Из книги СТРОФЫ ГРЕХОВНОЙ ЛИРИКИ 1999 г. Алетейя СПб
Призыв
Взрыв дня, ни облачка...
лишь купол вновь решает
наивной человеческой мечтой
загадку неба.
Хвоями качает прибрежный сад.
Я – времени: «Постой! Дай вновь пожить отрадою смятений! Дай захлебнуться зеленью надежд!
Пускай скорбят отверженные тени, пускай из-под состарившихся вежд не слёзы… огнь себя извергнет властно, сжигая обветшалости мосты!
Пусть то придёт, о чём молил напрасно, чего так ждал и так боялся ты!»
Первый страх
Сентябрь преступный
вздрогнул влажным телом,
толкнув меня в мучительный простор.
И вот я вновь клятвопреступник... вор
на капище, давно осиротелом.
Кинжалов жертвенных знакомая семья
семь «я» безжалостных
мне снова в грудь всадила,
уснувший маятник – чугунное кадило –
качнулся, семигрешием дымя.
И сам себя в презренной немоте,
увы!
я слишком узнаю былого,
как будто дни опять вернулись те,
где – грешник – я мечтал о красоте,
где казнью жизнь была,
а избавленьем – слово.
Она призналась
О, эта осень! Санта Кроче!
Твоё несчастное лицо...
Казалась жизнь кивка короче,
а стала вечной, как кольцо.
Её края соединились
щекой, коснувшейся руки.
А может, мы себе приснились
– рассудку... воле вопреки?
Но эта осень!.. Санта Кроче!
Меня уносит, как река,
и солнце, что тоску пророчит,
и влажная твоя рука.
Иду на свет! В нём властью страшной
разверзлось тело и душа,
и новой молодости брашна
зовут, агонией дыша.
Приди, губительница, смело –
погибнуть или погубить!
Приди!
Ты этого хотела!
Нет благосклонного удела,
ведь гибнуть – это значит жить.
* * *
Я не хотел расстаться с этим днём!
В нём оба мы незрячим упованьем –
одним единственным, ещё слепым касаньем –
повенчаны, как таинства огнём.
И вся ты там – в заботах и тоске – ...
И весь я тут – в горячечном испуге – ...
Преступники, мы плачем друг о друге
и таем, словно надпись на песке.
Свет
Ты счастлива была б простым обетованьем,
но что могу тебе, о, женщина, я дать?
Терзаний долгий срок?
Короткое свиданье?
Разлучных вёрст железную кровать?
Но ласки первый снег,
но тихий бред касаний,
но строк моих бездомное тепло...
Не отвергай преступный дар желаний!
пусть станет в них тебе
и страшно и светло!
Всё свет... всё свет,
что от любви исходит!
Стенанье гибнущих и то благотворит!
От сердца к сердцу на последнем переходе
блажен наш путь
из раскалённых плит.
Флорентийский экстаз
И вдруг как солнце молодое
Любви признанье золотое
Исторглось из груди ея,
И новый мир увидел я!..
Ф. Тютчев
Рассыпана, разобрана, смешна
всех невозможных прелестей обитель!
Ты не жилец её!
Теперь ты только зритель –
голодный зверь, очнувшийся от сна.
Тристановым туманом от низин
невозмутимо дремлющей берлоги
ты встал,
как хищник страшен,
глух, как боги,
своей несытой доли властелин.
И жизнь – искательница невозбранных воль –
рабынею поверглась благодарно.
И Арно всхлипывал,
и причащался Арно,
а женственность счастливо и угарно
тебе вручала участь, смысл и боль.
Остриё
Провинившийся сын, на жену, как на мать,
я взираю, горя от стыда и желаний.
Ни себя не простить, ни судьбы не унять –
нету дерзости алчной моей оправданий.
И в покое твоём, и в усталых глазах
я листаю греха обгорелую книгу.
Ты тверда, а меня жжёт огонь, гложет страх
за безумную преданность сладкому мигу.
Ты простишь (может быть?) мне паденье моё
и любовью укроешь казнённое тело,
но во мне будет жить остриё,
остриё
тёмных жажд, что и старость смирить не сумела.
Вместить любовь, вместить вину
и этот листопад надрывный...
Вослед за солнцем грянут ливни,
ты снова взвоешь на Луну.
Разочарован сам собой
и очарован заблужденьем,
ты весь сочишься нетерпеньем –
незнаньем, страхами, бедой.
Кому – беда...
тебе – стихи
и язва совести напрасной.
Италия челом прекрасным
твои напутствует грехи.
Ожидание
Отчаянье – плохой советчик
и утешитель никакой.
Боль тела злей, разлука метче,
непризрачен надежды зной.
В разомкнутости ожиданий,
казнящей вспышками звонков,
ты сам – как червь в своей же ране,
ржавелый гвоздь – в крови стихов.
Неперерубленного нерва
пульсирующая юдоль –
единственный, последне-первый –
ты боль, ты гнев... ты грех...
ты ноль.
Кусок обугленного мяса
в аду сухой сковороды,
ты ждёшь решительного часа,
как охлаждающей воды.
Воззвание
Не будь ни смелой, ни трусливой.
Останься честною собой –
весенней яблонею, ивой
над рифмы гордой головой.
Останься правдою перрона,
блаженной мукой ясных глаз,
склонись тому, чему ты склонна –
грозой ли, грёзой без прикрас.
И краток путь, и мутны слёзы,
тебе застлавшие портрет
того, в ком нет ни капли прозы
и состраданья тоже нет.
Очнись в самой себе тоскою
и, жизнь невольно прокляня,
признай, как признают без бою
конец войны – признай меня.
Разоблачись от небыванья,
в окне накрененном узри
не только шёпот: «До свиданья!»,
но две навстречные зари.
Останься ты хоть недотрогой,
меня хоть бесом назови –
из нeбыли твоей убогой
я требую тебя к любви.
* * *
Эта осень дымилась как сердце моё,
синевой неиспитой казня и венчая:
сладких пыток искус,
тёмных правд остриё
и клубящийся зов из-за холмного края.
Город пел!
Лил фонтан свой хрустальный напев,
и струи обожали сквозящую ласку
всемогущего солнца лукавых лучей.
Жизнь бесстыдно роняла отчаянья маску.
Свиристел от восторгов железный вольер
равнодушного птичника.
Визги и трели –
словно клеток не зная – свободой звенели.
Счастью не было уз...
жаждам не было мер...
В эту осень мечтами я смел исходить,
беззаконную ласку на сердце лелея,
и преступно желать,
и преступно любить...
и строку оживлять ремеслом чародея.
Из-за шторы
Из-за шторы гляжу на блаженную пьяццу,
и себя уж не тщусь ни понять, ни забыть.
Я устал уставать, я не в силах бояться,
я измаялся нe быть, отчаялся быть.
В золотом осияньи ноябрьского лета
непокорною прелестью дышит душа.
В отворённости вен ищет тело ответа,
время циркулем чертит круги, не спеша.
Ровно, страшно горит этой осени пламя,
и горгоны-судьбы неподвижны зрачки.
Можно б – сном или снами...
но что это с нами?
Это жизнь или смерть пишет книгу стихами?
Это ад или... небо коснулось руки?
* * *
Дрожишь ли ты, как я дрожу,
– раба испуга и молчанья?
Ты знаешь ли, как дорожу
я этим призраком желанья?
Тебе знакома ль мука дней,
часов, минут, секунд... и боле –
дыханья высохший репей
и лязг цепей глухой неволи?
Свобода знать... свобода звать –
какое чаянье пустое!
Не можем мы располагать
ни кровью нашею густою,
ни честной волей честно жить,
ни словом данных обещаний –
всё может лопнуть вмиг, как нить,
раздранная чумой желаний.
* * *
Прозрачным жемчугом нечаянно
с надежд надорванной канвы
просыпалось моё отчаянье
горошьим шумом,
и увы!..
ничто меня не успокоило
в садах невыплаканных слёз.
Ты, может быть, тех слёз не стоила,
но я не знал... я жил всерьёз.
Тосканской выдумкой нескомканной,
воображеньем зажжена,
ты мне являлась незнакомкою,
запретной прелести жена:
ладоней влага, стан отточенный
и наклонений красота,
и нежности, навек отсроченной,
всё ещё ждущие уста...
Я жил всерьёз! И сны недужные
с надежд надорванной канвы
жемчужно падали, ненужные...
уже ненужные,
увы.
* * *
Растаять вместе с чувствами моими
и в горечь перелиться до конца.
Чтоб даже не угадывалось имя,
чтоб черт не сохранилось от лица.
Смешаться с чередой времён текучих,
забыть обман, предательство забыть,
проплыть далёким маревом, как тучи,
желавшие и плакать, и любить.
А той последней – нежной и бессильной –
оставить влагу в ветреном глазу,
да в глубине зрачка – фисташку сини,
да краткий гром, что примет за грозу.
Первый поцелуй
Растаял камень в выплаканном горе,
томленье пролилось в росистый сад,
дыханья сблизились и губы стали морем,
а взгляд в лесах ресничных наугад
шатался – потерявший шапку пьяный –
и, пробиваясь на невыключенный свет,
всё разглядеть хотел в тебе изъяны
и видел – нет в тебе изъянов...
нет.
* * *
Блаженство выдохнутой муки,
покинувшая пустота,
тебя запомнившие руки
и потерявшие уста.
Изгибов память роковая,
пульсирующей шеи взрыд.
Она текла, изнемогая
под поцелуями обид.
И бледная каверна уха –
инферно жадности моей –
и всё, что донеслось до слуха
в дыму невидящих очей.
И судороги неизбежность
огнём сведённого плеча,
и – снова нежность...
снова нежность
под сладкой пыткой палача.
* * *
Ты могла бы сейчас со мной
здесь стоять на мосту высоком,
и, как вишня в июльский зной,
мне на губы пролиться соком.
Видишь, милая, снова я
вырезаю тебя из неба,
и живая весны струя
расточает напрасно негу.
Знаю... знаю – не песня ты!
Но назло трезвых дней морозу
одеваю тебя в мечты
и в стихи обращаю прозу.
