Марлена Рахлина. В своей автобиографии Марлена Рахлина пишет:
«Родилась в 1925 г. в Санкт-Петербурге (в то время – Ленинграде). В 1936 г. семья переехала в Харьков и тогда же родителей, коммунистов с 1918 г., исключили из партии. В 1950 их посадили, как тогда выражались, «по второму кругу», за то же самое, за что исключили. Они вернулись в 1956 по хрущевской реабилитации, но отец умер через год в возрасте 56 лет, а мать – в 1964 г., больная и не вполне нормальная.
В 1944 году поступила на филологический факультете Харьковского университета. В университете я познакомилась с Борисом Чичибабиным. Мы с ним, как тогда это называлось, «дружили» (век назад сказали бы – «были помолвлены»). Через год Бориса посадили на пять лет, и я трижды ездила к нему в Вятские лагеря. Дружба с ним продолжалась до его смерти, хотя – только дружба. В университете же я нашла ближайших, на всю жизнь, друзей – Юлия Даниэля и Ларису Богораз. После окончания университета всю жизнь проработала учителем русского языка и литературы – сначала в сельских школах, затем в Харькове. Была замужем, в 2000 г. овдовела. Имею двух детей, двух внуков и двух правнучек.
Стихи начала писать в 12 лет. Но писала их «платонически», не думая о публикации. В годы «оттепели» напечатала две книжки – «Дом для людей» и «Маятник». В 1968 г. это все кончилось (мне рассказали, что на меня написали донос братья-поэты, что я переписываюсь с врагом народа Даниэлем, и поэтому меня нельзя печатать). Трижды напечаталась в «Континенте» и еще – в «Русской мысли». Начиная с 1989 г., я выпустила пять книг стихов1 и еще книгу переводов «Златокудрая красавица» из гениального украинского поэта Васыля Стуса».
Как писал Борис Чичибабин, «Марлена Рахлина — поэт истинный. Лучшие ее стихи совершенны, но не холодным совершенством, а каким-то неназойливым, интимным, незаметным, как это и должно быть с настоящими стихами, которые хочется перечитывать, которые сами заучиваются наизусть и не уходят из памяти».
В 2006 году вышла книга ее новых стихов «Прозрачные слова» и книга воспоминаний «Что было – видали…». ___________________________________________________________
1 - «Надежда сильнее меня» (1990), «Другу в поколенье» (1994), «Потерявшиеся стихи» (1996), «Октябрь, на июль похожий» (два издания, 2000), «Чаша» (2001)
СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
ГИМН ЯМБУ
Еще звенишь, еще не умер,
удар врагам и дар друзьям,
любовь и гнев, печаль и юмор,
четырехстопный славный ямб.
Ты нам историей завещан,
урок отцовский сыновьям,
свободный дух, живой и вещий,
оружье славы, гордый ямб.
То очаруй, то грозно свистни,
то будь отшельник, то буян,
отец поэзии и мысли,
и бог веселья, добрый ямб.
И я б легла, сложив оружье,
среди могильных черных ям,
когда б со мной ты не был дружен,
мой старый спутник, верный ямб.
Но я услышу голос вечный
и волю дам твоим струям,
мой честный, чуткий, человечный,
чеканный, чистый, четкий ямб.
1945
* * *
Зимний полдень, вечер летний
и весенний птичий гам —
каждый день, как день последний,
подношу к своим губам,
потому что нет надежды,
нету власти у меня
тленные сберечь одежды
убегающего дня.
Потому что чую снова,
как, скрывая свой испуг,
словно птица, бьется слово,
вырывается из рук,
чтоб в окно — и за террасу,
в поле, в море, в города
ускользнуть — и затеряться,
затаиться навсегда.
И лишь мир морочить, тонко
и пронзительно звеня
в млечном голосе ребенка,
пережившего меня.
1959
* * *
Юлию Даниэлю
Я боли больше видеть не могу:
позволь, остановлюсь, позволь, устану.
Плыви, мой друг, плыви, а я отстану.
Плыви – я посижу на берегу.
Плыви по морю боли, милый друг.
Позволь, усну. Позволь, глаза закрою,
позволь умру. Позволь, в песок зарою
я голову, и пусть оглохнет слух.
У серых стен я молча посижу.
Плыви, мой друг, плыви по морю боли.
Не оглянись – и выплывешь на волю,
а я тебя глазами провожу.
Не чаю я, как душу мне спасти.
Отчаянье отваге не помощник.
Прости меня, что в этот час полнощный
я шлю тебе последнее прости.
Плыви – а я опять вернусь на круг.
Плыви – не мне учить тебя неволе,
так срамно мне, но я не в силах боле.
Плыви по морю боли, милый друг!
1965
ВСЕ БУДЕТ ЗАВТРА...
Все будет завтра, верь мне! Завтра.
Все будет завтра, продержись!
Погожий день, и полный закром,
и замечательная жизнь.
Все будет завтра по порядку,
чему-нибудь да помолюсь.
Я завтра сделаю зарядку,
водой холодной обольюсь.
Я завтра одолею леность
и что в кармане ни гроша,
я понаряднее оденусь,
и люди скажут: «Хороша!»
И завтра труд мой многопудный
окончен будет сам собой,
и завтра друг мой многотрудный
придет, здоровый и живой...
И неужели хватит духу
у злой судьбы, у бытия
убить счастливую старуху,
которой завтра стану я?
1969
НЕ Я Ю.Д.
Нет, то была не я, не я!
Не я глазами колдовала,
не я губами целовала,
не голубок и не змея,
и не своя и не твоя...
И вновь — не я, опять — не я,
под стук колес, на жестком ложе,
за молодой немудрой ложью
боль и погибель затая,
не я, клянусь тебе, не я!
Не я открыла дверь — беде
с нечеловеческою мордой,
не я была в те годы мертвой
и ожила невемо где,
не я, не я — из года в год, —
с другим лицом, с другой судьбою —
женою, матерью, сестрою
перебывала в свой черед,
не я в веселые моря
бросала радость и усталость...
Чудная жизнь вдали осталась,
чужая чья-то — не моя.
Гляжу, на локоть опершись,
дивлюсь, волнуюсь, протестую...
В свою не верю, прожитую,
еще не конченную жизнь.
1970
БОРИСУ ЧИЧИБАБИНУ
О милый брат мой, каторжник и неуч!
О лучшее сокровище мое!
Ни кесари, ни бедствия, ни немощь
твое не перемелют бытие!
Твои смешные, странные замашки
я не отдам на справедливый суд:
ведь у тебя бумажки есть в кармашке...
Бумажки есть в кармашке — в этом суть.
Дворцы и тюрьмы, города и веси,
все ихнее величье и почет, —
одна твоя бумажка перевесит,
дух освежит, от духоты спасет.
Твоя казна — особенного рода:
за непорядок твой, за неуют,
за твой глоток шального кислорода —
в стране моей свободу отдают.
Ах, все на свете знаем и опишем:
что плоть у нас слаба, а дух раним,
и чудо, что еще покуда дышим
на родине мы воздухом родным,
что в Божьей воле — Божие творенье,
слова — и те не вечны, и т.п.
Пусть выживет мое стихотворенье,
мое стихотворенье о тебе.
* * *
Ведь что вытворяли! И кровь отворяли,
и смачно втыкали под ногти иглу...
Кого выдворяли, кого водворяли...
А мы все сидим, как сидели, в углу.
Любезная жизнь! Ненаглядные чада!
Бесценные клетки! Родные гроши!
И нету искусства — и ладно, не надо!
И нету души — проживем без души!
И много нас, много, о Боже, как много,
как долго, как сладостно наше житье!
И нет у нас Бога — не надо и Бога!
И нету любви — проживем без нее!
Пейзаж моей Родины неувядаем:
багровое знамя, да пламя, да дым,
а мы все сидим, все сидим, все гадаем,
что завтра отнимут? А мы — отдадим!
1976
ПОБЕГ ИЗ СОДОМА
Когда со всех ступеней мы сойдем,
чтоб никогда обратно не вернуться,
оглянемся на свой родной Содом.
О праведники, как не оглянуться!
Виновных нет меж нас ни одного,
навеки отрекаемся от дома.
Бог повелел идти: ведь перст Его
коснется завтра нашего Содома.
О праведники! Справедливей всех –
а каждый оглянулся, как насильно:
здесь наше все, и даже стыд и грех,
и запах крови – матери и сына.
Оглянемся – останемся на нем,
останемся, и сомневаться не в чем,
на кладбище на том на соляном,
от всей вины своей осолоневшем.
ПРОЗРАЧНЫЙ ОКТЯБРЬ
Пахнет палым листом, пахнет дымом и горькой травой,
и несказанным словом упрямое сердце томится,
и летящие стаи кричат над моей головой:
это осень пришла, то прозрачная осень дымится.
Это листья горят, и спешат умереть и согреть,
это тлеет листва изнутри в своей мокрой темнице,
это тлеет листва: все горит и не может сгореть,
и прозрачной стеной окружает октябрь, и дымится.
Метит белым мороз обреченную землю уже,
над багряным и желтым на синем краснеет денница,
и прозрачен октябрь, и надежда все тлеет в душе,
пахнет палым листом, и не может сгореть, и дымится.
1983
* * *
Борису Чичибабину
А прошлое, как старый дом.
Там было холодно и тесно,
но все привычно и уместно,
расставлено, хоть и с трудом.
Но близок новый переезд:
вот-вот, с недели на неделю...
А скарб все ветше, груз тяжеле,
все меньше на повозке мест.
Друг милый, потеснись слегка,
ведь что упало, то пропало.
Теперь поедем, как попало,
теперь дорога коротка.
Не плачь! Одна у нас беда,
что все ломается, все бьется,
и вовсе в руки не дается,
и ускользает навсегда.
Не плачь! Мы легкою стопой
пройдем пешком пути остаток,
нагие с головы до пяток,
зато... Ну, плачь... Ну, Бог с тобой...
1986
МОЛИТВА
Стоит старый дуб посреди пути,
что на три дороги расходится...
Эх, пора бы знать, по какой идти.
(И не хочется знать, да приходится).
Дятел тук да тук посреди дорог,
твое имя тук, твое отчество.
Помоги мне, Дух, помоги мне,
Бог, полюбить свое одиночество!
И, не слыша, что здесь стучит лото
и счастливчики награждаются –
совершить все то, завершить все то,
для чего на свет нарождаются.
Да, ничтожна плоть и отвратен тук,
не Величество, не Высочество,
ну, а все же, все ж – дятел тук да тук,
мое имя тук, мое отчество...
* * *
Что было в жизни худшего, заслуженного мною,
я честно принимала, любую боль терпя,
но самое любимое и самое родное
лишь даром доставалось
мне, Боже, от Тебя!
Из воздуха да солнышка, да словно всамоволку
(да вроде бы невнятица, да вроде ерунда)
втыкало в сердце бедное горячую иголку,
ожоги оставляя на долгие года.
И начиналось радостью, и продолжалось болью,
и завершалось памятью и лепетом навек...
С великою надеждою, с великою любовью
опять вставало солнышко и снова падал снег,
И зажигалась елочка, и продолжалось чудо,
и простиралась Божия дающая рука...
А вот о том, что далее, я подожду, не буду:
и ручки коротки у нас и тайна велика!
* * *
«Ну, что, брат Пушкин? – Так, брат, как-то все...»
То вкривь, то вкось, то впрямь – да ненароком...
Вращается Фортуны колесо:
к кому – спиной она, к кому-то – боком,
к кому-нибудь – немеркнущим лицом...
Да стыдно ждать, да ожидая спятишь,
и чтоб себя не числить подлецом,
душе своей – душой своею платишь...
Так краток день, так ненадежен кров,
и бедный быт так жалок и дурашлив,
не греет ног скудеющая кровь,
не греет рук скупой очаг домашний,
и умноженье годовых колец
отяжеляет ствол, отяжеляет...
А где-то там записан твой конец,
и есть, и открываться не желает.
И все живешь... Трепещет волосок –
голубенькая жилочка сосуда,
и Боже мой, как сладок жизни сок,
по капле извлеченный отовсюду...
А может, сами пишем мы ее,
всю нашу жизнь, отделывая строчку
за строчкою? И каждому – свое,
и медлим ли, спешим ли ставить точку,
но водит Бог старательным пером,
и тем, кого он в самом деле любит,
лишь в нужный час, сверкая топором,
неумолимо голову отрубит.
И, может, так и нужно наперед,
чтоб жизнь была полна, а смерть – кровава,
и тех, кто мутен был, забвенье ждет,
а тех, кто точен был, венчает слава.
1988
ИЕРУСАЛИМ
Бывает белою печаль, бывает голубою,
а цвет иерусалимских стен похож на лунный свет.
Мы здесь бродили по ночам. Мы здесь –так Бог с тобою:
проси же Книгу Перемен – пусть даст тебе совет.
Часам к шести – с ума сойти, такие тут просторы,
белее белого лучи – так солнце здесь горит,
и мысль пошла, что жизнь прошла: отставить разговоры,
когда здесь Вечность с Вечностью о Вечном говорит!
Здесь все твое и все мое становится ничейным.
Седой пастух седых овец на пастбищах пасет,
здесь три религии в одну сливаются ручейно,
а жизнь и смерть – всегда одно, а Бог – всегда спасет.
Здесь наши братья хлеб едят и маются безбожно
и не упустят никогда на Бога попенять –
здесь золотой Иерусалим спасается тревожно
и нас спасает, остальных – лишь захоти понять!
* * *
Заговорила – и нет угомону,
нет остановки мне, нет передыху,
местность знакомая – как незнакома,
сплю ли я ночью – и в снах моих – тихо,
нет, не бывает, и все уплывает
в дальнюю даль, за жизнь, за грани
те, за которыми – только загадка,
те, за которыми – ходишь по краю
пропасти. Горько ли то или сладко –
мне неизвестно и неинтересно
даже, о том говорить неуместно
даже! Затем, что, пока я живая,
лишь под аккорды земного оркестра
здесь, на Земле я живу и желаю!
Только доколе? Ведь против приличий,
против рассудка и против закона
местность знакомая мне незнакома!
Сквозь суету, нищету и обычай
в вечность ломлюсь я – и нет угомона!
2000
* * *
Я исчезну вообще! Я вообще перестану звонить!
Как жила без тебя, так и дальше... Порву эту нить,
прекращу эту глупость: зачем мне на старости лет
эта детская страсть, этот невыносимый дуплет?
Я тебя зачеркну. Я тебя из себя изведу,
ты не будешь владеть моей сутью у всех на виду...
Ты не будешь со мной все равно, мне с тобою не быть,
мне нельзя тебя знать: просто знать, а не то что любить!
Но за что эта ярость? Чем ты предо мной виноват?
Ты мне друг, ты мне больше, чем друг, ты мне больше, чем брат...
Но свою дорогую и братскую сущность храня,
ты не любишь меня... Ты не любишь меня! Ты не любишь меня.
* * *
Не бывает несчастной любви,
а бывают несчастные люди:
с ядом в сердце и с жаром в крови
для себя, для себя они любят!
А ведь лучше любить — для нее,
для него полюбить беспредельно,
и тогда вот — пустое житье
станет вечным, веселым и цельным.
А ответят тебе или нет —
это дело десятое: ты лишь
в этом стихотворенье поэт
и решаешь начало и финиш.
И с тех пор тебе весело жить
в этом ласковом, розовом свете...
А вообще-то, меня не любить
невозможно: запомните, дети!
ПОДПОРЧЕННЫЙ СОНЕТ Но я предупреждаю вас,
что я живу в последний раз.
А. Ахматова
Живу – до смерти: вот и весь мой сказ!
А раньше смерти не помру, поверьте...
Живу! И даже в мой последний час
я отверну глаза свои от смерти
и буду пялиться – на вас, на вас!
Что там – не знаю, здесь же и сейчас
все-все – мое! Ни ангелы, ни черти
не в силах оторвать меня – от вас,
какая вьюга нами не завертит,
(а вьюги – все – нам были – в самый раз!)
Мне так хотелось тихого житья,
что даже муза резвая моя
на мир и тишину была согласна.
Но шесть десятков лет, из года в год,
Господь мне угомону не дает,
а я, учтите, Господу подвластна,
и все живу, живу – «в последний раз»!
* * *
Весь бред моих четырнадцати лет,
все лужи, вся капель прозрачных весен...
О, только «да!» Не говорите «нет»!
Потом, потом, когда настанет осень!
Когда взойдет вечерняя звезда,
и журавли потянутся обратно,
потом, когда наступят холода,
потом, когда на солнце лягут пятна!
Потом, потом, немного погодя,
потом, потом! И, вопрошая осень,
взбухают капли длинного дождя,
дрожа, звеня и разбиваясь оземь.
Потом, потом... Идем своим путем,
хоть нас, сбивая с ног, несет цунами,
и тонкий голосок «Потом, потом!»
звенит, повсюду следуя за нами.
* * *
Слова, слова, слова… да где они, да что они?
Да вот они, лежат — любое выбирай!
Прозрачные слова мне Богом надиктованы,
прозрачные слова — они мне ад и рай…
Прозрачные слова, печальная попевочка,
взамен любви, взамен страданий — свет в окне,
чтоб украшался мир, чтоб утешалась девочка,
которая всю жизнь мою живет во мне.
Прозрачные слова — вы жизни заменители,
прозрачные слова, вечерние огни…
Ведь то, как я жила — вы слышали и видели,
но то, как я жила — расскажут лишь они!
ВАМ, МОИ РОДНЫЕ!
Пройдет мое времечко, закончится осень,
ребятки любимые глаза мне закроют,
с мамой, с папой, с Хомушкой свидимся мы после
того, как свезут меня и в землю зароют.
Душе неприкаянной девять дней скитаться
разрешат близ вашего жилья дорогого,
сорок дней дозволят ей на Земле остаться,
а потом ищи себе приюта другого.
Где искать – неведомо, что искать – не сказано,
тыщу книг прочитано – для чего, однако?
Легонькой и тоненькой ниточкой завязано
все кругом, а почему – об этом ни знака.
Но одно, наверное, чую – хоть откудова –
я про это дело вам не скажу ни слова:
больше не увижу я горького и чудного,
грустного, веселого бытия земного,
что Земля мне выдала, за что – не ответила.
Почему я родилась, я, а не иные,
почему любила вас, почему вас встретила,
родила, изобрела – вас, мои родные?
Вам, а не кому-то там – труды и старания,
к вам, а не к кому-то там – вопросы-ответы,
только вам и только вам – радости-страдания,
только вам и только вам – и здесь, а не где-то!
