События, о которых я собираюсь рассказать, произошли в Европе. Подобное происходило в Германии, в Италии, в Испании, – повсюду, где мог оказаться чеченский беженец. Каждый, испытавший подобное, подтвердит: да, именно так всё и происходило.
… Отдавая обиравшим нас представителям местных властей последнее из взятого в дорогу, мы просачивались всё ближе и ближе к границе. Там нам предстоял последний рывок на свободу – по проходам, то ли по договоренности, то ли по халатности оставленным пограничными службами без присмотра. Мы еще не понимали, что навсегда утратили свою родину. Возникни эта мысль до эмиграции, мы предпочли бы умереть дома. Но тогда нам приходилось решать сиюминутные задачи: как с детишками вплавь преодолеть осенью холодные европейские реки, как по одному только телефонному рассказу тех, кто уже прошел эту дорогу, без проводников и без карт пробраться мимо пограничных застав по заснеженным лесам и горам. Как, не зная языка, разговаривать с потрясёнными пограничниками, спасавшими наших детей, отдававшими им свои полушубки и вливавшими из термосов в их замерзшие ротики свой кофе.
Потом, согревшись в тёплых помещениях застав, нам так хотелось уверить в своей добропорядочности немецких, австрийских, итальянских полицейских и пограничников, встретивших нас на самых непроходимых участках границы, растопить их официальное холодное и, зачастую, равнодушное к нам, взрослым беженцам, отношение. Страстно хотелось объяснить им, что мы здесь временно, только на чуть-чуть, только, чтобы переждать войну, что у нас есть родина, куда мы обязательно должны вернуться, которую мы ни на какую другую землю не променяем. Там текут серебряные реки, встаёт золотое солнце, там самые высокие горы и самые красивые девушки, там никогда не бывает голода, и мы были бы самыми счастливыми людьми на свете, если бы не наши северные соседи. Правда, про соседей они знали и без нас, а чтобы объяснить всё остальное, нам не хватало языка. Да, мы были искренне и глубоко благодарны им. И были очень наивными в своих надеждах.
Я был одиночкой, мне пришлось гораздо легче, чем моим попутчикам, обремененным детьми и больными. Мне удалось проскочить все эти кордоны спящим в кузове большегрузного автомобиля и добраться до станции метро, где меня ждали земляки, уже устроившиеся здесь. Раним утром они повели меня "сдаваться" - это означало заявить о себе представителям власти и тем самым попытаться узаконить свое пребывание в данной стране. В голове была мешанина от данных мне советов – что и как нужно говорить, а чего произносить ни в коем случае нельзя.
Земляки, уже прошедшие все эти процедуры, высадили меня метров за сто от комиссариата, показали, куда мне идти и пожелали удачи. Я примкнул к небольшой толпе собратьев по несчастью, стоявшей в проулке возле комиссариата, нашёл последнего и занял очередь.
Только-только начинало светать. Погода была не из лучших: то моросило, то начинало лить, да и осенний ветерок нет-нет да и вскидывал края одежды, словно норовя спрятаться под нею от холода и слякоти. Несмотря на ранее время, беженцев было много: иранцы, афганцы, чеченцы, африканцы, армяне, грузины, русские. В основном – молодые люди.
Чеченцев в этой пестрой толпе я определил, что называется, с лёту: женщин по знаменитым косынкам-банданам, венчавшим серые обескровленные лица, да по детишкам, прилепившихся к ним, а мужчин – по затравленному взгляду. Земляки держались особняком, образовав две небольших группки. Мужчины были намного моложе меня, поэтому я сначала подошёл к женщинам, невольно прервав их оживлённый разговор. Как я понял из обрывков фраз, женщины говорили о косынках – надевать их, входя в кабинет чиновника, или нет. – Да умри родитель этой тряпки! – ворчала, уже немолодая, страшно худая чеченка. – С рождения терплю от неё, и здесь только о ней разговоры. Была бы голова на человеческую похожа, платок-то носить не трудно! – Отвернувшись, она под негромкий смех беженок всё-таки повязала голову платком.
Женщины оказались все сельские: из Котар-юрта, Ачхоя, Валерика. Кто-то из них добирался с мужем, у кого-то муж уже был здесь, но многие потеряли мужей на войне. Парни тоже оказались из разных сел Чечни и были мне незнакомы. Они поздоровались со мной со всей подобающей вежливостью, признав во мне старшего, и во время нашего общения держались очень корректно: в моём присутствии никто из них не курил, хотя я ещё издали заметил среди них курящих, и слушали меня с подчёркнутым вниманием. После напрасных попыток найти общих знакомых я, соблюдая чеченский этикет, предложил свою помощь, если кому-нибудь буду полезен, и под дружное спасибо, встал на своё место в очереди.
Вскоре появились люди в униформе, то ли полицейские, то ли ещё какая-то служба. Настроение у них было подстать погоде. Они, особенно не церемонясь, быстро привели в порядок всю эту разношёрстную толпу, построили в длинную очередь, раздали номерки и, открыв ворота, завели в просторный двор, освободив от нас городскую улицу. Ровно в семь утра нас начали запускать внутрь здания.
Отдав номерок и принесённые документы стоящему у входа охраннику, и положив личные вещи на ленту транспортёра, мы, один за другим, проходили сквозь высокую серо-белую скобу металлодетектора, похожего на аэропортовский. Затем две девицы в униформе быстро ощупывали нас легкими движениями рук в резиновых перчатках. После этого, возвратив номер и проверенные на контроле вещи, осмотренного пропускали в зал ожидания. В настороженной памяти почему-то накрепко засели эти тонкие резиновые гигиенические перчатки.
Залом ожидания служило разделенное надвое просторное помещение с длинными полированными скамьями. По периметру зала были двери в кабинеты разных чиновников. Устремив взгляды на световые табло, которые находились на двух противоположных стенах зала, люди на лавках ожидали вызова. На табло появлялись цифры с указанием номера кабинета, в котором надлежало пройти очередную процедуру: антропометрические измерения, снятие отпечатков пальцев, фотографирование или собеседование. Прошедшему все кабинеты выдавался временный документ, и назначалось место проживания на срок, необходимый для оформления свидетельства, подтверждающего статус беженца. Всё было чётко продумано и шло по хорошо отработанной схеме.
Когда я вошёл в зал, мои землячки уже собрались там плотной группой в центре, делясь впечатлениями и помогая друг другу присматривать за детьми. Меня окликнула худощавая чеченка. Женщины помогли мне снять отсыревший плащ и угостили горячим кофе из термоса. Поблагодарив за внимание и, особенно, за кофе, который был очень кстати после полуторачасового ожидания под дождём, я сел рядом с ними. Вскоре начали вызывать и нас.
Особый интерес у чеченок вызывали люди, выходящие из кабинета после собеседования. Ведь именно по результатам собеседования принималось решение о выдаче разрешения или отказе в пребывании в данной стране. Вопрос стоял о жизни или смерти. Если многие соискатели убежища из других стран эмигрировали из-за тяжелых экономических условий у себя на родине и могли в любой момент вернуться домой, то чеченцы не имели такой возможности. Назад дороги не было. На их златосеребряной родине российские войска устроили земной ад. Поэтому на пороге кабинета для собеседования они чувствовали себя так, будто позади их пропасть. Как только из этого поистине судьбоносного кабинета выходила чеченка, её тотчас окружали и засыпали градом вопросов. Женщин интересовало всё: кто расспрашивал, сколько человек там сидит, кто задал первый вопрос, и как она ответила, как реагировали на ответ – сочувствовали или нет, записывали ли ответы, можно ли взять с собой самодельный словарик? Ни одна мелочь не ускользала от их внимания. Бедняжка, ещё не отошедшая от стресса, вызванного собеседованием, в полуобморочном состоянии рассказывала, что происходило за закрытой дверью.
Особенно волновалась молодая чеченка с Верхнего Наура. С ней были удивительно похожие на неё четверо детей, два мальчика постарше и двое малышей-двойняшек, мальчик и девочка. Она с нескрываемой завистью смотрела на выдержавших нелегкий экзамен и с восхищением восклицала: "Вайии ирс яаъ хьа!" /счастливица!/. Расспросив, она садилась возле своей подруги, примерно одного с ней возраста, с грудным ребёнком на руках, безуспешно её успокаивавшей, и, роняя слёзы величиной с горошину, начинала причитать, обняв своих малюток: "Вайи нан ма яла вай, сун ха а хаи, суьг дийцлур ма дац нах сан, 1овдал ма ю шу нан.. вайм деллихьар баахь дари!" /Зачем умерла наша мать, да разве я смогу так рассказать, глупая я у вас, нам было бы лучше, если бы мы умерли!/
Её нервозность усиливала тревожное напряжение в зале. Возле причитающей Аси (так её звали) образовалась "группа поддержки". Женщины, у которых нервы также были напряжены до предела, взяли её в оборот: "Х1ай зуд х1ай, ахь ху до!?. Ахьам хьуо ёхьнаа цаъаш тхо а духин, мегар ма дац ишт юах, бераш цец мукьни ма дах!" /Эй женщина, ты что это!? Да ты не только сама паникуешь, ещё и нас в панику вогнала, нельзя же так, не пугай хоть детей!/ Мальчики стояли рядом, стесняясь плачущей матери, и, насупившись, грозно осматривались, словно стараясь угадать, откуда грозит им опасность. Они уже были чеченцами. А двойняшки, прильнув к матери, с испугом взирали на происходящее, не зная, то ли им зареветь вместе с нею, то ли урезонивать её вместе со всеми.
Наконец вспыхнуло табло с её номером. Без единой кровинки на лице, широко раскрыв огромные голубые глаза, она, словно заворожённая, взяв детей за руки и неестественно выпрямившись, как будто на казнь пошла к любезно распахнутой двери. Как только она скрылась за дверью, женщины других национальностей, сидевшие рядом и сочувственно улыбавшиеся, наперебой стали жалеть её вместе с чеченками, которые восклицали, утирая слёзы: " Боже, дай тебе удачи, бедненькая! Говорят, её муж находится в Грузии, лишился ноги! Брата, говорят, прямо перед ней застрелили! Страшное горе выгнало бедняжку! И лекарства нет дать ей, чтоб хоть чуть-чуть она в себя пришла!" Так, сочувствуя Асе и пересказывая её злоключения, а заодно рассказывая и свои истории, они коротали время.
Конвейер работал чётко. Зал, ещё несколько часов назад переполненный до отказа, заметно опустел. Люди пообвыкли, в коротких перерывах между вызовами в кабинеты, познакомившись друг с другом, разговорились и подкреплялись рассчитанными на долгий день бутербродами. Чёрные, белые, желтолицые дети, быстро найдя общий язык, превратили зал в площадку для игр и весело носились по нему. Никто им не мешал.
Время, которое уходило обычно на собеседование, давно истекло, а Ася всё не появлялась. Женщины начали проявлять беспокойство. "Уж не случилось ли с ней что-нибудь?" – в который раз задавали они друг другу вопрос, но затем успокаивались, слыша, что в кабинете всё спокойно и нет никакой суеты, а, следовательно, нет оснований для волнения. И всё же затянувшееся собеседование вызывало беспокойство. Самые отчаянные из женщин несколько раз подходили к двери, прислушивались, но открывать не решались, боясь повредить Асе, да что уж греха таить, и себе в том числе. Но вот дверь открылась. Подталкивая перед собой детей, появилась Ася. Если уходила она с широко открытыми глазами, в которых читалась тысяча оттенков: надежда, мольба, беззащитность и какое-то отчаяние, присущее людям, приготовившимся совершить нечто чрезвычайное, то сейчас к нам вышла буквально на глазах состарившаяся женщина с потухшим взором, с потерянным горьким выражением лица. Две молоденькие женщины бросились к ней. "Лар тяхь мукъа юй техь из?! Вай со ял хьа дела1, ма макх елла, дакъаз маялариг!" /Что с тобой, что случилось? Что ты рассказала им и что они тебе ответили? Дайте ей воды, оботрите ей лоб! Асенька, не молчи, говори, говори! Да что с ней?! Да в себе ли она?! Да умру я у тебя, как ты побледнела, не будь ты несчастной!/
Ася провела по лицу, словно убирая мешавшие ей волосы, благодарно взглянула на чью-то руку, протянувшую ей стакан воды, и, сделав маленький глоток, присела на краешек лавки. "Д1ам дици ас, со кхитам ца кхеат кхаряхь" /Я рассказала им всё, но я не понимаю их – с трудом произнесла она слабым голосом.
"Что ты им рассказала, что же там случилось? Кто там был?" – посыпались вопросы. Ася всё с тем же заторможенным видом начала рассказывать. "Ну, значит, зашла я, села. Там эта рыжая переводчица, молодой мужчина и две женщины уже в возрасте. Спросили фамилию, сколько мне лет, как добиралась. Потом спросили, почему я решила убежать из Чечни. Я говорю, у нас там невозможно жить. И начала рассказывать про последнюю зачистку. Было утро, мама во дворе суетилась возле летней печки. Рустамчик, мой младший братик, колол дрова неподалёку, а я хотела прибраться и выпроваживала детей из дома к матери во двор. Вдруг раздался страшный удар, разламывая ворота на две части, въехал БТР, за ним следом вбежали солдаты и кричат: "Стоять! Стоять, не двигаться!". Раздалась автоматная очередь, Рустамчик упал на дрова. Мама бросилась к нему, но подскочивший солдат штыком пригвоздил её к стене. Тут у меня перехватило горло, и я не могла продолжать, а одна из женщин, сухая такая, спрашивает: "А вам что лично угрожало?" Я сразу даже не поняла её, как что мне лично угрожало? Потом пересилила себя, и рассказываю снова, как ворота разломали, как Рустамчика убили, как он падал, как маму штыком пронзили. А она снова улыбается и спрашивает: "A вам лично кто-нибудь угрожал?" Я смотрю на неё и не могу понять, о чём она меня спрашивает. Потом думаю: "Ваа сан Дел! О, Мой Боже! Может быть, у них такое за угрозу не считается? Может, у них нет таких понятий, как мама, брат? Неужели, когда убивают брата и мать, это не должно касаться меня?
Я так разволновалась. Они дали мне воды, и снова повторяют, что лично вам... Я думаю: "Нет! Так не может быть, они всё-таки люди! Это я их неправильно понимаю или переводчица недосказала им что-то. О, Аллах! – взмолилась я. – Дай мне силы пройти сквозь всё это! Ва Докку, Овда, Дени Бауди, устазш орцах довлиш сун!" /Перечисление имён святых. Помогите мне!/
Я взяла себя в руки, и словно по хронометру стала вспоминать, что произошло в тот день. Сжала зубы, чтобы не потерять сознание, и рассказываю уже в третий раз: утро, уборка, БТР, выстрелы, Рустамчик... И вдруг вспомнила, как один солдат ударил сапогом Муську, нашу кошку, да так, что она, бедная, на крышу сарая улетела, и так жалобно закричала, как ребенок. А эта женщина, которая равнодушно слушала, как убили моего брата и пронзили штыком мою маму, вдруг вцепилась в переводчицу, и вскрикнула: "О, мой Бог! Кошку, сапогом в живот!!!" – и зарыдала".
Женщины, жадно слушавшие Асю, испуганно отшатнулись от неё. Их лица приобрели суровое выражение, руки, теребившие влажные платочки, сжались в кулаки, как будто они вновь увидели русских солдат, пришедших их убивать.
"Я больше ничего не могла им сказать, – прошептала Ася, – сколько они меня не старались расспрашивать. Я не могу больше с ними говорить. Я никогда больше не буду им ничего рассказывать. Сам дац оц нахи диц кхи х1ум!" /У меня нет больше ничего, что бы я могла рассказать таким людям/.
Ася поправила волосы. Затем, отрешённо глядя потемневшими глазами, достала косынку, снятую перед собеседованием, и решительно повязала её, как обычно повязывают голову восточные женщины.
22 ноября 2007 г.
