицо, - все это было про них, про их будущее... Расставаясь ненадолго летом, они тоже писали друг другу письма - из Кунцева в Москву и из Москвы в Кунцево - и тоже "философские", как Юлий и Рафаил, герои шиллеровских "Философских писем". Сашин камердинер, Петр Федорович, выходил из большого барского дома в Старо-Конюшенной еще ночью и чуть светало приходил в Кунцево. Долго шагал он лугами, а потом лесом, среди вековых деревьев, к другому барскому дому, раскинувшемуся в пышном парке, и тихонько стучал в боковое окно. "Друг! - читал разбуженный Огарев, опираясь локтем о подушку, - в нескольких выражениях твоего письма видно самолюбие, даже больше - жажда власти, остерегись! О, неужели я... должен буду, любя тебя, тебя покинуть - и ты разлюбишь меня, твоего Рафаила!"
Огарев никак не мог припомнить, в каких это выражениях его письма проскальзывала жажда власти? Он, правда, восхищался шиллеровским Фиеско, его непреклонностью в борьбе с наглым тираном Генуи - Дорио... Но Фиеско сам желал занять место Дорио. И если бы истинный республиканец Веррина не столкнул его в море, Генуя оказалась бы во власти нового тирана. Неужели Саша думает, что он, Ник, может сочувствовать поработителю?! Он вскакивал с постели и, дрожа от холода, писал:
"Агатон! Будь ты... самим Верриною, ежели я сделаюсь Фиеско. И я благословляю кинжал, который лишит меня жизни, да твоею рукою буду я наказан".
Сашин камердинер, Петр Федорович, поджидавший ответа у окна, клал это срочное послание за обшлаг, а четвертачок - в карман и пускался в обратный путь: шел сначала парком, потом лесом, потом свежей зеленью лугов, потом пыльными улицами Москвы и тут сильно уторапливал шаг: надо было поспеть домой, в Старо-Конюшенную, в барский дом, что у Власия в переулке, прежде чем барин, Иван Алексеевич, выйдет из спальной. А Ник ложился в постель и мгновенно засыпал снова, сжимая в руке Сашину записку.
2
Александр Иванович Герцен, незаконный сын богатого помещика Ивана Алексеевича Яковлева, родился в Москве 25 марта 1812 года. Николай Платонович Огарев, сын одного из самых богатых помещиков России, Платона Богдановича Огарева, родился в Петербурге 24 ноября 1813 года, первые годы прожил в деревне, а потом был привезен в Москву, в дом своего отца на Никитском бульваре. Когда мальчиками 11-13 лет Саша и Ник встретились и подружились, в них не было ни наружного сходства, ни сходства характеров. Герцен - подвижной, быстрый, деятельный, "исполненный живого огня"; Огарев - тихий, задумчивый, молчаливый, всегда будто немного печальный, всегда будто сосредоточенно к чему-то прислушивающийся. Герцен смеялся часто и много, не смеялся - хохотал и других смешил до слез; Огарев вслух не смеялся никогда, а улыбка у него была медленная, лишь постепенно проступавшая в серых больших глазах. Улыбка, рожденная внутренней тишиной. В Герцене тишины не было; в нем все бурлило, все сверкало. "Мы сблизились по какому-то тайному влечению, - писал Герцен, - так, как в растворе сближаются два атома однородного вещества непонятным для них сродством". Они сами отдавали себе отчет в своих несходствах. "Мы разны, очень разны, - писал Герцен Огареву в юности. - Меня раз увидишь и отчасти знаешь, тебя можно знать год и не знать... Я деятелен, ты лентяй, но твоя лень - деятельность для души. И при всем этом симпатия дивная, какой нет ни с кем решительно, но симпатия и не требует тождества". "В его душе нет уголка, где бы не была симпатия с моей душой, - писал Герцен об Огареве их общему другу, - мы сделаны из одной массы, но в разных формах, с разной кристаллизациею". "Какая нужда до наших характеров, - восклицал Огарев в одном из писем к Герцену, - пусть они разны: у нас есть высшее тождество - тождество душ".
Это "высшее тождество" при несходстве характеров, это "непонятное сродство" было, в сущности, совершенно понятно. Время посылало обоим одни и те же впечатления, потому что оба они росли в одной и той же среде. К тому же и домашняя их жизнь сложилась сходно. Домашняя обстановка сызмальства оскорбила обоих и оскорблением заставила задуматься - и не только над семьями. Размышлять над одною и тою же болью легче вместе, чем порознь. Время врывалось в их учебные комнаты громкими рассказами офицеров о только что отшумевшей победоносной борьбе: о Бородинской битве, о вступлении русских войск в Париж, и тихими рассказами мамушек и лакеев - с оглядкой, шепотом - о бунте военных поселян, о злодее Аракчееве, о бунтах в деревне... "Сродство" скреплялось книгами: Плутархом и Шиллером, славящими доблесть героев, борцов против тирании; самым этим не русским словом "тиран", рано прозвучавшим в их сознании рядом с тоскливым напевом русской песни. К тиранам обращал гневные строки Пушкин:
Питомцы ветреной судьбы,
Тираны мира! трепещите!
А вы мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Эти строки грозным шепотом прочитал Саше русский учитель, и Александр прилежно записал их в тетрадку, чтобы вечером прочитать Нику. Но вечером оказалось, что Нику они уже известны: накануне ему их привез приятель, воспитанник Благородного пансиона, и Ник поспешил переписать их в тетрадку, чтобы поскорее прочитать Саше.
3
В обоих домах - у Яковлевых, в Старо-Конюшенной, и у Огаревых, на Никитском, жизнь текла тяжелая, однообразная, скучная. Огарев рос без матери: мать его умерла, когда ему едва исполнилось два года. Мать Герцена, вюртембургская немка, Генриетта Луиза Гааг, именуемая в России Луизой Ивановной, женщина общительная и добрая, никогда не расставалась с сыном, но ее общительность и доброта почти не сказывались на угрюмом характере дома. Родители Герцена были невенчаны, и его мать не была хозяйкой в доме на Старо-Конюшенной. Единственным полновластным хозяином был отец.
Иван Алексеевич любил Луизу Ивановну, однако официально женат на ней не был, а Сашу хотя и усыновил, однако своей фамилии ему не передал, а придумал для него другую, особенную: "Герцен", от немецкого слова "Herz" - сердце; выходило, что мальчик как бы не принадлежал к именитому роду Яковлевых. Случалось, под сердитую руку, Иван Алексеевич насмешливо называл Луизу Ивановну "барышней, живущей в доме со своим сынком"... Луиза Ивановна побаивалась Ивана Алексеевича, хотела с ним спорить и не могла - и часто плакала.
Платон Богданович Огарев и Иван Алексеевич Яковлев тяжело давили на окружающих своим деспотическим нравом. Обоим им доставляло удовольствие внушать домашним не любовь, не уважение, а страх. Иван Алексеевич изощрялся в капризах, в мелочной, оскорбительной придирчивости. Герцен писал, что отец его старался "как можно уединеннее и скучнее устроить жизнь" - по милости Ивана Алексеевича уединенной и скучной была и жизнь окружающих. О доме, где протекало его детство, Герцен впоследствии рассказывал, что дом этот напоминал "тюрьму или больницу". В действительности это был обычный барский особняк, каких много было в Москве того времени; двухэтажный, поместительный и красивый; в классическом стиле, с пилястрами, с ажурной чугунной решеткой вдоль балкона. Но Герцену он ?
Они сидели на широком подоконнике в Сашиной комнате. Темнело, но они позабыли о свечах. Они жались к стеклу, ловя последний свет. Раскрытый томик Карамзина лежал у Саши на коленях. "Цветок на гроб моего Агатона". Быстро перебегая глазами по строчкам, молча, каждый про себя, они читали о том, как друг оплакивал друга, скончавшегося в разлуке. Саша и Ник никогда еще не разлучались надолго, и никому из них не грозила ранняя смерть, но слова "вечная разлука", "истинный друг" и восклицание "ax!" тревожили их воображение.