№3/3, 2010 - 24 марта 1907 года родилась Лидия Корнеевна Чуковская, советская писательница, поэт, публицист, мемуаристка, диссидент. Дочь Корнея Чуковского

Леонид Романков, российский политический деятель, правозащитник, в послеперестроечное время - депутат Ленсовета (1990—1993), затем - депутат Законодательного собрания Санкт-Петербурга (1994—2002) и председатель комиссии по образованию, науке и культуре.

Имя Романкова легко встретить в биографиях великих ленинградцев- петербуржцев. Со времен студенчества он дружил, в частности, с Рудольфом Нуриевым, Михаилом Барышниковым, Иосифом Бродским и многими-многими другими. Сегодня мы предлагаем читателям воспоминания Романкова о Лидии Чуковской.


Леонид Романков
Лидия Чуковская: наброски к портрету

История знакомства


Примерно в 1975 году мне удалось с превеликим трудом достать для прочтения самиздатскую копию "Архипелага ГУЛАГ". Не буду описывать подробно свои впечатления (скажу только, что не мог спать почти трое суток), но ко всему прочему я там наткнулся на имя двоюродного брата мой матери Николая ("Коли") Давиденкова. Мне о нем задолго до этого рассказывал литературовед Леонид Чертков - будто бы одно стихотворение из тщательно законспирированного "Реквиема" Анны Ахматовой было опубликовано в Париже во время войны, и эту публикацию связывали с именем Коли Давиденкова. О злосчастной судьбе Коли в нашей семье существовали различные версии, но наверняка никто ничего не знал. И вдруг я читаю, что Коля прислал из магаданского лагеря письмо (естественно, нелегально), своей доброй знакомой Лидии Корнеевне Чуковской (далее - Л.К.); отрывок из письма и стихотворение были напечатаны на страницах "Архипелага". Я решил попробовать связаться с Л.К., однако мне казалось неудобным просто снять трубку и позвонить. Нашлась общая знакомая с дочерью Л.К., Еленой Цезаревной ("Люшей"), Ирина Резинина, и таким немного сложным путем я получил разрешение придти в гости к Л.К. Я приехал в Москву, и отправился в дом № 6 по улице Горького. Первая встреча положила начало нашей дружбе (надеюсь, что могу так сказать), которая продолжалась более 20 лет, до самой смерти Л.К. в 1996 году.

Первое впечатление. Комната Л.К. полна книгами. На стенах фотографии - Корнея Ивановича, ее расстрелянного мужа Матвея Петровича Бронштейна, академика Сахарова, Александра Исаевича Солженицына. Набросок фигуры Ахматовой работы Модильяни. Детская фотография Люши.

Скорее высокая, прямая, крупный ("чуковский") нос. Плохо видит (катаракта), и поэтому при разговоре смотрит куда-то вдаль, через мое плечо, и немного вверх, как будто вспоминая что-то. Удивительная память, особенно на стихи. Читает их немного глуховатым голосом, без всякой экспрессии, очень отчетливо, я бы сказал - с каким-то внутренним достоинством, с любовью и гордостью - "вот как прекрасно написал" - Блок, Ахматова, Корнилов etc. Очень строга к правильности речи - чуть ли не в первую встречу я услышал от нее, что хлеб нельзя "порезать". "Порезать" может хулиган, - строго сказала она, - а хлеб можно только "нарезать". Однажды моя сестра сказала в ее присутствии что-то про "Любу Менделееву", и тут же получила мягкий упрек "Почему Вы называете ее Любой, а не Любовью Дмитриевной?" Ходит затрудненно - зрение, сердце, ноги не слишком хороши. Но есть какая-то внутренняя сила, внутренняя убежденность - как мне кажется, основанная на двух вещах: абсолютной любви к поэзии, как к высшему проявлению человеческого таланта, и абсолютной ненависти к коммунистическому режиму, убившему ее мужа, травившему , погубившему миллионы людей, создавшему атмосферу страха и подлости. Долгие годы знакомства За долгие годы знакомства с Л.К. я увидел, что одной из основных ее черт была очень высокая требовательность к "благородству" человеческого поведения, особенно среди интеллигенции. Во времена общей снисходительности она сохраняла высокий, как теперь говорят, "стандарт" требовательности - я не имею в виду бытовые грехи типа пьянства или "аморалки", а - честность в отношениях, независимость позиции, достоинство по отношению к власти. Доносительство, подхалимство, нечистоплотность в денежных делах, сознательное распускание ложных слухов и сплетен - такого рода проступки не прощались и совершившие их исключались из круга общения. Я бы еще использовал термин "ригоризм": жесткая требовательность к себе и другим, нелюбовь к роскоши и праздности, культ труда и трудолюбия, точности и ответственности… А вот рассказывающей анекдоты я ее не помню. Не то чтобы у нее не было чувства юмора, нет, но, как мне кажется, скорбь и ощущение своего долга, я бы сказал, груз долга - рассказать потомкам об этом проклятом времени и о судьбе великой русской поэтессы - победили в ее душе чувство радости жизни, возможность беззаботного веселья. "Плакальщица эпохи…" Она несла, не сгибаясь, свою тяжелую ношу - память о расстрелянном муже, затравленном отце, отлученной от читателей Ахматовой, о последних перед самоубийством днях Марины Цветаевой, правду об оболганных Солженицыне, Сахарове, Амальрике, десятках других борцов за свободу - и ей нельзя было умирать, не передав эту эстафету воспоминаний. Ведь мы тогда представить себе не могли, что еще при нашей жизни рухнет этот зловещий монстр тотального подавления. Кстати, с ее помощью мне удалось найти людей, которые сидели вместе с Колей Давиденковым в тюрьмах и лагерях; удалось сконструировать из обрывков воспоминаний его лагерную одиссею, трагически закончившуюся расстрелом в Краснодарской тюрьме в 1951 году. Вместе с сестрой мы нашли в Америке его вдову и сына, который никогда не видел своего отца… В журнале "Посев" мне удалось опубликовать краткую Колину биографию. Это был необыкновенный человек - поэт, писатель, филолог, генетик, художник…

Л.К. участвовала в так называемом "демократическом движении" (сейчас было бы точнее сказать "правозащитном") - и вкладывала в него свой писательский талант, свою убежденность, свои силы и даже скудные средства. Однажды я спросил ее: - Л.К., а Вам не страшно?- (это было после случая, когда нанятые гебешниками люди напали в парадной на ее дочку Люшу и били ее головой о стену). Она ответила не задумываясь: - Нет. Я ведь не транспортабельна. Меня нельзя забрать в тюрьму - я умру по дороге. Вот это сочетание физической немощи, и крепости внутреннего нравственного стержня, заряда, духовной стойкости - и производило на меня огромное впечатление. Более того, ее "твердость в устоях" и во мне укрепляла решимость сопротивления режиму, укрепляла чувство уверенности в правильности того, что делаешь. И чувство некоторого стыда - если старая и больная женщина не боится, то мне-то, молодому, сильному и спортивному - тем более, грех. Вообще, я думаю, что многие знакомые Л.К. мысленно оглядывались на нее - как она отнесется к этому моему шагу? Не осудит ли? Тогда еще существовало что-то вроде общественного мнения, с которым следовало считаться, если ты хотел быть принятым в домах людей калибра Л.К. Немного о быте Как многие ее современники по эпохе сталинского террора, привыкшие по ночам ждать ареста, она не могла спать ночью, вернее, засыпала под утро и вставала около двух часов дня. В литературной работе, по дому, ей помогали Жозефина Оскаровна Хавкина ("Финочка") и Люша.

Для письма она использовала черные тонкие фломастеры, дающие хороший контраст на белой бумаге (однажды пачка таких фломастеров, присланная из-за границы, поступила к ней с тщательно обрезанными бритвой стержнями - доблестные сотрудники ГБ нашли блестящий способ отомстить полуслепой старухе); для глаз - сильную лупу с подсветкой. Работала регулярно, ежедневно, превозмогая усталость, сердечную боль, тоску. Несколько раз дорабатывалась до того, что напрочь лопались кровеносные сосуды глаз, а то случались микроспазмы головного мозга, мгновенные потери сознания. На Люшины и мои уговоры дать себе отдых была непреклонна - "Я еще не все долги отдала, я должна еще много успеть до смерти…" В жару в Москве она изнывала и мучалась; пока была в силах ездить - спасало Переделкино, где одну зиму перед его высылкой под этой же крышей жил и работал Александр Исаевич Солженицын. Тамошний чистый воздух, сосны в саду, память об отце, действовали благотворно, даже несмотря на "топтунов" за окном. (… "Обшарпаны стены, топтун у ворот/ Опасная стерва в том доме живет", как написала Инна Лиснянская). Переделкинский дом, неофициальный тогда музей Корнея Чуковского, эпическая борьба за его сохранение с власть предержащими - это тема для отдельного рассказа. В последние годы Л.К. практически безвыездно жила в Москве и летом с нетерпением ждала зимних холодов.

В свой последний приезд в Ленинград Л.К. очень хотела попасть в небольшой сад во дворе Фонтанного дома, где рос клен, воспетый Анной Ахматовой. В этом здании размещался теперь Институт Арктики и Антарктики, называемый в народе "ААНИИ". Вход был по пропускам, но там работал мой приятель, доктор наук Дмитрий Х., и он сказал, что нет проблем заказать пропуск для Л.К. и меня. "Как честный человек", я решил предупредить Дмитрия, что Л.К. имеет "диссидентскую славу", и не смутит ли это его. Дмитрий ответил, что не смутит, но с пропуском вряд ли получится. Поэтому я решил попробовать просто уговорить вахтершу пропустить нас. Мы встретились с Л.К. в Летнем саду, посидели немного на скамейке, причем Л.К. читала мне стихи Блока, стараясь объяснить, почему его так любили современники. Мимо (день был воскресный) шли стайки туристов; из одной такой стайки вдруг выскочил небольшой человечек и моментально сфотографировал нас с Л.К. Тогда это меня расстроило (сейчас я думаю, как бы из архивов ГБ вытащить этот снимок - у меня как назло, нет ни одной совместно с Л.К. фотографии. Если агент прочтет эти строки - может быть можно за вознаграждение выкупить снимок?).

Мы встали, и двинулись по Фонтанке в сторону Шереметевского дворца. В холле института бегали какие-то ребятишки, которых отправляли в пионерлагерь. Я подошел к вахтерше, и стал объяснять, что моя тетушка в блокаду жила в этом доме, и теперь хотела бы на несколько минут пройти в сад, посмотреть на окна квартиры, где были пережиты ужасные дни. Вахтерша, естественно, как всякий мелкий начальник, начала немного важничать и задаваться, говоря, что вообще-то "не положено"… Думаю, что я бы ее уговорил, но тут вмешалась Л.К. В жесткой тональности она спросила вахтершу, слышала ли она имя великой поэтессы Анны Ахматовой. Вахтерша разозлилась, и сказала что-то вроде "Ахматова, Шмахматова, ходют тут всякие…" Л.К. схватила меня за рукав и грозно сказала: "Леня, немедленно уйдемте отсюда, иначе я ударю эту хамку зонтиком по голове!" (Я был так поражен, услышав эти слова от всегда очень сдержанной в "выражениях речи" Л.К., что до сих пор помню дословно эту фразу ). Так что на клен мы смогли взглянуть только через щелку ворот внутреннего двора.

Пишу наискосок. Все написанное Л.К. по степени значимости для меня я бы расставил следующим образом: на первом месте "специальная литература" - открытые письма, публицистика, воспоминания, отрывки из дневников, "Процесс исключения", "Записки об Анне Ахматовой"; далее - собственно проза: "Софья Петровна" и "Спуск под воду"; далее - поэзия. Ее сконцентрированная сила чувства, выразительная лапидарность, исступленная требовательность к точности слова позволили дать русской литературе блестящие публицистические тексты (такие, как открытое письмо Шолохову по поводу суда над писателями Синявским и Даниэлем, или статья "Гнев народа", протестующая против травли академика Сахарова и поэта Бориса Пастернака). Недаром эти первые ласточки самиздата моментально разлетались по всей стране, перепечатывались, зачитывались до дыр, передавались из рук в руки. Да еще - не зря она любила высказывание Льва Толстого, что слово - это поступок - не надо забывать, что тогда это был ВЕСЬМА ОПАСНЫЙ ПОСТУПОК! Две статьи уголовного кодекса (190-ая прим и 70-ая) были посвящены карам за антисоветскую пропаганду, и от Владивостока до Калининграда по тюрьмам и лагерям сидели читатели и писатели самиздата! Не могу удержаться, чтобы не привести по памяти два чеканных отрывка: из телеграммы Солженицыну - "Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя более долгожданного и необходимого, чем Вы…Вы вернули русской литературе ее громовое могущество." По поводу выхода в свет "Архипелага ГУЛАГ" - спрессванная в нескольких словах судьба миллионов: "…Обыск, арест, допрос, тюрьма, пересылка, этап, лагерь. Голод, побои, труд, труп. "Архипелаг ГУЛАГ".

Если я написал ранее, что юмор, ирония, не имели для Л.К. существенного значения, то зато сарказм, убийственный, точный сарказм, был ей присущ в полной мере. Вот как она конспектирует обвинения, выдвинутые против Пастернака на собрании писателей: …6) Пастернак поставил большую пушку - обстреливать народ; 7) Недаром он всегда водился с иностранцами; …11) Пастернак - соучастник преступления против мира и покоя на планете!" Господи, как же недавно это было! "Записки об Анне Ахматовой" - это тоже отдельная тема для разговора. "Посильней, чем "Фауст" Гете - сказал когда-то Сталин о произведении "Девушка и смерть" Горького. "Посильней, чем "Разговоры с Эккерманом" - сказал о "Записках" Иосиф Бродский. Забавная параллель! Во всяком случае, это новая, блистательная литература, жанр которой трудно определить одним словом, настоящий нерукотворный памятник поэту, но в первую очередь - эпохе. Мог бы я упрекнуть Л.К. в том, что она не позволяет себе "отругать" поведение Ахматовой в ситуациях, когда бы это действительно стоило, чтобы сделать более выпуклым, многогранным характер "героини" записок; что она видит в Ахматовой только талант, трагизм и величие, а слабости предпочитает не замечать. Но, может быть, для этого и существует "ахматовиана" - для создания многомерного портрета, а Л.К. сосредотачивается на том, что наиболее близко ей - потери, нищета, травля, достоинство, гордость, верность поэтической судьбе… Повести Л.К., при всех их несомненных достоинствах синхронности ("Софья Петровна" написана зимой 39/40 года - по горячим следам 37 года), прекрасного языка, достоверности ситуаций и характеров, все-таки оставляют во мне некоторое ощущение "сделанности", "сконструированности" умным и наблюдательным человеком. Какой-то не хватает мелочи для придания подлинной жизненности, не могу сказать точно, какой. Со стихами дело обстоит еще сложнее. Когда Л.К. читала мне их, или дарила для прочтения - я испытывал странное, двоякое впечатление. С одной стороны, мне была близка стилистика и тематика стихотворений, их открытость и трагизм, чувство горечи от утрат; с другой - не хватало чего-то такого, что Ахматова называла "тайной". При этом Л.К. имела безупречный поэтический вкус и прекрасно умела анализировать стихи. Я иногда привозил ей стихи моих друзей и всегда поражался точности ее оценок. Кстати, Л.К. жаловалась, что если на публицистику она получала отклики в неимоверном количестве, на прозу - в большом, то о стихах почти не было отзывов. Анна Ахматова тоже избегала комментариев, но Л.К. говорила, что иногда находила у нее свои строчки или обороты (это она не жаловалась, а гордилась!). Но вот после смерти Л.К. вышел компакт-диск, на котором записан ее голос, читающий стихи - и Люше, и мне показалось, что они стали звучать как-то сложнее, значительней…Или это отблеск ушедшего времени, голос бесповоротности? Сборник стихов назывался "По эту сторону смерти", а звучали они из-за той… И я повторяю про себя сильные, чеканные строки. По поводу сахаровской судьбы: " … Сегодня-завтра он (конец - прим. мое) наступит, \ Очей угаснет синева. \ И вот когда бессмертье вступит \ В свои законные права." По поводу отъезда Анатолия Якобсона: "… Но вглядывались Вы в мое лицо \ Уже как бы с большого расстоянья."

Самиздат и подаренные знакомства. Довольно часто мне доводилось служить курьером между Москвой и Ленинградом. Из Москвы я привозил лекарства, письма, иногда деньги для политзаключенных, но чаще всего - "запрещенные" книги для друзей Л.К. Так я познакомился с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, Алексеем Ивановичем Пантелеевым, Лидией Яковлевной Гинзбург, Гершем Исааковичем Егудиным, Александрой Иосифовной Любарской, Ниной Ивановной Гаген-Торн, Владимиром Григорьевичем Адмони и многими другими ее друзьями. Это были представители "старой гвардии" петербургской интеллигенции - высокообразованные, прекрасно воспитанные, независимо и оригинально мыслящие; многие из них тоже не спали по ночам, многих коснулась черная рука ГПУ-НКВД-КГБ. С некоторыми из них у меня впоследствии завязались тесные дружеские отношения - в первую очередь, с автором "Республики ШКИД" Л. Пантелеевым и с профессором математики Г. Егудиным. Что касается покойных ленинградских друзей Л.К., то я больше всего жалел, что не встретился с Тамарой Григорьевной Габбе - по рассказам многих людей она была умнейшим и мужественным человеком. Ее теория о бессмертии души (как рассказывала Л.К.) вкратце такова: каждый человек от рождения имеет душу, находящуюся в эмбриональном состоянии, и может развить ее до состояния настоящего бессмертия. Пушкин, конечно, развил, - говорила она. (Через несколько лет я прочел у поэтессы Ирины Знаменской следующие строчки: "…этот, запевший, вы думали, кто? Соловей? \ Нет, это скворец, отстрадавший бессмертную душу!").

Кстати, с "чтением и распространением" книжек Л.К. у меня связано одно забавное воспоминание. Понятно, что по телефону нельзя было ничего говорить открытым текстом, и мы придумывали всякие условные термины. Так, если я хотел узнать, вернулась ли из прочтения у друзей книга Л.К., я звонил и спрашивал, - скажите, пожалуйста, "Лида" дома? Иногда мне говорили - Лидочка ушла в гости, вернется через неделю. Если же говорили "да", я ехал забирать. Однажды я позвонил, и мне ответили "Да, Лидочка вернулась из гостей два дня назад в новом платье". Я поехал туда в недоумении, а оказывается, ее переплели (растрепанную от множества читавших) в новый красивый переплет!

Из Питера я вез письма, рукописи, самиздат, иногда устные сообщения, которые нельзя было передать по телефону, а можно было только написать на бумаге, дать прочитать, а потом бумагу сжечь. Помню, как я уходил от Алексея Ивановича Пантелеева, унося с собой рукопись его исповедальной книги "Верую". Я должен был отвезти ее в Москву Л.К. для передачи на Запад. На лестничной площадке Алексей Иванович перекрестил меня, и сказал - "Помните, что Вы везете мою голову!". Однако ничего особенно плохого со мной не случалось до самого 1982 года, когда органы произвели обыск на моей квартире и изъяли более 50 книг, некоторые с дарственными надписями Л.К. Надо ли говорить, что я тут же потерял работу, был неоднократно допрашиваем, и в конечном итоге получил официальное предостережение от прокурора Ленинграда, с обещанием посадить в тюрьму меня "в случае продолжения антисоветской деятельности"! Надо ли говорить, что я ее продолжал, только более тщательно конспирируясь…

Из близких мне людей я "подарил" Л.К. и Люше свою сестру - близнеца, Любовь Петровну Мясникову, которая пришлась им по душе своей громадной доброй энергией и открытостью, и была всегда желанным гостем на Тверской. В доме Л.К. я встретил Андрея Дмитриевича Сахарова с Еленой Георгиевной Боннер (это было еще до горьковской ссылки), Владимира Войновича, Владимира Корнилова; но, как правило, мы разговаривали только вдвоем, иногда за ужином к нам присоединялись Люша и Финочка.

Обряды скудных встреч. Пожалуй, были три главные темы в наших разговорах -1) последние события в правозащитном движении в Москве и Ленинграде: аресты, допросы, высылки, эмиграция, новости самиздата; 2) то, над чем в данный момент работала Л.К., вернее, обсуждение уже написанного и вышедшего в сам-или там-издате; 3) воспоминания, рассказы о судьбах близких ей людей, от той блестящей плеяды российских писателей и поэтов, (Анна Ахматова, Борис Пастернак, Владимир Маяковский, Николай Гумилев, Самуил Маршак, Борис Житков и множество других), которых ей посчастливилось встретить в жизни, до более молодых современников, таких, как Александр Солженицын, Анатолий Найман, Анатолий Якобсон, Давид Самойлов, Владимир Корнилов). Понятно, что при моей любви к поэзии "серебряного века" я был, как говорят американцы, "весь ухо", слушая рассказы "живого" очевидца, который сначала в доме отца, а потом в своем, видел их, разговаривал, слышал, как они читают стихи…

Будучи уверенной, что ее комната прослушивается, Л.К. часто прибегала к эвфемизмам - например, Солженицын назывался "наш великий друг", "Бодался теленок с дубом" почему-то именовался "Зоология", а говоря о Сахарове, она просто показывала рукой на его фотографию на стене. У меня по записным книжкам разбросаны очень короткие записи, скорее, перечисления тем разговоров. Вот, отрывок из 76 года: "… об убийстве Константина Богатырева, переводчика Рильке; о том, что Сахаров испытывает комплекс вины, потому что вокруг него садятся или гибнут люди (человека, ехавшего к нему, сбросили с поезда), а он остается на свободе; в книге "Записки об Анне Ахматовой" она хотела поместить большую фотографию А.А. на обложке, а свою маленькую - внутри, а издатели сделали две фотографии одинакового размера на обложке - Л.К. стесняется, говоря - все равно, как если бы поместили Льва Толстого и секретаря одним размером рядом…" Коротенькая запись из 78 года: "…Вышла ее книга стихов "По эту сторону смерти. Рассказывает об Анатолии Якобсоне, какой это был замечательный человек. Читает "Загробные огни аэродрома" - об эмиграции. Пожар в детской библиотеке в Переделкине…" Отрывок из описания встречи у Л.К. с А.Д. Сахаровым (79 год): "…А.Д. рассказывает, что иногда приходят к нему не совсем адекватные люди. Один пришел и протягивает ему какой-то пузырек - А.Д., это Вам. - Хорошо, это мне. А что это? - Это моя моча. - А зачем, извините, мне Ваша моча? - Я хочу, чтобы Вы сделали анализ. Меня отравляют! Другой спрашивает - скажите, Вы правда Сахаров, или дубль? - Пожимаю плечами, достаю документ, показываю, а там написано - "дубликат!" Кроме этих "разбросанных в пыли" записных книжек, у меня хранятся 45 писем Л.К. ко мне в период с 1978 по 1995 год. Письма эти - тоже предмет для отдельного разговора, но пока я хочу привести одну цитату - как бы в поддержку написанного мной об Л.К. Из письма от 19.01.1986 года: "…Я веду жизнь физически и душевно ненормальную, и выпрямится она только тогда, когда я сброшу с плеч свой груз. До тех пор не будет ни сил, ни времени <…>Никто этого не понимает<…> О, когда я сброшу этот груз - я начну новую жизнь, я буду видеть любимые ветки в снегу не только из окна своей комнаты (если она еще будет моей). А пока что я - лошадь в мыле, мечтающая только о том, чтобы ДОБЕЖАТЬ".

Пришла перестройка. Со скрипом завертелся механизм слома старой государственной машины подавления. Появились надежды. Надо ли говорить, какие чувства испытывала Л.К. (да и все мы), когда Сахарова вернули в Москву, избрали в Верховный Совет, когда начали печатать ее собственные книги, книги Солженицына, Владимова, Гроссмана, Виктора Некрасова, Юрия Домбровского, когда ветер принес глоток свободы, в скорое наступление которой мы не верили!

Вот отрывок из письма Л.К. от 03.08.1987 года, когда замечательный ленинградский критик и литературовед Самуил Лурье "пробил" в печать в журнале "Нева" повесть "Софья Петровна": "…Только что Люша вручила мне письмо из "Невы" от Никольского. Неужели я дожила, доживу? Я еще ничего и выговорить не в силах. Буду держаться за это письмо, как за талисман, буду таскать его с собою неразлучно и перечитывать. "Софье" в этом году 47 лет!" Теперь, встречаясь, мы лихорадочно обсуждали - правда ли это? Надолго ли это? Некоторые говорили, что это просто ГБ выманивает диссидентов из нор, чтобы потом одним ударом всех прихлопнуть! Но вот уже возвращается Солженицын, и у себя в книжке я нахожу запись от 28.09.94: "Л.К. рассказывает, как встречала у себя дома вернувшегося Солженицына - сказала ему: "Я была уверена, что Вы вернетесь в Россию, но думала, что я до этого не доживу…".

В феврале 1987 года наш знаменитый хирург Святослав Федоров сделал ей операцию на глазах, и после этого несколько лет Л.К. довольно хорошо видела. К сожалению, в 90-х годах ее зрение снова резко ухудшилось. Как-то она гордо заявила мне, что стала инвалидом первой группы по зрению, и может получать водку без очереди (вот и шутки появились - ведь она не пьет абсолютно). И все равно, работает, работает… Комментарии ко 2-му тому "Записок" (колоссальный, неподъемный труд), 3-ий том "Записок". Девять, а то и больше вариантов "Прочерка" - воспоминаний о Матвее Петровиче Бронштейне. Мучилась, переписывала многократно, пытаясь найти правильное соотношение между "личностью" и "личным". А дополнительная боль (как будто мало было!) - полученные ею горькие тексты допросов Матвея Петровича, из которых ясно, как его жестоко пытали. Говорит, что должна еще дописать "Дом поэта" - ответ Надежде Яковлевне Мандельштам по поводу ее "Второй книги".

Последние годы. В последние годы наших встреч я уже практически не делал записей. Раньше, в темное время, время без надежд, я чувствовал, что расставляю вехи тайной истории, истории сопротивления, скрытой, задавленной; что я один из немногих, кто может сохранить крупицы воспоминаний об оболганных людях, сохранить правду о том, что они делали и как жили; что будущую картину эпохи будут собирать по таким вот клочкам листков и обрывкам писем. Но вот пришла информационная свобода; стало возможно говорить вслух, публиковать статьи, печатать книги (если есть спонсоры!). И у меня пропало чувство необходимости сохранять правду, пропало чувство - если не я, то кто? Мне уже не надо было оглядываться по сторонам, выходя из дома Л.К., не надо было делать разрез в подкладке пальто, чтобы прятать туда книги, не надо было звонить из автомата, договариваясь о встрече… Теперь мы даже спорили о приватизации, о рыночной экономике, о выборах депутатов от тех или иных партий. За спорами мы поначалу не заметили, как по Тверской понесли красные знамена и портреты Сталина… Но мы всегда знали, "что делать нам с бессмертными стихами" - любить, читать, повторять наизусть, спасаться ими. Я думаю, что Л.К. "отстрадала бессмертную душу". Еще в те, застойные годы, я посвятил ей стихотворение:

Л.К.Чуковской
В чем держится душа?
И ноги еле-еле ступают по траве,
тропинкой между елей
путь в голове упорно свой держа,
идет наверх, туда,
где вечно спят отец и Пастернак.
Тем временем огромная держава
сжимает бронированный кулак:
агенты, борзописцы, полный штат
ведут вокруг прицельный хоровод…
Полуслепая, зная путь, идет.
Она идет, и голос обретают те,
кто ушел, и не успел сказать,
чей рот забит землей,
снег на глазах не тает,
кто в землю лег, как в мачеху, не мать.
Держава может подчинить страну,
закрыть Казбек, и реки повернуть,
но эту спину ввек ей не согнуть!
Полуслепая держит скорбный путь.
Храни ее, господь!
Живая совесть, немощная плоть!


www.inkap.narod.ru/







О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"