Малинка стряхивала черную шелуху и нежно, в такт теплому осеннему ветру, баюкала маленький оранжевый Апельсин.
...Эта история началась ранней весной. Низкий, ветхий забор отделял Заброшенный огород от Ухоженного. И, как всегда, Малинка с легкой завистью наблюдала, как жили, росли, цвели, давали плоды соседи. В Заброшенном же она осталась одна, не считая неизвестно откуда взявшегося Репейника. Хронически небритый, огромный сорняк стоял как истукан, даже при урагане не пошевелится. Что у него на уме? Выкорчевать бы его, да некому. А впрочем, сама Малинка уже давно жила как сорняк. Ни цветка, ни ягодки...
Весной в Ухоженном вырос Подсолнух. Высокий, стройный, кудрявый, он крутил оранжевой головой и улыбался солнцу. Ох! Нельзя лезть за счастьем в чужой огород... Но Подсолнух... Он такой молодой, такой красивый...
Малинка не заметила, как очутилась в Ухоженном. Старая ограда не преграда для страстной любви.
Ах, какое замечательное, бурное было лето! Свекла, картофель, редька, морковь... Да их просто распирало от ревности! От зависти они зеленели, краснели. Чернели... А Подсолнух! Он возвышался над всеми овощами и овощихами! Самый красивый, самый родной, самый золотой, самый любимый. Самый, самый, самый, самый...
— Я! Молодой, высокий, стройный, кудрявый и чернозубый! А ты, ты.. Старая, ободранная, мелкая, примитивная, колючая... А он?! Он!!! Это не мой сын, это не мой ребенок!.. Р-а-з-в-о-д! Р-а-з-в-о-д!
Задрожали, поникли ветки Малинки, и маленький Апельсин свалился на грядку.
Утром в огород прибежали дети. Увидели Апельсин, подняли его, очистили и...
— Ах, какой замечательный!
— Какой вкусный, спелый!
— Он совсем оранжевый, как молодой подсолнух!
— И сладкий, сладкий!
— И пахнет малиной!
— Жаль, очень маленький...
Дети съели апельсин и убежали. От плода любви на грядке остался только пронзительный запах и ободранная шкурка.
Плеваться было уже нечем. Да и незачем. Подсолнух стоял лысый и беззубый. Ему хотелось плакать...
А опустошенная Малинка переползла в свой родной Заброшенный огород.
Увидев ее, вздрогнул Репейник, чуть не заколовшись насмерть о собственную колючку...
— Совсем, совсем седой... Но не лысый... И какой сильный, крепкий. Надежный.
Следующей ранней-преранней весной, когда Ухоженный еще отдыхал, готовясь к новому обильному урожаю, по кудрявым просторам Заброшенного с веселым писком бегали, играли и радовались жизни в собственном огороде малиновые ежики.
И в этом нет ничего удивительного. От красивой любви рождаются необыкновенно красивые дети.
МИРАЖ
Суровая зима в Заполярье... Особенно достается рукам. Ноги, туловище, голова — все спрятано, согрето. А руки... Не мешало бы носить варежки. Но я их постоянно теряю, где-то оставляю... Короче, они мне мешают. И поэтому моим бедным рукам достается на всю катушку.
Хорошо еще, хоть в бухгалтерии тепло. Можно погреться возле горячей батареи, попить чаю, поболтать с девчонками. Снимаю тулупчик, разматываю платок...
— Ишь, раскатала губки... Тонечка приехала, у Галины документы подписывает.
Все ясно. Заматываю голову платком, надеваю тулупчик и топаю на свое рабочее место, т. е. на склад. А что делать? На Севере женщине трудно найти работу. Выбор ограничен: продавцы, кладовщицы, уборщицы. Если есть намек на цивилизацию, то и парикмахеры. И все занято на много лет вперед.
...Как быстро человек ко всему привыкает. Помню свое состояние, когда я впервые увидела на бескрайнем северном небе два солнца. Два совершенно одинаковых солнца! И никто, ну совершенно никто не обращал внимания на это чудо! Может, мне мерещится? Да нет же! Два огромных солнца в разных концах небосвода. Я стояла, не шевелясь, и смотрела на ясное морозное небо. Какой-то прохожий, обойдя меня, стоящую посреди тротуара, бросил: «Мираж. Одно ненастоящее». Пока до меня дошел смысл сказанного, пока я поняла, что эти слова адресованы именно мне, человек прошел еще несколько метров.
— Постойте! А какое — ненастоящее?
Мужчина, не замедляя шага, пожал плечами и пошел дальше. А я стояла и смотрела. Так какое же не настоящее?..
Но это было больше года назад. А теперь я тоже вроде привыкла к заполярным чудесам, но все равно нигде, никогда я не видела более высокого, холодного, далекого и бескрайнего неба.
...А вот и Тонечка. При виде нее испытываю зависть всех цветов — от белого до фиолетового. Кто скажет, что это почти пожилая женщина? Белокурые локоны, небрежно выбивающиеся из-под шапки, мех голубого песца оттеняет синеву глаз, по-молодому выразительных. Веселое щебетанье, ровная спина и в любое время года обувь на высоком каблуке.
Странным, непонятным было выражение ее ясных глаз: немного заискивающее, вопрошающее и одновременно — дерзкое, вызывающее, чуть-чуть надменное. И живут эти громадные глаза, не обращая внимания на другие черты ее так здорово сохранившегося лица, независимо от того, о чем ведет речь их хозяйка. Как вспышки: вопрос — испуг, презрение; вопрос — испуг, презрение. Только ритм меняется. Удивительные глаза.
— Аннушка, вот накладные. Галина Александровна пошла к начальнику с моим письмом, но там совещание. Он подпишет, по телефону договорились... Я посижу у тебя?
— Пожалуйста. А чтоб не терять время (уже темнеет), рабочие вам все загрузят. Вы с машиной?
— Да, да. У тебя опять осужденные работают?
— Как всегда (а то она не знает!). Не бойтесь, не обманут, все точно по накладной загрузят... Если не верите, можно сразу проверить. Идите с ними, они при вас загрузят (никогда она с ними не пойдет). А впрочем, как хотите.
— Нет-нет. Пусть грузят. Раз ты им доверяешь...
Отдаю рабочим документы, ключи от складов, быстро решаем, откуда что взять, как загрузить, чтоб можно было проверить. И бегом назад, в «теплый» склад. Здесь хоть пар изо рта не идет.
— Сколько ты с ними уже работаешь?
— Полтора года.
— Какая ты смелая. Неужели никогда не было страшно? Это ведь рецидивисты. Особо опасные. Не боишься?
— Они работают, я работаю. Каждый делает свое дело. У меня ничего не пропадает... Не, не боюсь.
— Бр-р-р... Я бы не смогла. Умираю от страха при виде этого контингента...
Дался, он ей этот контингент. И вот так в каждый ее приезд.
Ну и глаза! Как будто кто-то включает. Переключает... Поправила кудри. Отточенный профиль. А руки!.. Как я раньше не замечала? Да, это женщина с какой-нибудь графской родословной... Не могу оторвать взгляд от ее рук. Смотрю и любуюсь.
— ...Что?
— Я бы очень боялась. Ведь здесь и убийцы сидят. Вот возьмут и тюкнут тебя. Им это ничего не стоит.
— За что?
— Не знаю... Просто...
— Ну, так не бывает.
А еще говорят, что руки выдают возраст женщины. Эти больше тридцати ни за что не выдадут. А вот мои еще и прибавят...
— Все погрузили? Идите, отдыхайте. Сегодня больше ничего не предвидится.
Это Зиночка. У нее нет «теплого» склада, только «холодные». Поэтому покурить она бегает ко мне.
— Тонечка приехала?
— Да.
— Когда загружать будешь?
— Уже.
— Не проверяла?
— Нет.
— Ох, надуют они тебя когда-нибудь, наплачешься. Может, тогда поумнеешь.
— Обойдется... Слушай, а сколько Тонечке лет?
— Шестьдесят — это точно. А может, и больше.
— Не может быть! Я думала, чуть за сорок. Ну, пятьдесят... Но чтоб шестьдесят!.. Может, меньше?
— Нет, не меньше.
— Ты что, паспорт ее видела?
— Не видела.
— Ну вот! Может и меньше. А руки... Сравни со своими, с моими. А я ведь моложе ее на двадцать с лишним... А глаза, волосы, походка... Нет, ей шестидесяти не может быть. Да и не на пенсии. Если бы ей было столько, как ты говоришь, она давно бы на Большой земле жила. Зачем мерзнуть? Да еще и работать?
— Она оказалась здесь во время войны... И ни разу отсюда не выезжала. Никогда. И отпуск здесь проводит. Живет безвылазно в этом медвежьем углу. И будет жить до самой смерти.
— Почему?
— Да ладно! Пойдем лучше к девчонкам чай пить. От Лили письмо вчера получила, тебе привет. Глебушка большой, уже почти год. Да, он пошел! Представляешь. Не ползал, сразу пошел. Обещают в год сфотографировать, сразу же пришлют...
Я ее знаю. Как начинает стрекотать, значит уходит от разговора. Вернее, убегает. Как в игре «тепло-холодно». Доходит до «жарко» — она в кусты.
— Почему же она никогда отсюда не уезжает?
— Да ну ее... Ты в магазине была сегодня? Хочу Глебушке подарок купить. Зайдем после работы?
— Почему она не выезжает?
— ...Здесь раньше четыре колонии были. Одна из них женская. Тонечка оттуда.
— Тонечка?!
— Да. Тонечка.
— Ты знаешь, за что?..
— Она во время войны совсем молоденькая (представляешь, как она выглядела) была в оккупации, встречалась с немцем, жила с ним. Родился ребенок. А фашист отказался взять ее с собой в Германию. Как ей оставаться? Она с малышом — к нему. Требует, просит, плачет. А он — ни в какую. Вещи его уже в машине, он уехать не может, Тонечка в него вцепилась. Ну, оторвал он ее от себя, оттолкнул. И к машине. Вот тут это и случилось... Размахнулась она ребенком, ударила его головой о дерево, возле которого стояла, да в машину немцу и закинула. «Забери, — говорит, — в свою Германию и свое отродье». Люди наши это видели. Как город освободили, ее под суд... С тех пор и живет здесь. Сначала в зоне, а теперь на воле. Никогда никуда не выезжает...
— Ну и Тонечка! За что же она тогда всех осужденных ненавидит? Такую дамочку из себя строит...
— За что ей их ненавидеть? Она их боится.
...Как ярко светится Зиночкина «беломорина» на фоне потемневшего за окном зимнего неба. Яркая теплая звездочка... Может, и мне закурить? Так вдруг захотелось заглотнуть этот горький дым, почувствовать тепло маленького огонька... Я обязательно пойду с ней после работы в магазин, и мы выберем Глебушке самый красивый подарок. А потом пойдем ко мне в гости. Или к ней... Или по очереди... До ночи еще далеко. И ни о чем мы сегодня говорить уже не будем.
— Аннушка, вот письмо. Все в порядке, подписали. Спасибо большое. Зиночка, здравствуй. На днях к тебе приеду. До свидания.
Глаза ее мигают, оставаясь раскрытыми, как будто включилось реле времени... Красивые руки кладут на мой стол документы...
СВАЛОЧНАЯ ЖИЗНЬ
Пустой кошелек хрюкнул и закрыл пасть. И в сегодняшнем мусоре его любимой Денежки не было...
— Любовь к деньгам! Какая пошлость... — Старый носок передернулся от сентиментальных всхлипываний, дырки от возмущения зашевелились, петли поползли все дальше, дальше, дальше... — Если уж твоя Денежка пошла по рукам, то и хрюкать не по ком. Каждое утро сюда сваливают столько всякой дряни — богатейший выбор! Хранить верность, скулить по прошлому.... Так жить нельзя!
Морщинки на Носке свидетельствовали не только о возрасте, но и о мудрости.
— Надо быть гибче, свободнее от предрассудков... Денежка!!! Мало их у тебя перебывало?
— Были... — признался Пустой Кошелек. — Приходили и уходили.... Та была особенная. Зеленая, красивая, нежная. Упругая.... А запах! Не вонючий, не затасканный...
— Этакая краля и ты?! Ей место в приличном портмоне, а не в кошельке из старой дохлой свиньи. Нужно реально смотреть на вещи. Ты-то ее и обнять крепко не мог, не то, что удержать навечно.
— Фи! Как здесь ужасно! Ни одного джентльмена! — вмешалась в разговор Обгоревшая Спичка. — Разве можно так отзываться о женщинах?.. В присутствии Дамы?!
— Простите, мэм! Я вас не заметил. Вы новенькая? — Старый Носок шаркнул потертой пяткой, изображая потомственную галантность.
— Меня только что привезли. Жуткий транспорт. Ужасно укачалась, думала головка отвалится.
— Мадам! Смею вас заверить, головка у вас хоть куда! Смуглая, гордая, утонченная...
— Ох! Это все от горя. Усохла, почернела... Столько выпало на мою жизнь...
— Страдания не испортили вашу фигуру. Сколько здесь брошенных, скрюченных, согнутых, сломанных...
— Ну, уж нет! Женщина всегда должна оставаться женщиной. Даже сгорая от любви!
— Мадам! Полностью разделяю ваш оптимизм. Некоторые мужчины, попадая сюда, распускают нюни, хлюпают, хрюкают. Жизнь, мол, прошла зря. Любимая, единственная покинула. Я выкинут на свалку, никому не нужен... Нет, мы с вами из другого теста.
— Я не из теста. Я из березы. Кажется, карельской.
— О! Это видно! Грация, порода, ум... Кто посмел обидеть вас, заставил страдать? Где он?
— Погиб...
— Как романтично!
— ...Я всегда его любила. С тех пор, как себя помню. Я была хорошо упакована, лежала в красивом твердом Коробке. Мы все ждали своей очереди, мечтая о жарком поцелуе... Каждой из нас хотелось поскорее испытать это мгновение. О, мужское коварство! Зная, что мы влюблены в него, этот изверг играл нашими чувствами. Заставлял ждать, мучиться, ссориться. Чем меньше нас оставалось, тем сильнее хотелось прикоснуться к нему... Иногда мы даже колотили друг друга. Хотелось выпрыгнуть из этого мрака, хотелось познать свободу, любовь, хотелось пылать от счастья... Потом я осталась одна. Про меня забыли. Вокруг пустота, одиночество... А я все ждала. И когда наступил этот миг! Всю страсть, нерастраченную энергию, огонь сердца, жар души я вложила в этот поцелуй. Что было потом — не помню... Потеряла рассудок, сознание... Очнулась от тряски в этом несносном транспорте.
— Ваши несчастья позади, мэм. Вы с честью выдержали удары судьбы. И остались очаровательной, грациозной, одухотворенной, восхитительной, соблазнительной!
Мудрый Старый Носок... Уж он-то знал, как необходимы комплименты женской обугленной душе. Когда-то он был Новым, Эластичным, Блестящим... Женская ножка гордилась им, выставляла напоказ, любила... Он ее боготворил — теплая, гладкая, нежная. Оберегал от колючек, заноз, от жары и холода... Нет, прочь воспоминания.
— Женщины, женщины! Что они с нами делают...
Ночью поднялся ветер Обгоревшая Спичка, накрепко запутавшись в петлях Старого Носка, обрела покой и счастье.
А верному Пустому Кошельку снилось, что его Денежку тоже выкинули на помойку.
Надежда, как известно, умирает последней. Везде. Даже на свалке.