Несколько дней назад, когда я занималась поисками материала об А. С. Есенине-Вольпине, последнем из оставшихся в живых отпрысков поэта, мне попалось на глаза имя Александра Локшина, как выяснилось, одного из самых одаренных композиторов ХХ века. Я не могла не поделиться открытием с читателями. И уже сегодня в разделе Фонотека вы можете послушать несколько произведений Локшина. А горестную повесть о его жизни рассказывает видный израильский журналист и музыкальный писатель Виктор Лихт, который знаком с темой не понаслышке.
Е.Жмурко
Чужой для всех О судьбе Александра Лазаревича Локшина
Виктор Лихт
Году в 1989-м, в бытность мою заведующим отделом современной музыки в тогдашнем журнале "Советская музыка" (он существует и поныне, но стал ежеквартальником, а не ежемесячником, да и название у него сейчас политически более нейтральное и профессионально солидное - "Музыкальная академия"), ко мне обратился композитор Михаил Александрович Меерович. Он предложил сосватать автора, который напишет о творчестве его покойного друга Александра Локшина. Острый на язык и не стесняющийся в выражениях, он прибавил при этом: "Вот вы пишете о всяком г..., а про Локшина ни полслова. А Александр Лазаревич был гениальным композитором".
Честно говоря, я о Локшине к тому времени слышал только краем уха, а музыки его не знал вовсе. Почему, вы поймете из дальнейшего рассказа. Самого Мееровича я как композитора не очень жаловал (хотя он написал неплохую музыку к некоторым мультфильмам Норштейна), и он это знал, платя мне той же монетой. Сталкиваясь с ним довольно часто в подъезде дома на Огарева, 13 (там, на первом этаже, размещалась редакция "Советской музыки", а Михаил Александрович жил выше), мы обменивались "любезностями".
- Я вашего журнала дома не держу, для туалета у меня есть другая бумага, - язвил он.
- Ну да, у вас ведь столько собственных партитур, - старался не отставать я, хотя, признаюсь, превзойти его в злом острословии мне было не по силам. Впрочем, он иногда не щадил и себя. Приглашая меня однажды на свое авторское отделение в Малом зале Московской консерватории, он сказал: "Приходите, будет "музыка толстых". "Музыкой толстых" в советской критике когда-то именовали джаз. Меерович джазовых композиций не писал, хотя был, говорят, помимо всего прочего отличным импровизатором. Но в тот вечер во втором отделении исполнялись произведения Татьяны Сергеевой, которая превосходила старшего коллегу по цеху композиторским даром, весьма незаурядным, но тогда чуточку уступала ему в объемах фигуры, хотя любовь к пышкам и пирогам, воспетая ею в собственном стихотворном автопортрете, весьма ощутимо сказалась и на ее формах и внешности, весьма при этом симпатичной...
Но тут Михаил Александрович сказал: "Обо мне вы можете писать, что угодно, и даже вообще не писать, а о Локшине журнал написать обязан". Суждениям Мееровича о музыке других авторов я доверял. И не потому, что они казались мне истиной в последней инстанции, а потому, что обычно совпадали с моими впечатлениями. К тому же я знал о нем как об отличном пианисте, свободно игравшем с листа сложнейшие партитуры коллег, и мастере-оркестровщике, кое-кому из них эти самые партитуры изготовлявшем (ходили слухи, что он подрабатывал "подмастерьем" у самого главы Союза советских композиторов Тихона Хренникова). Так что ему, в отличие от тех композиторов, которые, как чукча в известном анекдоте, были "не читателями, а писателями", было с чем сравнивать. Доверился я ему и на сей раз.
Руководство журнала отнеслось к моей инициативе довольно кисло. Да тут еще Игорь Карпинский, сосватанный Мееровичем в качестве автора, написал статью с обилием восторженных эпитетов, но довольно вялую и рыхлую. Так что я пробивал ее без особого энтузиазма, только чтобы уж вконец не пасть в глазах Мееровича, который, забыв о своих обидах на мою весьма нелицеприятную критику одного из его сочинений в журнальном обзоре, названивал регулярно, спрашивая, как обстоят дела со статьей о его покойном друге. Ее мы, в конце концов, довели до печати, она появилась в июльской книжке журнала за 1990 год. А вот к музыке Локшина, так ее практически и не услышав, если не считать одной-двух не очень удачных записей в фонотеке Дома композиторов, я интерес потерял, посчитав, что Меерович и его протеже в данном случае отдали дань простительной человеческой слабости к близко знакомому автору. И то, что даже на фестивалях Московского союза композиторов, где обычно раздавали всем сестрам по серьгам, произведения Локшина почти не звучали, я воспринимал как подтверждение такого предположения.
Пишу об этом подробно, ибо это важно, чтобы читатель получил некоторое представление о том, что значит для судьбы композитора, если его музыка не звучит. Уж если человек, занимающийся этим профессионально, считает такого автора нулем без палочки, то что говорить об остальных! Даже весьма эрудированные музыковеды до сих пор считают Локшина неудачником, писавшим что-то там в духе Брамса, Малера и Шостаковича, достойное уважения, но не более. Для основной массы посетителей концертных залов композитора Локшина просто не существует. И это в высшей степени несправедливо. Ибо сегодня, получив возможность познакомиться с его творчеством, я могу уверенно повторить вслед за уже покойным Мееровичем: Локшин - гений.
Что же с ним приключилось такое, почему его музыка оказалась на обочине? Об этом я и хочу сейчас вам рассказать.
Поначалу все складывалось удачно, как и должно быть в судьбе талантливого человека. Родившийся в 1920 году в Бийске, на Алтае, в семье бухгалтера Лазаря Захаровича Локшина (1880-1943) и акушерки Марии Борисовны Короткиной (1885-1963), он в шестилетнем возрасте начал заниматься на фортепиано. Когда Саше было 10 лет, его семья перебралась в Новосибирск, и тут мальчик сразу обратил на себя внимание, выступая на общегородских концертах. Его посылают учиться в Москву, где он сначала попадает в класс Генриха Ильича Литинского, а потом - к Николаю Яковлевичу Мясковскому. Все идет как по маслу... И тут разражается первая катастрофа. В качестве дипломной работы Александр Локшин представил весной 1941 года кантату "Цветы зла" на стихи Бодлера. Надо вспомнить о тогдашней официальной ненависти ко всякой "декадентщине", да еще вдобавок о том, что Бодлер пользовался славой "реакционного буржуазного поэта", чтобы оценить выбор текста для дипломной работы. Не знаю, как отнесся к этому выбору учитель, но не думаю, чтобы осторожный Николай Яковлевич не подсказал своему воспитаннику, чем это чревато. Однако тот, видно, не внял доброжелательным увещеваниям. Результат: Локшина не допустили до дипломных экзаменов и временно отчислили из консерватории, дабы он мог подумать о своем не вполне советском поведении. Судя по одному из писем самого Локшина Мясковскому, ему было назначено два года "исправительных работ".
Но тут грянула война. Локшин записывается добровольцем на фронт, но его быстро комиссуют не только из-за сильной близорукости, но и из-за уже в то время давшей о себе знать язвенной болезни, из-за которой ему после войны удалят две трети желудка. Некоторое время он служил в добровольной пожарной дружине при консерватории, а потом уехал в Новосибирск, к семье. Здесь Александр Лазаревич работает организатором концертной жизни в клубе при фабрике имени Чкалова. В сибирской столице в ту пору находился в эвакуации и оркестр Ленинградской филармонии, возглавляемый Мравинским. В одном из его концертов прозвучала кантата Локшина "Жди меня" на текст известного стихотворения Константина Симонова. Вступительное слово произнес блистательный Иван Иванович Соллертинский, аттестовавший новинку самыми лестными словами.
Иной читатель ухмыльнется: "Ага, исправился, теперь пишет не на Бодлера, а на Симонова, да еще на превозносимый советской пропагандой текст". Но, во-первых, хорошо судить из прекрасного далека. Если есть такое желание, попридержите его, вскоре появится возможность кинуть в Локшина еще камень, и не один. А во-вторых, Локшин написал на вполне оптимистический текст трагическую музыку, которая скорее говорила о тех, кто вопреки пламенным заклинаниям лирического героя стихотворения, так и не вернулся с полей сражений... Отмечу попутно, что Мравинский и Соллертинский включили в программу произведение не просто никому неизвестного автора, но еще и пребывающего в странном положении "временно отчисленного" из советского вуза.
Правда, Локшину в этом двусмысленном положении отчасти, по-видимому, помогала блестящая письменная характеристика, данная Мясковским, а отчасти - то, что он еще студентом был принят в Союз композиторов. Профессор несколько раз теребил консерваторское начальство, добиваясь, чтобы Локшину позволили сдать дипломные экзамены. Из-за войны срок "ссылки" затянулся, и Локшин получил свой диплом с отличием только в 1945 году. И был вскоре зачислен преподавателем Московской консерватории. Его тогдашние студенты до сих пор помнят эти замечательные уроки, где они учились не только оркестровке и искусству чтения партитур, но и знакомились с музыкальной литературой, в том числе и той, которая считалась "вредной", читали вместе с педагогом стихи, дискутировали... Идиллия продолжалась недолго. В 1948 году, после выхода в свет "исторического постановления", шельмовавшего виднейших советских композиторов, в том числе и Мясковского, учителя Локшина, последний тоже попал в жернова этой адской мельницы. Цепной пес от искусствоведения Павел Апостолов посвятил в одном из своих обзоров несколько абзацев "Алтайской сюите" Локшина, написав о ней в частности: "Изломанные интонационные ходы, нагромождение пряных диссонансов, вычурность и искусственность образов, все это... с полной очевидностью говорило об ошибочном художественном замысле автора, о ложном стремлении решить народно-эпическую тему в экзотическом, эстетски-импрессионистском плане". Чему мог научить такой эстет-импрессионист советских студентов? Естественно, его тут же уволили из консерватории, да причем так, что он не мог больше найти работу в Москве.
Некоторое время Локшин поработал редактором в Ленинграде в издательстве, куда его пристроили друзья. Но жить там ни ему, ни тем более семье (у него в то время уже была жена, а кроме того, с ними жили его больные мать и сестра) было негде, и он возвращается в Москву. К счастью, пришла на помощь двоюродная сестра Хеся Локшина, режиссер и жена знаменитого актера Эраста Гарина. Она познакомила Александра Лазаревича с несколькими кинорежиссерами, и впоследствии он жил на доходы от киномузыки, а также на скромные деньги, которые получал в закупочной комиссии министерства культуры, для которой играл в четыре руки с Михаилом Мееровичем новые сочинения более удачливых коллег. Собственные его произведения большей частью оседали в письменном столе. И тому причиной вскоре стали не только напряженные отношения с "Софьей Власьевной". О Локшине пошла дурная молва в среде ее явных и скрытых противников.
Все началось с того, что из заключения вернулись реабилитированные поэт и математик Александр Сергеевич Вольпин-Есенин и переводчица, преподавательница английского языка Вера Ивановна Прохорова. Оба были до ареста в компании друзей Локшина. И оба настойчиво твердили везде и всем, что их посадил он.
Писать об этом нелегко. И не потому, что я верю, что Локшин действительно был стукачом, в чем его обвиняла общественность. Напротив, многие факты, по моему глубокому убеждению, свидетельствуют, что это не так. Но, во-первых, очень противно, следуя логике бдительных органов, доказывать, что человек не верблюд. А во-вторых, документальных доказательств нет, есть только косвенные. Впрочем, лишь косвенными доказательствами пользовались и его обвинители.
Оба ссылались на то, что следователи приводили им слова, которые, как они якобы хорошо помнят, были сказаны Локшину, причем наедине. Вместе с тем, как вспоминают многие, кто знал и сына знаменитого русского поэта и внучатую племянницу не менее знаменитого русского фабриканта, оба не особенно скрывали свои антисоветские взгляды. Более того, они настолько во всеуслышание декларировали их в больших компаниях, что обоих порой принимали за провокаторов. Сама Прохорова вспоминает, что в ее квартире, где две комнаты "освободились" (выражение самой В. И.) "стараниями "органов", в одной из этих комнат некоторое время жил Святослав Рихтер. "Кстати, - продолжает она, - за ним велась слежка не только в военное время, но и после войны, так как <его> мать была за границей". И вот в этой-то квартире она произносила такое, что мог счесть достойным внимания пресловутых "органов" не один доброхот...
Не хочу кидать каменей ни в Веру Ивановну, ни в Александра Сергеевича. Оба пострадали, и донос, судя по всему, имел место. Только был ли доносчиком Локшин?
Вопреки всякой презумпции невиновности его таковым считали. Причем в кругах, где складывалась репутация, для творческого человека небезразличная. Дирижер Геннадий Рождественский, который исполнил в Лондоне одну из симфоний Локшина, но потом прервал с ним всякие отношения (к слову, автора на это исполнение не пустили, да и вообще за границей он не был ни разу), однажды даже сказал вдове Александра Лазаревича: "Пока вы не представите мне справку, что ваш муж не был доносчиком, я его музыку играть не буду". Интересно, сознавал ли в этот момент Геннадий Николаевич, чьим методом он пользуется?
Общественное мнение в творческой среде - страшная вещь. Я уже упомянул о дружбе Прохоровой с Рихтером, который почему-то уверился, что Локшин "дурной человек" ("Не дружи с ним, он тебя посадит", - якобы сказал Святослав Теофилович Вере Ивановне, хотя с Локшиным если и был знаком, то только шапочно). Прохорова - племянница Милицы Сергеевны Нейгауз, второй жены знаменитого пианиста и педагога Генриха Густавовича Нейгауза. В кругу ее общения был цвет тогдашней музыкальной интеллигенции. И в этом кругу она неустанно говорила о Локшине как о стукаче, и никто, разумеется, не требовал от нее справок в доказательство. Сидела? Сидела. Значит, должен быть виноватый...
Более того, когда председателем историко-литературного общества "Возвращение" Семен Самуилович Виленский уже после смерти композитора (тот скончался после долгой болезни, запершей его в четырех стенах, в 1987 году) организовал в Москве исполнение Реквиема Локшина (дирижировал Рудольф Борисович Баршай, один из немногих музыкантов, кто продолжал исполнять музыку Локшина и не верил навету), Вера Ивановна разразилась статьей в "Российской музыкальной газете" (апрель 2002 года), настаивая, что произведения "стукача" исполнять нельзя!
Сын Локшина, Александр Александрович, отдавший годы жизни, чтобы доказать невиновность отца и написавший об этом книгу "Гений зла", приводит в ней множество аргументов в опровержение облыжного обвинения. Он, в частности, обращает внимание на то место в воспоминаниях Прохоровой, где говорится, что ей устроили очные ставки с матерью и больной сестрой Локшина (последнюю для этого дважды привозили из санатория, где она находилась после операции, так как в первый раз она, видимо, не подписала признательные показания) и его другом, тем самым Михаилом Мееровичем. И спрашивает: неужели "органы" стали бы так подставлять своего осведомителя, глаза и уши режима? Более того, он убежден, что таким образом прикрывался истинный стукач. Кстати, Александр Александрович уверяет, что отец того каким-то образом вычислил, но молчал, ибо получил недвусмысленное угрожающее предостережение, что в противном случае пострадает его семья.
Не буду повторять вслед за сыном другие косвенные доказательства невиновности Локшина. Остановлюсь только на том, как складывалась судьба мнимого прислужника режима.
Уволенный из консерватории и лишенный средств к существованию (его произведения более не исполняются и не покупаются, а у него, напомню, на попечении мать и больная сестра), он решается на выполнение заказной работы - "Приветственной кантаты" в честь 70-летия вождя. Кантата должна быть исполнена на специальном пленуме Союза композиторов. Ее в числе других сочинений отбирают одна за другой несколько комиссий. К музыке претензий нет, но текст одной из комиссий представляется слабоватым для столь ответственной темы. Композитору срочно подыскивают другого поэта (Сергея Острового), его текст кажется Локшину еще хуже, но очередная комиссия довольна. Кантата отобрана. И что же? После пленума ее в своем докладе подвергает разносной критике Тихон Николаевич Хренников, не ограничиваясь, так сказать, профессиональными претензиями, а предъявляя обвинения вполне политического толка: "Произведение холодное и ложное по своим музыкальным образам, крайне сумбурное, шумное и беспомощное". Словарь прямо из арсенала приснопамятной правдинской передовицы "Сумбур вместо музыки" и совсем свежего для слушателей 1949 года постановления об опере "Великая дружба"! Тихон Николаевич задается грозным "уместным вопросом": "Каким образом попали такие сочинения в программу концертов пленума?" Добропорядочный Михаил Фабианович Гнесин, воспитанный не при нынешнем режиме, даже изумился в своем выступлении: товарищи дорогие, вы же сами его и отбирали, сами сидели в этих самых комиссиях, что ж вы теперь себя сечете, как унтер-офицерская вдова! Но инициатива, видимо, исходила не от Тихона Николаевича. И это поняли все, кто вслед за ним избрал своей критической мишенью именно кантату Локшина. Спрашивается, неужто "органы" в те времена были столь бессильны, чтобы не уберечь своего человека от критики, тут же поставившей его в ряды советских изгоев? И это уже после ареста Есенина-Вольпина...
Вера Ивановна, которая в свои восемьдесят с лишним лет гордится отменной памятью (ведь все, что она рассказывает, воспроизведено отнюдь не по записям давних дней!), утверждает в своей статье в "Российской музыкальной газете": "Именно в это время Локшин получил жилье - несколько комнат для себя, своей матери и сестры. Тогда это было исключительным событием, и понятно, что человеку гонимому или с сомнительной (с точки зрения советской власти) репутацией квартиру в Москве вряд ли бы предоставили". Напомню, что сама Вера Ивановна рассказывает, что ей после ареста ее родственников досталось две комнаты плюс к имеющейся - значит ли это, что у нее была безупречная с точки зрения той же власти репутация? Но она, положившись на свою память, ошиблась: Локшину дали ОДНУ комнату в трехкомнатной квартире, и в этой комнате с ним жили жена, мать и сестра с открытой формой туберкулеза. А в соседних двух жили еще две композиторские семьи. Ибо получил Локшин эту комнату хлопотами Мясковского, случайно узнавшего о том, что один коллега от этой комнаты отказался (до этого Локшины обитали во времянке под Москвой). И комната эта Локшину досталась не в 1949 году, а годом раньше. Причем Вера Ивановна в ней бывала, так что знала о ней не понаслышке. Тут же возникает вопрос: а так ли уж безупречна ее беспощадная память в других случаях?
Локшин не просто воспринял фиаско с кантатой как заслуженную кару за свой компромисс с совестью, но ожидал этой кары. "Не без ужаса заметил я, что становлюсь суетным, и в случае успеха кантаты (весьма сомнительного) преуспею и в суетности. Очевидно, ничто мне сейчас так не требуется, как только полный неуспех, и лишь этой ценой я смог бы сохранить в себе то, что составляет и оправдывает смысл моего пребывания", - написал он в одном из писем еще до разгрома на пленуме.
Больше он подобными сделками не грешил. Большинство его сочинений (в том числе 11 симфоний) написаны на поэтические тексты, причем во всех случаях поэзия самой высокой пробы - от Шекспира и Гете до Сологуба и Заболоцкого. Пианистка Мария Юдина, человек резкий и бескомпромиссный, одно время пытавшаяся помочь опальному композитору, а потом, видимо, поверившая сплетне о нем (Прохорову с Юдиной познакомил в 1956 году Пастернак), написала, в конце концов, в одном из писем (1961 год):
"Теперь должна Вам сообщить нечто величественное, трагическое, радостное и до известной степени тайное. Слушайте: я написала письмецо - "профессионально-деловое» по одному вопросу в связи с Малером - Шуре Л[окшину], который его знает, как никто. В ответ он написал мне, что очень просит меня повидаться с ним. Я согласилась. Вчера он сыграл мне свой Реквием, который он писал много лет, вернее "подступал к нему" и бросал и наконец "одним духом" написал его два с половиной года тому назад. На полный текст такового, полнее Моцарта. Что я сказала ему, когда он кончил играть? - "Я всегда знала, что вы гений".
Да, это так и это сильнее многих, из-за кого я "ломаю копья" и равно (теперь) только Ш[остакови]чу (не последнему...) и Стр[авинско]му. Сыграно это сочинение быть не может ни у нас, ни не у нас, что понятно... Это – как Бах, Моцарт, Малер, и эти двое. Он совершенно спокоен, зная, что это так и что оно не будет исполнено. Ш[остакови]ч теперь просто боготворит его".
Что ж, у нас есть возможность не верить и таким экспертам на слово. На Интернет-сайте, посвященном Александру Локшину (http://www.lokshin.org/ru.htm), вы можете найти не только документальные материалы о нем, но и его музыку (ссылка "Downloads"). Послушайте ее, вы не пожалеете.
Послесловие. После публикации этого материала в еженедельнике "Окна" (приложении к израильской русскоязычной газете "Вести") в редакцию пришло письмо от Майи Улановской, которое содержит противоположную моей точку зрения на историю Локшина, изложенную в книге самой Улановской и повторенную в письме. Ниже я привожу это письмо и мой ответ на него.
***
Рассказ об одном предательстве Майя Улановская
Уважаемая редакция! В "Окнах" от 17 ноября напечатана статья Виктора Лихта "Чужой для всех. О судьбе Александра Лазаревича Локшина". Автор статьи "Чужой для всех. О судьбе Александра Лазаревича Локшина" говорит между прочим о распространенном в Москве мнении о том, что по доносу композитора в конце 40-х - начале 50-х годов были арестованы А. С. Есенин-Вольпин и В. И. Прохорова. Оспаривая это мнение, В. Лихт ссылается на преклонный возраст В. И., выражая сомнение в безупречности ее памяти. Прилагаемый текст передает рассказ В. И. Прохоровой о ее аресте, не вызвавший у меня в 1952, когда я его впервые услышала, никакого сомнения в провокаторской роли Локшина. Полагаю, что нижеследующий рассказ положит конец затянувшейся дискуссии.
Здесь, на 42-й колонне, я встретилась с Верой Прохоровой. Пришел очередной этап, и в столовую потянулось новое пополнение. Вера выделялась высоким ростом, шла, прихрамывая на обе ноги - обморозила в этапе. Из-под нахлобученной мужской ушанки глаза глядели задумчиво и отрешенно.
Мне сказали, что она из Москвы, и я пошла вечером к ней в барак поговорить. Скоро мы подружились. Я узнала поразительную историю ее ареста. И все в ней меня поражало, начиная с происхождения. С отцовской стороны ее предки - всероссийски известные фабриканты, со стороны матери - дворяне. Были среди ее родичей известные писатели, артисты, ученые. Пастернак был ее другом, и художник Фальк, и другие замечательные люди, чьи имена я в первый раз от нее услышала.
Она была религиозна, и мне было легче понять с ее помощью высоту религиозного сознания. Я почувствовала в ней утонченность большой европейской культуры, которую получаешь по наследству. В юности Вера была комсомолкой, проклинала своих предков-капиталистов, за что, как она считала, и покарал ее Бог тюрьмой. Я помалкивала, но удивлялась такой логике: как это Он и наказал, и наградил нас всех здесь одинаково - тюрьмой! Что не мешало ценить, с каким исключительным смирением и кротостью, она переносила заключение. Она казалась мне похожей на христианскую мученицу, представлялась воплощением добра. Она стремилась творить добро, бесконечно привлекала к себе людей, но ее не хватало на всех, кто к ней тянулся. Я впервые столкнулась с особым явлением: добротой из принципа, которая была выше человеческих возможностей.
История ее ареста представляла собой нечто из ряда вон выходящее.
Был у нее друг, композитор Шуринька, известный и теперь. Познакомилась она с ним в трудный период своей жизни, после разрыва с любимым человеком, тоже музыкантом. Визиты Шуриньки, проникновенные с ним беседы, когда он глядел на нее и бормотал из А. К. Толстого: "Таких очей, благих и ясных, никто не видел никогда" - очень ее утешали. Он был утонченным человеком, его волновали, например, проблемы предательства, личность Иуды Искариота. Он соглашался с толкованием образа Иуды, предложенным Леонидом Андреевым, по которому Иуда любил Христа. Были у Шуриньки и неприятные черты. Известно было, что он жесток с влюбленными в него женщинами, что брошенная им, одна девица покончила с собой. А еще он был морфинистом. Чаще всего в их уединенных беседах Шуринька поносил власть. Формалист в музыке, он имел много неприятностей по профессиональной линии и вообще был крайне нелоялен. Он, бедный, просто жить не мог - так его все это душило. Верочка, будучи женщиной, считала, что в жизни есть много другого, заслуживающего внимания, кроме власти - Бог с ней совсем! Например, любовь. "Ах, что - любовь? Нет любви!" - проповедовал Шуринька. "Как мне вас жаль", - сокрушалась Верочка. Впрочем, до поры все было увлекательно и мило. И Вера ему сказала: "Вы сыграли в моей жизни необычайно благотворную роль", - и вспоминала потом, как дико он на нее взглянул при этих словах. Итак, Шуринька регулярно к ней ходил, носил цветы и высказывался в определенном духе. А Верочка тоже порой не скрывала своих взглядов, да и взглядов своих знакомых. Например, Шуринька - опять о предательстве: "Как можно на допросах говорить неправду? Ведь лгать же нехорошо". И Верочка с убеждением говорила: "Глядя в глаза солгу, если из-за такой "правдивости" человек пострадать может!" Это "глядя в глаза" очень веселило потом следователя. Короче, Верочку посадили. И вот постепенно, в ходе следствия, она с ужасом убеждалась, что доносил на нее не кто иной, как ее драгоценный друг - все беседы с ним происходили с глазу на глаз. Была еще у Веры надежда, что у нее в комнате пристроили магнитофон, но по одной детали она поняла, что магнитофон тут не при чем: имя ее другого знакомого музыканта Тошка, а следователь, уличая, произносил "Томка", и ошибка такая получается, если следователь плохо разобрал донос стукача. И свидетелем по делу Шуринька не был - как и полагалось сексоту, остался в тени. Впрочем, следователь и не скрывал этого обстоятельства и своего злорадства: "Нечего было, Веруня, связываться с жидами!" Увы, Шуринька был еврей. Еврей да еще формалист - не было ему ходу. И с жильем было плохо. Только перед самым арестом Веры получил прекрасную квартиру на Ново-Песчаной улице. Все следствие Вера проплакала - от нестерпимой обиды. И мечтала, что если освободится (дали ей 10 лет, хоть ни в чем она не призналась) и встретит его случайно, то обязательно спросит: "А цветочки тоже МГБ оплачивало?"
После ареста Веры он продолжал ходить к ним в дом, а услышав о приговоре, грустно вздохнул: "Мы потеряли ее на много лет!" Но при первой же возможности Вера написала сестре, воспользовавшись как шифром бытовавшим в семье жаргоном, какую роль сыграл Шурик в ее судьбе. Холодно встреченный в очередной приход, он больше не появлялся.
Я освободилась раньше Веры и сразу же узнала в справочном бюро адрес Шуриньки, благо хорошо запомнила, как его зовут: Александр Лазаревич Локшин. Я написала ему письмо, выражая свое презрение. Когда я поделилась на этот счет с отцом и показала письмо, он его порвал и сказал: "С предателями не переписываются, их убивают. Если хочешь, пойдем к нему, и я его убью". Но об этом я не могла и помыслить. Какое убийство! Много ли в нашем кругу били стукачей?
Слышали мы потом, что уличать Локшина приходил посаженный им же А. С. Есенин-Вольпин. Локшин вышел к нему с младенцем на руках, рядом суетилась ничего не ведающая жена, и у Алика пропал весь энтузиазм.
Через много лет мой муж А. А. Якобсон, хорошо знавший Верочкину историю от нее самой, работал учителем литературы в школе для математически одаренных детей. И по своему предмету курс построил так, чтобы дать возможность детям проявить большую самостоятельность мысли. Он приносил домой сочинения своих учеников - много интересных работ. Замечательно написал восьмиклассник Саша Локшин о поэзии Заболоцкого. Фамилия Локшин не задела нашего внимания - мало ли Локшиных! Потом мальчик опасно заболел, и муж пошел его навестить вместе с одноклассниками, взяв в подарок для Саши томик стихов Пастернака, с трудом добытый мною у знакомой продавщицы. По дороге он понял из разговора с ребятами, в какой дом он идет. Но его ждал больной мальчик, повернуть назад было невозможно. Придя в дом, он не мог вести себя иначе, чем было естественно в такой ситуации - мальчик ничего не знал об отце. Пили чай, беседовали. Все-таки муж не удержался, ввернул несколько слов с подтекстом, понятных лишь Александру Лазаревичу. Говорили о самовыражении художника в искусстве. Локшин утверждал, что искусство объективизировано, отвлечено от личности художника и выражает реальный мир, а не душу человека. А муж в ответ: "Но если у художника, допустим, культ Иуды Искариота - должно это сказаться в его творчестве". И еще, перед самым уходом: "А у нас с вами общие знакомые - Вера Ивановна Прохорова и Александр Сергеевич Есенин-Вольпин. Привет вам от них". Тот поглядел стеклянным взглядом и ответил: "Спасибо".
Муж сказал, что Локшин безобразен: шея морщинистая, черепашья, так и хочется ее раздавить. Однако ушел восвояси - ввиду все того же, хоть и подросшего, младенца.
Года два собирался муж открыть глаза мальчику на прошлое его отца. Наконец, Саша сам подошел к нему за объяснениями - до него дошел слух, что Анатолий Александрович плохого мнения о его отце. Муж ему рассказал все, что знал, и посоветовал обратиться, так сказать, к первоисточникам - к Вере Ивановне или Вольпину. Мальчик ответил: "Я это сделаю, но не теперь. Мне скоро поступать в университет на мехмат, где Вольпин имеет большое влияние, он может мне навредить". Больше говорить было не о чем.
Коллеги знали о прошлом Локшина и не любили его. Но, помню, что фильм в сопровождении его музыки имел большой успех - с чудесной природой, трогательными оленятами.
Наконец и я его увидела. Пошла с сыном на концерт в Большой зал консерватории, и все второе отделение звучала его музыка. Я слушала с отвращением. Музыка казалась мне бесчувственной, деревянной. После концерта на аплодисменты вышел композитор. Он кланялся, как заводная игрушка, и казался мне не человеком, а куклой. Я столько лет его ненавидела, часто представляла себе этот момент. Шла по проходу к сцене и думала, что подойду и скажу ему "Иуда". А он все кланялся, как заводная игрушка. Этот сверхъестественный злодей был просто нелюдь, ничто. И у меня вместо гнева образовалась пустота.
Несколько лет назад в Иерусалиме побывал Р. Баршай и пригласил меня на свой концерт, чтобы поговорить о Локшине. Опасаясь, что от меня, через русский журнал, где впервые были напечатаны эти воспоминания, пойдут порочащие музыканта слухи, он напомнил мне за кулисами, что "гений и злодейство - две вещи несовместные", а Локшин - гений и потому не мог быть стукачом. "Я кое-что понимаю в музыкальных гениях". - "А я понимаю в стукачах".
Баршай напомнил также, взывая к милосердию и цитируя Тацита, какое страшное в России было время. Но я не участвую в кампаниях, тем более в музыкальных, и не пишу историю страны. Я просто рассказала об одном предательстве.
***
Поставим точку? Виктор Лихт
Я не сомневаюсь, что госпожа Улановская, столь много пережившая и повидавшая, гораздо больше понимает в стукачах не только чем Рудольф Борисович Баршай, но и чем я. Достаточный ли это повод, чтобы на основании чьих бы то ни было слов обвинять незнакомого ей человека?
Локшина-младшего можно уважать хотя бы за то, что его не прельстила участь антисоветского Павлика Морозова, и он не захотел спрятаться за удобную формулу, что сын за отца не отвечает. Но я готов согласиться с М. Улановской, что в своей защите отца он не всегда достаточно убедителен и доказателен. Ведь он пользовался, в основном, косвенными свидетельствами (хотя и фактов приводит немало, жаль, что М. Улановская их игнорирует). Прямые "за" или "против" могли бы предоставить люди из органов, но они, понятное дело, молчат и будут молчать. Ведь это нам тяжело дышать в атмосфере, где нужно насторожено оглядываться, не стукач ли рядом с тобой. Для них же это естественная и единственно возможная среда обитания.
Косвенными доказательствами вины Локшина вынуждена пользоваться и госпожа Улановская. И они тоже не всегда убеждают.
В ее рассказе композитор Локшин предстает этаким материализовавшимся дьяволом. С человеком, на которого якобы доносит, он ведет постоянные иезуитские разговоры о философии предательства. К тому же он и морфинист, и внешне безобразен: "Шея морщинистая, черепашья, так и хочется ее раздавить". Но я читал и слышал воспоминания других людей, которые воспринимали Локшина как человека светлого и одухотворенного. Женщинам, как свидетельствует и рассказ госпожи Улановской, он нравился (кстати, влюбленная в него девушка, которая впоследствии покончила жизнь самоубийством, сделала это тогда, когда уже была замужем за другим человеком, так что не стоит ставить Локшину лишнее лыко в строку).
Может, сказывается отсутствие опыта в подобных делах, но мне представляется, что доносчику рядом с теми, на кого он собирается доносить, логичнее больше слушать, чем говорить. Говорить (или писать) он вроде бы должен в другом месте. А Локшин, по Улановской, повторяющей слова Прохоровой, "проповедует" без умолку. Вера Ивановна в статье в "Российской музыкальной газете", о которой я упоминал в своем рассказе о композиторе, назвала это "тематическими беседами". Получается, что доносить он мог скорее о том, что говорил сам, приписывая свои слова собеседнице. И "вычислить" его не составляло особого труда. Неужели он был настолько глуп, чтобы так подставляться? Но люди, знавшие его, да и сама Вера Ивановна свидетельствуют о его незаурядном уме.
Та же логика подсказывает, что стукачу лучше не светиться перед следователем с пересказом бесед, которые велись наедине. По ним его тоже легко узнают. Да и зачем это надо, если, по словам разных мемуаристов, и Есенин-Вольпин, и Прохорова достаточно много компрометирующего (с точки зрения органов) произносили публично!
Не знаю, откуда у М. Улановской возникло представление, что Локшин был морфинистом. Если человек лишился двух третей желудка в результате тяжелой операции, после которой чуть не отправился на тот свет, то, став морфинистом, он быстро туда последует. Локшин же прожил после описываемых госпожой Улановской событий несколько десятков лет... В статье самой Веры Ивановны о морфинизме Локшина нет ни слова. Она знала о его болезни и даже до сих пор сочувствует ему.
О Вере Ивановне я читал и слышал разное. В том числе и много хорошего. Уже познакомившись с моим материалом, жена вспомнила, как занималась у Прохоровой в Институте иностранных языков и как любили Веру Ивановну студенты, которых она поражала своей жизнерадостностью и оптимизмом. И это после таких-то передряг! Вот я и предположил, что в случаях, когда ее воспоминания противоречат фактам, Веру Ивановну подводит память. Однако госпожа Улановская настаивает, что это не так, что тот же самый рассказ, который воспроизведен в поздних воспоминаниях ее солагерницы, она слышала еще в 1952 году. Увы, тут не всегда концы сходятся с концами.
Вера Ивановна убеждена, что "магнитофона" (видимо, имеется в виду микрофон) в ее квартире не было? Но ведь в других своих воспоминаниях Прохорова писала, что за Святославом Рихтером тогда велась слежка. А он жил в ее квартире! Оказывается, убеждение, что "магнитофон тут не при чем", основано на том, что следователь произносил имя дружившего с ней музыканта не "Тошка", а "Томка". "Надо сказать, - пишет сама Вера Ивановна, - что у Локшина был очень своеобразный, очень вычурный почерк, и, наверное (sic! - В. Л.), буквы "ш" и "м" были очень похожи". Наверное? Но сын Локшина специально приводит в своей книге факсимиле отца, где буквы "ш" и "м" ясно различимы. И если допустить, что микрофона действительно не было, может, донос все-таки состряпал другой человек?
Улановская пишет: "И свидетелем по делу Шуринька не был - как и полагалось сексоту, остался в тени. Впрочем, следователь и не скрывал этого обстоятельства и своего злорадства: "Нечего было, Веруня, связываться с жидами!" Мне представляется, что тут есть определенное противоречие. Коль скоро стукача держали в тени, зачем эти прозрачные намеки? Впрочем, прозрачные ли? Среди знакомых Прохоровой было немало "жидов"...
Улановская уверяет, что еще в 1952 году Вера Ивановна говорила ей про "прекрасную квартиру на Ново-Песчаной", якобы полученную Локшиным в награду за верную службу органам. Но все в той же более поздней статье в "Российской музыкальной газете" Вера Ивановна рассказывает не о "прекрасной квартире", а о "нескольких комнатах", полученных Локшиным "для себя, своей матери и сестры". Я уже упоминал в своем материале о композиторе, что комната была всего одна и что получил ее Локшин в коммунальной квартире на Беговой благодаря хлопотам Николая Яковлевича Мясковского, учителя Александра Лазаревича. И произошло это примерно за год до того, как был арестован Есенин-Вольпин, а не после его ареста, как уверяет в своей статье Прохорова.
Откуда тогда взялась "квартира на Ново-Песчаной"? Вот свидетельство сына Локшина: "...В начале 1951 года, уже после ареста Прохоровой (тут как раз "после ареста", а не "перед самым арестом Веры", как пишет госпожа Улановская. - В. Л.) мой дед по материнской линии, профессор геофака МГУ Б. П. Алисов обменял свою двухкомнатную квартиру (Ново-Песчаная ул., д. 8, кв. 68) на отцовскую комнату, где в то время жили мои отец, мать, бабушка и тетка с открытой формой туберкулеза". Видимо, в памяти у госпожи Улановской засело то обстоятельство, что ее покойный муж был у Локшиных именно на Ново-Песчаной. А вот о каких "нескольких комнатах" вспоминает Вера Ивановна, не знаю. В одной комнате Локшиных на Беговой она бывала, а вот в двухкомнатной квартире на Ново-Песчаной - никогда. Похоже, увы, что память подводит обеих женщин.
Локшин, этот "сверхъестественный злодей... просто нелюдь", писал, согласно мнению госпожи Улановской, отвратительную музыку, которая кажется ей "бесчувственной, деревянной". Разумеется, восприятие музыки субъективно. Одному она нравится, другому - нет. Но чтобы картина была не столь односторонней, напомню, что музыку Локшина называли гениальной не только дирижер Баршай, но и композиторы Дмитрий Шостакович и Борис Тищенко, пианистка Мария Юдина...
Госпожа Улановская хочет положить "конец затянувшейся дискуссии". И тут она права. Но с одной оговоркой. В условиях, когда все обвинение против Локшина (как, впрочем, и его защита) держится на догадках и сопоставлениях, лучше, по-моему, все-таки придерживаться "презумпции невиновности". Так было бы справедливее. И, как предлагал, поостыв, Александр Сергеевич Есенин-Вольпин (согласно свидетельству журналистки Аллы Боссарт), слушать музыку Александра Лазаревича. Тот, кому не нравится она или ее автор, волен этого не делать.
1 Из книги: Улановские Надежда и Майя. История одной семьи. С.-Петербург, Инапресс, 2005, с.241-244. Впервые опубликовано в 1976 г. в № 10 журн. «Время и мы» (Улановская М.: "Конец срока - 1976 год"). Название статьи выбрано специально для публикации в "Окнах".
В предыдущих изданиях этих воспоминаний отчество указано ошибочно: "Яковлевич".
Уже в другую эпоху сын предпринял попытку защитить отца, который к тому времени уже умер. В своей книге: "Гений зла" Локшин-младший довольно неубедительно доказывает, что все слухи о провокаторской роли отца - результат недоразумения и мстительности бывших заключенных. В Интернете разгорелась дискуссия, в которой большинство участников выражало сочувствие музыканту - жертве жестокого режима.
Сообщение из Москвы от знакомого деятеля "Мемориала" (июль 2002): "В последний день работы последней (Четвертой) конференции "Сопротивление в ГУЛАГе" отправился я в Б. зал Консерватории. Прилетел Рудольф Баршай. Хор и оркестр впервые в России исполняли "Реквием" Александра Локшина. Создан 45 лет назад, посвящен памяти жертв ГУЛАГа".
