…И каждый человек влачит за собой
вереницу чудовищ, нерасчленимо сотканных
из его движений и последовательных
метаморфоз его сознания…
Поль Валери
От неизвестной Точки, находящейся где-то на пупе Мироздания и возникшей неизвестно когда на перекрестке схождения Причин; подобно лабиринту извилин головного мозга, сотканному за долгую жизнь человечества,— расходятся нити Следствий, образующие свои причины с сетью метастаз смыслов, замыкающиеся на других следствиях-причинах- и так до неизвестного Предела, который мы для себя определили на Земле.
Здания Учений, созданные философами и состоящие из этажей Мыслей, превратившихся в Догму и окаменевших, стали Религиями, отодвинув Предел в Абстракцию, быть может Великую, но до такой же степени и непознанную. Возможно, на некоторых этажах этих зданий и есть комнаты, в которых жило Знание, но это было тогда, когда еще мозаичный пол их не покрылся прахом времен, по пентаклям узоров на стенах рукою глупца или злодея не был нанесен другой рисунок, оставив зрителю и исследователю только фрагменты былого, и сквозняки Метаморфоз не выдули нежный Эфир, питающий Мысли. Тогда, когда камень религии еще не пал на тонкую нить, разбив Сердце, рассыпавшееся рубинами в девять и двенадцать граней. Упав, он не стал жемчужиной, получившей при крещении имя Айн Соф, но стал точкой для миллионов копошащихся. Поколения, их сменяющие, стали детьми без Родины, сделав родиной Камень. И только глубокая тоска в сердцах не давала покоя. У них возникли другие идеи и образы, насмехающиеся над идеями тех, кто чудом не был раздавлен Камнем. Когда адепты говорили толпе, что образ не есть реальность, а просто объективация субъективной идеи. Что образы богов не являются подходящими для поклонения, а являются просто эмблемой или напоминанием о невидимых Силах и Причинах,— толпа бросала в них камни— песчинки от того Камня, и требовала распять неверных.
Я тоже стою на ступеньке какой-то лестницы, соединяющей Перекрестки. Я читаю эссе о творчестве Борхеса, в котором Следствие стало Причиной. Я перечитываю строки, цитируя их: «метафора Борхеса— это муравейник смыслов… На первый взгляд она доступна любому читателю— лишь бы он был восприимчив к поэзии. Но это только на первый взгляд! »
Я создаю свои образы, иногда чужие приходят в гости и остаются навсегда, меняя внешность, но не извращая Причину, их породившую. Они приходят, уходят, застывают в напряженном ожидании или расслабленно опускают руки, роняя голову на грудь. Они общаются между собой, искоса поглядывая на меня, и, лишь искоса, бросая быстрые взгляды. Только время от времени Ветер доносит до меня обрывки их фраз, которые приходят ко мне рисунками, иногда воспроизведенными мною.
Я читаю Рембо, Бретона и Кортасара, Бейли и Каббалу, Евангелия от Ессеев, не зная языков их родины. Но они мне улыбаются даже истерзанные переводом, и я понимаю, что Ветер, развевающий наши Мысли и шелестящий в ветвях недосказанного, дует с нашей Родины.
Читая, я пытаюсь пробудить Мысль, наблюдая Абстракцию. Мне кажется, что иногда это получается, а может это лишь еще одна песчинка, которая скрипнет под ногой Проходящего через Комнату. Но я задаю вопрос, не надеясь получить ответ, и он замирает в рисунках, которые выбросит Время, как выбросит и меня. Куда?..
1996 г.
Никто не слышит звука, который ещё не родился.
Взгляд не блуждает во Мраке, различая Свет. Ни одна звезда
не определяет Путь.
Вздох, как шорох.
Хвост змеи, оставляющий след на песке,— взгляд аметиста.
Морщится ткань песка, ложась складками, тяжелыми, как ожидание.
Шорох складок— движение.
Потревоженный систрум роняет стон.
Капля ударяется об агатовую поверхность, рассыпаясь жемчугом.
Раковина раскрыла ладони.
Пурпурный моллюск, отливающий перламутром, обнажил свое нежное тело, влажное от поцелуев.
Улыбается Протей. Срок Иббур.
Морщинами ложатся тени.
Свет.
Волны играют венком из цветов, чуть касаясь губами бутонов.
Саламандра, покинув приют, тело подставила.
Оно хризолитом сверкает под лаской.
Смыкаются веки.
Спит Скорпион.
Ветер доносит грусть Волка, отражаясь от селенита, цепляясь волосами, катает жемчужины, рассыпанные по плоскости.
Замирает под сводом.
Время течет по колоннам, обнажая.
Морщится мрамор. Лоскут паутины, влекомый ветром, узором ложится
на ребра ступеней—
крокеллюры на маске холста.
Глаза, смотрящие внутрь.
Порталы, анфилады, перекрестки…
Сеть паутины стянула ступени.
Истлела.
Ветер гонит песок.
Он скрипит, проникая в чрево узора, стекает тонкой струйкой.
Вскоре он опустошает, оставляя вчера.
Если перевернуть,— он опять будет течь. Туда, где было сегодня.
Ветер ищет пристанища. Потоки его блуждают в кишечнике лестниц, скручивая их спиралью, унося в бесконечность, бросая в бездну.
Обломки катятся по ступеням.
Львиный рев сливается с далекой песней Волка, растворяясь в нем.
Зацепившись за полу ветра, тащится по ступенькам сухой лист.
Песок рвет его плоть, обнажая скелет.
Луч солнца поднимает веки дня.
Вчера, увидевший свет утренней зари в сапожной мастерской.
Они держат его. Рука держит перо, след его— вчера.
Сегодня застыло и вздыбилось шерстью на холке Собаки.
Она слышит, как Ветер доносит грусть Человека.
Усталым веком затянулось небо, притих настороженно ветер.
Буграми мышц застыли плечи каменных громадин, что держат своды.
Меж них змеею ночь сползает,
дыханьем пробуждая сны, укутанные тщательно туманом.
Хрусталь вершин, от тела отражаясь,
на своде зажигает звезды,
и мутным глазом смотрит внутрь луна.
Дорог развилка в неверном свете касается хвоста,
и тень уреусом ложится на лики спящих.
Роняя одеянья, устало разминая тело,
все те, кто спал, рождают звуки.
Их эхо, пробираясь
длинной тенью, цепляется за камни, стебли трав.
И пальцы ищут тело.
И ежатся, отдернув руку,
испуганные птицей ночи, которая над страхом их смеется.
Безумным роем мечутся желанья, обретши плоть,
что тает, лишь ее коснется
луч первый солнца или заклинанье.
Рукою твердой вынув пентаграмму
из пасти Голема сомкнутой.
Течет песок обратных превращений,
роняя глупые песчинки,
что телом своим строят пирамиду.
Шершавым языком инкубы лижут камни,
и мох слюну за ними поедает,
ложится мягким покрывалом,
их поступь превращая в шорох.
На стон желанья он ответит.
Изломы простыней и прядь,
прилипшая ко лбу,
ведут его во мраке.
Томятся в жарком сне набухшие соски,
уходит влага с губ одних к другим,
и пить её он припадает.
Бледнеет небо.
Уж спят гиганты скал, колени обхватив руками.
И пОтом по спине
туман стекает в реки
и падает
на грудь долины.
В обратный путь бредут песчинки, блея
и увлекая за собой
переодевшееся время.
Тяжелый день склоняется к закату. Вздохнувшей грудью дыбится Алды-Мозаг. Последний взгляд, в потоке отражаясь, его окрашивает кровью.
Разбитый старец, тело превративший в камень, в нем ополаскивает ноги.
Время спит. И дверь давно закрыта.
«Чинге»,— проносится поток и ополаскивает лица.
Богов. Они застыли в камне
и наблюдают вечной маской свой покой.
Черным зверем спит скала, припавшим к водопою
и вздыбившим застывшую щетину.
И кровью омывает губы змеей скользящая вода.
Последний взгляд. Крик птицы.
Чернеет кровь и пенится, вздувая вены.
Ожиданье.
Железное кольцо, стянувши палец старцу, свой камень обронило в небо,
и аметистом сияет полная луна.
Как долог путь, не обронивши слова, до времени покой не потревожив.
Удар весла — как плавниками рыбы бьют, чтоб насладиться плотью
того, кто брошен был им щедро.
Лодки тоже три. Уткнувшись носом в морду зверя, они баюкают его,
скрипя бортами,
тень от кольца ложится на песок,
и в круге Скорпион начертит имя.
Пена бьется о стенки висков. Сердце колышет песок, убегая
и прячась, в складках безмолвного монстра.
Бубен звучит в тишине его эхом. Звезды жемчужною ниткой
ложатся на нежные плечи и стекают по телу между двух грудей
с сосками терпкими, как сок вишен.
Живот колышется в свете луны, и пальцы ласкают там, где билось бы сердце.
Первая молча стоит. В складках одежды прячется тело.
Серебряной нитью трепещет прядь волос и улетает за ветром туда,
где тело убитого сводного брата лежит в лабиринте.
Вслед за нею помчалось сознанье.
Жемчужины тают в кольце, луна отразилась в потоке.
Скрипнул песок, сон прогоняя — он улетает,
цепляясь за ветви, виснет на них паутиной.
Плеск весла. Осколки луны за спиною.
Я здесь и вроде бы нигде.
Глаза напрасно ищут свет.
Натруженным влагалищем гудит пространство.
Бесконечно.
Губами смрадными целует мне лицо.
Я задыхаюсь.
Блуждая, руки вязнут в липкой жиже.
Далекий вздох, как лопнувший пузырь.
Я опускаю руки.
Смех. Глаза в глаза.
Дыханьем склепа изо рта.
И пальцы жесткие его мне давят на виски.
Старуха мерзкая, плечем играя,
мне тычет грудь свою с опухшими сосками.
Морщины чертят лабиринт, растут,
спадают складками мне на колени.
Стекают.
Удар крыла, и чьи-то когти рвут лицо.
Затылок стонет наковальней
и молотом звенит парадный марш.
Уснуть.
Скорей уснуть.
Или проснуться?
Зеленым светом вдалеке маячит чей-то глаз.
И гул стоит,
как стонут пирамиды в ночи,
когда песок швыряет в небо ветер,
закручивает вихрем
и сползает…
К подножию. Взметнувшись тут же вновь.
Он приближается
волной прилива, с собой неся улов.
Всё ближе топот ног.
Подошвы на лице.
И запах пыли
вместе с ароматом крови.
Я просыпаюсь.
Как странно вспомнить сон сейчас.
А в общем, просто вспомнить.
Ведь сложно заглянуть за дверь
в том доме, что еще в проекте.
Теперь уж в нем живут.
Вчера.
Сегодня— свет, рисунок на столе и всё спокойно.
Линялой чешуей сползает время,
и, дней прошедших шелуха
влачится, пыль подняв до неба.
И этот прожит…
Бреду, свой след оставив в красной глине.
Она плывет и, коркой покрываясь,
обрастая кожей,
множит паутину трещин,
как поры.
Стебли трав сухих колышет ветер,
и пылью оседают мысли.
Свои, чужие— вперемешку.
Они уже не различимы.
Глина ждет прикосновенья,
но нет руки—
лишь стоны.
Чье-нибудь колено, поскользнувшись, нарушит монотонный.
Узор.
Удар в живот.
Водою, вкуса терракота, навряд ли можно жажду утолить.
Сбегает мягким ручейком,
оставив след на теле.
Всё до дождя, который смоет
и огня.
Я жду.
Стеною пыль— кругом сплошная глина.
Толкаясь, топчем, чтобы устоять
и кожу рвем, цепляясь,
чтобы удержаться.
И мечемся в пыли, измолотой под нашими ногами.
Песок скрипит меж век,
сквозь них краснеет Солнце.
Или Луна.
И бесконечна карусель,
но нет прикосновенья,
быть может
втоптанного в глину…
Сколько я здесь? Время стало густым.
Я не различаю света и тьмы, дня и ночи.
Но я знаю и чувствую — Оно не остановилось.
Луна меняет свое лицо, я узнаю это по шуму прибоя.
Волны бескрайних вод наваливаются на берег, толкая плечом прибрежные скалы.
Сколько до ближайшего берега?
Бесконечность.
Но я слышу… Шепот скал и дрожь Земли.
Ужас дыбится стволами деревьев на ее коже, и волны страха морщат ее тело,
заставляя поры то плотно смыкаться, то гримасой раскрывать свои пасти.
Густой слюной стекает страх с растянутых губ. Соль Земли.
Стон падения. Тело капли, сорвавшейся с небосклона.
Удар.
Тело разорванное на тысячи тел.
Стон. Удар.
Всё чаще, как треск четок меж пальцами грешника, который хочет успеть.
Меня зовут.
Я ощущаю шепот где-то глубоко и пытаюсь вытолкнуть его на поверхность.
Один голос,
два… Не знаю. Он стягивает перепонки, стекает по затылку и сдавливает грудь.
Я — это то, что бьется внутри моего тела?
Или то, что ужасом бьется внутри?
Шепот прорывается воплем.
Мозг, разорванной каплей бьет в череп, в истерике мечется, ища выход,
давит на уши.
Неземной холод стискивает тело.
Пустота.
Предчувствие коснулось там, где был крестец.
Как давит палец на стекло зимою, и лед под ним, теплом гонимый, освобождает место.
Тугой пружиной давит на оковы другая жизнь.
Огнем наполненные вены, как ростки.
С упорством рвутся из клубка, но, опаленные дыханьем льда,
опять сплетаются в объятьях.
Они готовят Путь.
Стрелою огненной взметается росток
по позвоночнику и бьет в затылок.
Хлопок.
Ласкает ветер мне лицо и раскрывается бутон.
Роса умыла лепестки, разгладив складки сна.
Я вижу свет.
Я чувствую дыханье жизни.
И тело спящее Земли мой держит корень.
Всё сон.
Я чувствую себя в нем клеткой.
Пустой— забрали сердце.
А было ли оно?
Не помню.
А может быть душа сама,
мечась в оковах
и разбиваясь о прутки, с холодною глядящие усмешкой,
покинула ее, найдя лазейку?
Мне давит плечи груз воспоминаний,
чужих обид и слез.
Бьет камнем по спине
и шею жжет веревкой.
Чтоб не упасть!
Он рвет меня назад, пытаясь опрокинуть,
растоптать.
Смешать в пыли дорожной с прахом,
Обрывками несбывшихся надежд, стремлений и желаний.
Но что-то не дает упасть.
Сомненье?
Вера?
Стальным кольцом сжимает мне висок сомненье,
все туже заставляя биться кровь.
Когда-нибудь она не в силах будет прорываться.
Когда-нибудь.
Я чувствую, я знаю— надо мной проклятье.
Один неверный шаг…
Какой по счету?
Я опускаю руки, не умыв.
Как тяжело дышать…
и продираешься в пути,
цепляясь за коряги
и, разгребая застоявшуюся жижу, чтоб судорожным ртом
среди зловонья
поймать глоток прозрачного дыханья.
Хоть напоследок.
Ноги вязнут.
За шагом шаг мы движемся по кругу.
Иль отраженью круга,
что не родившийся младенец нам очертил, создав пространство,
кишащее материей различных величин.
Идущий выбрал путь от Камня,
посеяв жемчуг в пыль, и роется во тьме,
рукою левою упершись в Землю,
а правою пытается поймать за хвост
проскальзывающих мимо.
Не разобрать во мраке, что в руке.
То тут, то там в дрожащем свете стрекочут и зовут:
иди, иди. Я освещу
твою находку.
Трость золотая— посох.
Зловонный смех.
Гнилая меркнет деревяшка, руку жжет,
скользит хвостом крысиным через пальцы.
Кто слышал крик в ночи?
То птица?
Царь зверей?
Или царей?!
Скорее вверх со дна проклятья!
Но тянет ноша.
Опять по кругу.
В какие не стучи врата— выходишь в тот же круг
с булыжником у основанья.
Смеется лик Луны и тянет паутину теней.
Глубока колея.
Апокрифом Священного Писанья ложится Путь.
Кто отличит среди обломков глины
сверкнувший яспис или аметист?
Несите Камень— будем строить
лестницу на небо
всё в том же здании.
Лукою отражаясь, Слово в окнах
играет с тенью в перекрытьях
и тонет в точке— прахе
тех времен, что помнят Вечность.
Спиралью вяжет вереницу комнат время.
И бросает
в середину круга.
И запечатан выход.
Из лабиринта.
Скелет листа просвечивает солнце.
Узор его ложиться тенью,
и в ней мы ищем смысл, чтобы постигнуть суть деревьев.
И удаляемся в пустыню.
Или пустыню создаем
среди толпы, когда внутри пустыня.
Лист сухой травы находит смысл среди таких же листьев.
Спиралью скрученный хребет его толкает ветер,
чтобы разбить о камни
или запутать в чьих-то волосах.
Подобных листьев сухой травы…
Ложатся дни твои на Землю тенью.
Водою снежною с вершин стекает время,
и в ней ты омываешь руки,
чтоб погрузиться в грязь
в глазах Того, Кто держит небо,
и след стопы Его на теле освещают
Плеяды с Орионом—
Кесиль и Хима.
Всему есть мера.
Песчинкою среди песков морей ты тонешь,
и вопль твой меркнет в глубине,
вплетаясь в хор прибоя.
Ложиться грузом.
Кто чашу перевесит?
И ты проходишь дуновеньем,
лишь мелкой рябью по воде,
как облако редея.
Ложишься, говоря:
когда-то встану!
Страдание плодит виденья, пугает сон.
Плетется сеть и путает сознанье,
и в кучу брошенных камней вплетает корни.
Закрывшись рукавом от сна, не пропусти Зарю.
Роса лицо омоет,
стихнут страсти ночи, и свежий ветер
унесет печаль,
порывом вырвав корни,
сбросив камень.
И только эхо,
шепотом сухой травы коснувшись губ, оставит:
Я не видело тебя!
Луна открыла полный лик
в созвездьи Скорпиона.
Арахна нить прядет,
устало голову склонив
к плечу Морфея.
Личинкой в коконе свернулось время,
спит сознанье,
и пальцы длинные теней перебирают нити,
пробуждая звуки.
Дыханье ночи.
Случайный стон ее, как песнь,
которую поют истерзанные души,
блуждая в поисках огня, что приведет к Рассвету.
Но долог путь.
И тень ложится рясой
на старый дуб, убитый громом,
и дыбится горой, как крыша дома,
в котором только тень…
И даже тень от тени.
Они протягивают руки, сплетая в узел
скрюченные пальцы,
и, путаясь в ветвях деревьев,
стекают по стволам
густым потоком крови.
Стоглавою змеей,
разлившись по округе,
шипя, и с губ бросая пену,
воронками кружа,
где член оставил Атис.
Свет от Луны в глазах скрывает бездну—
в ней тонет Слово.
Поток не смоет скверну,
и дым костров лишь застилает небо,
на головы ложится прахом.
Настанет День,
как тень от Ночи.
Кольцом свернувшись, спит змея.
Несет обрывок паутины ветер
и тянет возом за собой
весь день, что был как ночь, в глаза бросая пылью.
Он горечью ложится на губах,
как лист полыни.
Черной.
Не спи!
Со сном приходят гости.
Протяжный скрип их голосов
и стон
туманом стелятся по анфиладе комнат,
в которых ты не жил.
Они бредут, шатаясь,
вязнут
в тине воспоминаний.
Пучками водорослей гнилых
с плечей сползает время.
Умершее.
Забытый сон.
И тленом покрывает стены,
рисуя причудливый узор
твоих воспоминаний.
Надрывный вдох, аккордом песни,
в степи
прижатой мраком ночи,
распластанной меж рек,
как тело, сброшенное с дыбы.
Споют ли ангелы ту песнь, что пела мать, чтоб успокоить сердце?
Не спи…
Когда венок последних откровений
Покроет голову мою,
Я легкою, неслышной тенью
В ворота вечности войду.
И горький вкус несбывшихся желаний,
Вплетаясь в терпкий сон,
Слезою разочарований
Блеснет, чтобы упасть потом
Росой на лепестки сомнений
В соцветиях тоски,
Словах, не сказанных и Тайне,
Которую я не постиг…
Я слеплен сном из воска,
В нем вязнет слабый крик.
И липкой тенью перекрестка
Запечатлен уснувший лик.
Вся страсть и боль расплаты
Из бездны растеклась,
И я на дне— распятый,
Так только камень может пасть!
Или душа,
Запутавшись в потемках…
Катиться, тело обдирая,
И увлекая за собой,
Как пылью, прахом заметая,
Умерших дней последний стон.
И там внизу заплакать,
Шепнуть в мольбе: прости!
Склонивши голову на плаху,
Уснуть под реквием любви…
В разбитом дереве никто уж не совьет гнезда,
душа его источена червями.
Кружит, сплетая, ветер
прожитые дни,
листвой опавшие,
шуршащие, как песнь печали.
Как рыбий глаз уставилась луна.
На дно, затянутое прахом.
Зрачок тускнеет, пелена
затягивает саваном ненастья
ушедший день,
умерший миг
и звук последней капли,
упавший,
как прощальный звон с часовни,
где могла бы плакать
забытая душа, одна оставшись.
Как ребенок,
свернувшись на полу, закрыв глаза руками и слушая.
Когда же позовут:
иди, иди за нами !
Гудит разбитое окно
и шелест мокрых занавесок,
как будто кто-то протрубил, расправив крылья, песню.
Песнь песней.
Колышется луна, облизывая край с щербиной, и льется песня
по куплету.
Чтоб каждая забытая душа нашла пристанище.
И нет ответа…
Очерчен круг.
За гранью— ни черта,
ни проблеска, ни звука, ни намека.
Забилась в угол, скорчившись, душа,
Ей и сейчас всё так же одиноко.
Рвет кожу туго стянутый пучок
Волос, узлом сплетенных на затылке.
Вздох — глоток.
Глухая пустота течет по венам и вырывается на вдохе.
Потоком.
Ложится на лицо росой, холодным липким потом.
Бездонный ужас мысли разбросал,
им нет пристанища и не найти приюта.
Всё спуталось в причудливый клубок, узор ложится сутрой.
Сползает медленно покров,
Той, в чьих руках что было, есть и будет,
И сердце, вырвавшись, дрожит тетраксисом на грани круга.
Ганлины с визгом рвут клубок,
Смех Зрлика-Чойджала-Яма.
Он режет мысли, сплетая в плеть,
Зажатую в руках склонившихся покорно Саба.
Рев разъяренного Быка набатным эхом с колокольни,
Сливаются все голоса
В одном вселенском хоре.
Сдирая кожу с рук, сцепившихся в мольбе,
Растет цветок, сбирая в чаши лепестков
Всю муку и печаль вселенной.
Пролившись по губам, жизнь наполняет вены кровью.
Вином облитая душа, рождается орлом из Скорпиона.
И слабый свет забытого рассвета
Играет в капельках росы, покрывшей тело.
Всё позади.
Играет в капле первый луч дугой,
Которая начало круга.
Глухим эхом по ступеням,
прибоем в висках
бьется воспоминание.
Сорванная черной волной несется душа вниз по зазубринам ступеней
и проваливается в бездонный колодец.
Без Времени и Пространства мечется она Рыбой, брошенной на берег.
Ужас в стекленеющих глазах,
судорога в распахнутом рту —
крик, который тонет в Пустоте.
Ветви дерева скручены ветром.
Скрип, как стон.
Стон…
Последний лист брошен в пропасть ночи.
В вечность.
Вечность одиночества.
Одиночество Вечности.
Мерно катит волны неизбежность.
Ровными рядами наваливаются они на берег,
облизывая бесстыже выставленные плечи и колени прибрежной гальки, пеной взбивают воспоминания и уносят тугой слюной в океан забвения.
Дюна вывалила свой шершавый язык с полипами багульника,
и он лежит упавшим занавесом на спектакле ню.
Июль.
Август.
Липкое марево заполнило собой всё вокруг.
Его дрожащее дыхание баюкает Время.
Шепот дам в партере —
эхо твоего дыхания.
Шлепанье босых ног —
