№3/3, 2011 - Полемика

Борис Левит-Броун

Несколько сопереживаний статье Бориса Хазанова*
«Фридрих Горенштейн и русская литература»



Горенштейн – это у нас с Борисом Хазановым общая любовь. Ну и поскольку с 2001 года, когда писалась статья эта, ситуация усугубилась, а суждения обострились, хочется мне развить и подкрепить буквально пару-другую фрагментов этой статьи, в которых я с Гиеронимом Моисеевичем солидарен или почти.
Так я буду прямо цитировать кусками его текст и уже потом свои дополнения и размышлизмы присоединять, сдобренные обильно цитатами из великого Фридриха – как бы поддакивая... ну, или солидаризируясь... ну, или соглашаясь... ну, или вторя...

Борис Хазанов :
После событий конца восьмидесятых годов сочинения Фридриха Горенштейна, прежде публиковавшиеся в зарубежной русской печати и во французских и немецких переводах, стали появляться в России. Напомню, что он автор нескольких романов, среди которых в первую очередь нужно отметить упомянутый выше «Псалом», «Искупление» и «Место», большой пьесы «Бердичев», которую можно назвать сценическим романом, пьес «Споры о Достоевском», «Волемир», «Детоубийца», многочисленных повестей и рассказов, разнообразной (и в целом уступающей его прозе) публицистики. Десять лет тому назад в Москве, в издательстве «Слово» вышел трёхтомник избранных произведений с предисловием Л.Лазарева; пьесы Горенштейна шли в московских театрах. Но и сегодня в отношении к нему на родине есть какая-то двойственность; писатель, наделённый могучим эпическим даром, один из самых значительных современных авторов, остаётся полупризнанной маргинальной фигурой.


Да отчего ж «какая-то»... Гиероним Моисеевич? Не «какая-то» а очень даже конкретная и внятная... и не двойственность, а враждебность.
И это потому так, что очень не любят русские, когда им говорят правду в глаза. Глаза у них ибо узкие... монгольские... и много в них ибо ненависти ко всякой правде о себе, ибо правда о себе – правда о них – есть мучительная, позорная... оскорбительная и жестокая. Правда нераскаянности. Для русских и Чаадаев до сих поЛ поРумаЛгинаР. Даже сАмошечим был объявлен при царизме. Чаадаев говорил с убийственной интеллектуальной честностью, Горенштейн – с убийственной художественной силой... – вот и маЛгинаРы.
Не любят русские слышать о том... например, что они рабы, что даже и буйство их рабье, недостойное и позорное, вот как тут вот Горенштейн выразился: «Буян в России всегда горазд плакать, когда дело свое закончит, покалечит кого-либо или убьет. Тогда сердце его стразу распускается от напряжения, ребятеночком становится – пожалейте меня, люди добрые… И жалели. Один знаменитый русский литератор увидел в этом вообще ценнейшее национальное качество». Так прямо и хочется запеть: «Буян в России больше, чем буян!..»
А ещё культивирующие себя как доброхотов и всечеловеков (с лёгкой руки заблудившегося в эпилепсии классика), – не любят оне слышать об органическом своём антисемитизме. А оно им, и правда, зачем?
Ну вот хоть вот это, к примеру: «Смеялся Вася всегда с клокотанием и переливами, а способностью портить воздух был известен в широких кругах, помимо своего страстного ежеминутного антисемитизма.
Вообще антисемитизм городского транспорта резко отличается от антисемитизма железнодорожного транспорта. В городском транспорте расстояния коротки, теснота, быстрая смена действующих лиц, и все это влечет к динамизму, к крику, к коротким, ясным формулировкам-лозунгам. В железнодорожном транспорте наоборот. Тут и посвободнее, и времени достаточно, и с людьми сжиться успеешь. Тут обстоятельные размышления «по правде», здесь анализ. Тут и первая заповедь антисемита соблюдается, если он не покричать, а порассуждать хочет. Первая заповедь антисемита – сказать, что у него много друзей евреев. И про братство порассуждать. Именно в стиле убаюкивающего железнодорожного антисемитизма, под перестук колес, написал в марте 1877 года Достоевский свой «Еврейский вопрос».
Это у меня цитаты были из романа «Псалом», т. ск. в солидарность и подтверждение Гиерониму Моисеевичу, которого я люблю и особо уважаю после прочёта статьи «Фридрих Горенштейн и русская литература»
Или вот ещё красивый, даже замечательный, можно сказать, отрывок про пьянь и дрянь русскую имею оттуда же, из «Псалома» (или «Псалма»... как правильно, я и не знаю), вот: «...вдруг явился и Павлов, выпивший, конечно. Подошел он к гробу, сел рядом, посмотрел и как схватит покойника за руку.
– Андрюша, ты чего, фронтовичок… Пойдем, выпьем. – Лежит молча, как истукан, покойник. Выпустил Павлов мертвую руку, упала она опять на мертвую грудь. – Пойду я, – говорит Павлов, – а то еще заплачу. – И ушел.
Меж тем часовые нации, старухи на скамейках, рассказывали:
– Во втором номере, у Копосовых, сам помер… Жена распутная довела… А в тридцатом номере, у еврея, дочь пропала, второй день ищут. Еврей этот совсем с ума тёпнулся, оттого что дочь ента, видать, в Волге потонула…
А Сергеевна добавляла от себя:
– Хотя б они все с ума тёпнулись и хотя бы все в Волге потонули…
Сын Сергеевны, Сергей Веселов, будущий продолжатель рода Копосовых, о чем он еще не догадывался, услыхав такое высказывание матери, засмеялся и сказал:
– Маманя, ежели они все в Волге потонут, рыба переведется от ихнего духу… Еврейка ж та не в Волге вроде бы потонула, в лесу заблудилась… Там ее в последний раз видели…
– Ничего, – отвечала Сергеевна, – лес, он тоже ничего… Оттуда без понятия не выберешься, а в чаще, где подальше, медведь задрать может или веселый человек обидит… Ничего…
....................................
Так спящей и застал ее Павлов, тот самый веселый человек, который всегда готов в лесу девочку обидеть, еврейскую же девочку, согласно надеждам старухи Сергеевны, в особенности.
После похорон Андрея Копосова пил он, поминал и плакал, а женщин не посещал, так что накопилось у него много мужского напора… Пьяного унесли его с поминок, и лишь слегка протрезвевшего унесло его в лес с ружьишком. Забрел он в чащу, где еще не бывал. И словно мираж перед жаждущим в пустыне, предстала перед Павловым спящая девочка, совершенно беззащитная…
Увидел Павлов, что не по летам развиты и крепки обнаженные ноги ее, свежа и крепка в зародыше грудь ее. Изнеможение и страх, которые испытала Руфь в лесные дни и ночи, соединились с покоем от чистого сна, и лицо девочки соблазняло сейчас доверием своим к человеку и зверю в лесной чаще… С нечленораздельным рычанием кинулся к ней Павлов, и, когда наклонился, она открыла глаза. Если б мог Павлов опомниться, если б пришли ему на память мгновения, когда он сам просыпался под забором в одиночестве и покое, в ожидании единственного Слова, к нему обращенного, которое ищет его в этом мире! Но не нашло на Павлова это Слово, и даже обрадовался он пробуждению еврейки, в веселую ненависть впал насильник от слабости того, кого ненавидел.
– Ох и попорчу я ж тебе, Сарочка, передок, – в упоении крикнул Павлов, – ох и сделаю я ж тебе ваву… Ох и азохен вей… – Ибо, как всякий славянин в подобной необузданной страсти, он знал, он изучил два-три еврейских выражения, главным образом печальных, которые казались ему особенно смешными и которые славянский язык его молол действительно очень смешно. – Ох и азохен вей… – повторил Павлов и вдруг ощутил за спиной своей чье-то горячее влажное дыхание…
То были две медведицы, которые вышли из чащи подобно тому, как вблизи Вефиля вышли библейские медведицы из леса казнить по призыву пророка Елисея злых детей-обидчиков. Хоть висело у Павлова на плече ружьишко, да дрянненькое оно, а медведицы рядом. Худо, если помнут ребра, если вовсе задерут, и того хуже. Заплакал Павлов. Ни рукой, ни ногой не шевелит, стоит и плачет, капризничает.
– Жить хочу. – Кому это говорит, сам не знает, – девочке, которую изнасиловать хотел, или диким неразумным существам».
Страсть не любят русские и о хамстве своём беспримерном, до окончательности и бесповоротности животном, слышать, хотя сами же и злоупотребляют этим словечком направо и впротивополож. Но чуть только им картинку нарисуют с их рожи, то очень оне обижаются и просто даже пышут недоброжелательством. А Горенштейн вот возьми да и прямо вот так вот без пардону: «Торговала в этом павильоне буфетчица Нюра, с которой когда-то Павлов жил. Была у Павлова привычка первоначально перед выпивкой с этой Нюрой вступать в препирательства на почве недолива или обсчета. Но ни в чем она ему не уступала, достигла эта женщина полного равноправия.
– Ты, – весело говорит Павлов, – сука…
– А ты сам падло, – весело отвечает Нюра.
– Ты воровка…
– А ты хрен с бугра…
– Ядрить твою мать…
– Ядрить твою, дешевле будет…
Тут Павлов под влиянием увиденного и пережитого говорит Нюре:
– Ты еврейка, жидовка…
Заплакала Нюра.
– Какая я еврейка, за что он меня, братцы, так оскорбляет.
Вмешались завсегдатаи.
– Брось, Нюра, обижаться на Павлова… Нашла на кого обижаться… А ты, Степа, пойди сюда, выпьем…»

Ну если вот так без пристрастий размыслить – ну зачем им, русским, всё это вместе взятое у Горенштейна, когда оне с уст классика давно уже клюют сладкую водичку легенды о русском народе-богоносце. Зачем им просыпаться к сознанию, что они – «куча» (хуа) /смотри повесть Горенштейна "Куча"/... и живут как куча, и мыслят кучей, и неразлепимы, точно куча не скажу чего. Уй, ну даже и Фридриха цитировать не стану, мож потом когда-ньть.
И по что им этот еврей со всем его вместе взятым? Да незачем! Однозначно! Оттого и враждуют с мёртвым, оттого и замалчивают (а скоро забудут вовсе) величайшего прозаика, на русском языке писавшего со времен чудовищного... страшного, непостижимого, запредельного Андрея Платонова, которого и вовсе не то, что достигнуть... осмыслить даже невозможно. Ну если только ооооочень религиозно. Потому что внерелигиозно Платонов не отворяется. Ни одна атеистическая отмычка этот замок не берет.



Борис Хазанов:
В 1988 г, в интервью, помещённом в книге американского слависта Джона Глэда «Беседы в изгнании», Фридрих Горенштейн говорил о Ветхом Завете: «Библейский взгляд обладает ужасно проникающей и разящей больно силой. Он не оставляет надежды преступнику».



О! Так вот же именно... же!
А русский классик, измученный падучей, всё норовит оставить. Тоже по результату не оставляет... ну а как тут быть, если: «Час тому назад повесился Смердяков, – ответил со двора Алеша...». Классик бы, может быть, по-зосимовски и подарил надежду преступнику, да вот Лёша со двора... – а русский же классик, хоть и всечеловек и доброхот, но реалист же он, он же правдолюбец, вот и пришлось отказать по-еврейски преступнику в надежде. Мучился, видимо, классик ужасающе, чувстуя себя натуральным жидовином.


Борис Хазанов :
Мы знаем, что ветхозаветная литература стала питательной почвой его творчества. Можно предположить, что чтение Библии повлияло на становление его личности.
Горенштейн был трудным человеком. Если я осмеливаюсь говорить о нём, то потому, что принадлежал, как мне казалось, к сравнительно немногим людям, с которыми Фридрих умудрился не испортить отношений. Я горжусь тем, что имел честь быть одним из его первых издателей (до того, как роман «Псалом» впервые в России был опубликован в «Октябре», он вышел небольшим тиражом в Мюнхене) и, кажется, первым написал о нём.


Вот за это спасибо Борису Хазанову.
Наше искреннее...
А также и уважение! Правда, вот я осмеливаюсь говорить о Горенштейне, совершенно даже и не зная его, не будучи знаком, ни представлен... хотя в те же годы сидел за своим рабочим столом. Он сидел в Берлине, а я – во Франкфурте-на-Майне. Но не это осмеливает меня... нет! Меня любовь осмеливает.


Борис Хазанов :
Горенштейн слыл мизантропом, в своей публицистике никого не щадил, был уверен, что окружён недоброжелателями. Но трудно найти в современной русской литературе писателя, который выразил бы с такой пронзительной силой боль униженных и оскорблённых. Прочитав «Искупление» и «Псалом», иные сочли автора злопыхателем-отщепенцем, ненавидящим родину. Между тем именно о Горенштейне можно было сказать словами Пушкина: «Одну Россию в мире видя...» Эту Россию он поднял на такую высоту, до которой не смогли дотянуться профессиональные патриоты.



Ой, вот тут противоречиво вышло. Не могу смолчать при всей даже любви к Борису Хазанову! «...был уверен, что окружен недоброжелателями» . Так а он и был окружен, Гиероним Моисеевич! И не мог не быть. И написал об этом. Ясный перец, он одну Россию в мире видел. Ещё не хватало, чтоб их было две. Как подумаешь... А вот про то, на какую-такую высоту он эту самую одну-единую Россию поднял... вот тут я бы с превеликим удовольствием ещё послушал Бориса Хазанова. Или, как щас выражаются – с этого момента, будьте добры, поподробнéй... или просто – подробнeй. Чтоб было повнятнéй. А то я, чесслово, никак в толк не возьму, и где ж она, эта высота, на которую Горенштейн воздел «эту Россию». Как по мне, так он её не воздел, а раздел. Хотя тут, конечно, сразу же и напросится образ раздетого праведника, на крест воздетого. С неожиданной в лубочном патриотическом контексте «мы самыя лучия!» прямотой Горенштейн вдруг беспощадно заголил кромешную русскую нераскаянность, грозным предостережением напомнил народу этому о тяжких его грехах, да и свой народ не пожаловал.
Напрасно!
Напрасно напомнил!
Как и Владимир Соловьёв, в своё время напрасно пытался мягко вменить православную невменяемость: «Иудеи всегда и везде смотрели на христианство и поступали относительно его согласно предписаниям своей религии, по своей вере и по своему закону. Иудеи всегда относились к нам по-иудейски; мы же, христиане, напротив, доселе не научились относиться к иудейству по-христиански. Они никогда не нарушали относительно нас своего религиозного закона, мы же постоянно нарушали и нарушаем относительно них заповеди христианской религии»(Вл. Соловьёв «Еврейство и христианский вопрос»). Нераскаянные остались нераскаянными. Так что с высотой, на которую взошла Россия усилиями Фридриха Горенштейна... с этим остаётся у меня неясность. Но поскольку едва ли Борис Хазанов станет возвращаться к своей давней статье, то я, буде мне позволено, уж выскажу на правах предположения, частного определения или рабочей версии свой докумек на этот счёт: глубочайшей, органической принадлежностью России Фридрих Горенштейн поднял на ещё одну малодосягаемую вершину не Россию, а великий русский язык, возвёл ввысь русскую литературу, одну из величайших мировых литератур... voi dire – (в смысле, сиречь!) – расширил поле того немногого, абсолютно ценного, чем можно и дoлжно гордиться, но чем никогда не догадаются гордиться профессиональные патриоты.
А знаете, Гиероним Моисеевич, почему? Потому что внутри себя – там... посредь дымящих углей бессрочного своего resentment – содержат эти патриотические профи неукротимую потребность заставить тотально любить Россию и гордиться ею целиком. А невозможно это... невозможно! Душа – сказал бы тут Томас Манн – «в муке отворачивается» от этой безобразной претензии, ибо столько позору, столько низости, столько зверства и звериной жестокости, что... – а как любить всё это?.. как гордиться всем этим?


Борис Хазанов :
Его имя никогда не было модным, журналисты не удостоили его вниманием, никто не присуждал ему премий, критиков он не интересует, — похоже, он для них слишком сложен, слишком неоднозначен. Не зря сказано: «Они любить умеют только мёртвых», — многие просто не читали его и только теперь начинают догадываться, что проморгали крупнейшего русского писателя последних десятилетий.



Ой, ну Боже мой... Гиероним Моисеевич, дорогой мой, да кто ж на критиков-то надеется? И как можно надеяться на критиков в стране победившего критику кретинизма? Это ж настоящие малохольные. Те у кого в новых классиках ходит Пельювин... ну что вы, дорогой Борис Хазанов, разве можно о них вообще говорить серьёзно. Там нету критики давно. Не то, что литературной или вообще художественной – никакой. Там нынче чудеса. Там леший бродит, там некто на ветвях сидит... а то свисает. Там теперь значимость «пЫсателя» определяется ТВ форматом. Попроханов и Взъерофеев... вот которые там теперь пЫсатели. Ну и, разумеется, примкнувший к ним Веллюр. Об них теперь если серьёзно, так только как о больных. А они и сами всё чаще жалуются. Тяжело – говорят – больны мы! Ну, одним словом, клиника.

Журналисты не удостоили вниманием?
Так это ж вообще царство мокриц и таракнов.
А Горенштейн – слон.
Ну какого, скажите, внимания могут удостоить слона мокрицы и тараканы на разных скоростях снующие у его гигантских стоп?

Да, был в России Фридрих Горенштейн – вы совершенно правы – крупнейший писатель.
И не последних только десятилетий, а как минимум полувека, потому что и ретроспктивно ему не сыщешь весового адеквата, пока вспять до Платонова не долистаешь.
От горы к горе...
А на поверку – одно горе.
Потому что и та и другая, и Платонов и Горенштейн – вершинами уходят за облака. Ну а если принять во внимание, что над Россиею духовная и интеллектуальная облачность уже давненько сплошная и крайне низкая, то какой там, я вас умоляю, Горенштейн?
Они любить умеют только мёртвых???????????????
Ха! Если бы!
Горенштейн умер... ну и?..
Нет, уважаемый Борис Хазанов, они любить умеют только низких.
Это и есть доминирующая в России экзистенциальная типология и преобладающая нравственная морфология.

Спасибо вам вновь, Борис Хазанов, за вашу статью, и за то, что она мне дала искорку чуть-чуть высказаться о моём любимом Фридрихе.

_____________________________________________________________
* Борис Хазанов – наст. имя и фамилия Гиероним Моисеевич Файбусович, род. 16 января 1928, Ленинград — русский прозаик, эссеист, переводчик (Википедия).




>>> все работы aвтора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"