В витрине стояли туфли: красные, с бантиком. Такие носили, наверное, в 70-х...
«Ну чего расселась! – закричала Дочь, – Ходи, ходи!»
«Я уже походила», – Мать глядела исподлобья, как школьница, которую наказали за плохое домашнее задание.
Дочь и Мать были так похожи, что казались одним человеком, но в разном возрасте. Дочь ещё нельзя было назвать грузной, и ноги у неё были вполне нормальные, не отёкшие, со вздувшимися венами, как у Матери. «Четвёртую пару меняем, – пожаловалась мне Дочь и снова закричала, – Ты ж так ни хрена не поймёшь. Вот человек меряет как положено, уже полчаса ходит туда-сюда! Женщина, можно поаккуратнее? Вы меня чуть не сбили. Кстати, я вам не советую эти туфли. Они безобразные и вам совершенно не идут». «Извините, – я перестала бегать по магазину. – Это мои туфли. Я ещё не меряю... просто очень спешу, а мне всё никак не приносят. Так есть у вас сорок второй?» «Сорок второй» я произнесла на полтона ниже. «Сорок какой? – продавщица критически оглядела мои ступни и полезла двигать коробки, – Сорок второго нет, возьмите тридцать девятый, они идут на два размера больше. Последняя пара, я вам хорошую скидку сделаю, останетесь довольны». Я попробовала втиснуть ногу в красную лаковую «лодочку». Жаль, что малы – уж очень славные туфельки, с забавным бантиком: «Может, всё-таки поищите сорок второй?» Но продавщица уже вернулась к Дочке: «Ну что? Берёте?»
– Видите, опять уселась! Ты когда-нибудь сдвинешься с места?
Мать покорно встала, сделала, переваливаясь, несколько шагов – и вернулась на скамеечку. Стянула кожаные полуботинки на липучках, пошевелила пальцами ног и попросилась: «Пойдём домой. Не надо мне ничего покупать. Я в тапочках буду...»
– Ты опять за своё? Усвой, наконец, что нормальные люди не ходят по улицам в тапочках, понимаешь, не хо-дят. В дождь ты будешь ходить в тапочках, по лужам ты будешь ходить в тапочках?»
Я не выдержала: «Послушайте, у вас же тоже, наверное, есть дети. А если они на вас будут кричать лет через...»
– Так вы не представляете, что она мне устраивает! Нарочно забывает принять мочегонное, понимаете. Нарочно! Я ей кладу на тумбочку, а она забывает. Три раза уже пропустила... Назло! Чтобы я потом с ней возилась. У вас есть что-нибудь ещё?
Я не сразу поняла, к кому вопрос, но продавщица, убиравшая разбросанную по полу обувь, мгновенно отреагировала: «Очень рекомендую «Ара». Ортопедические. Наденете – не захочете снимать. Супер- мягкая кожа, будете меня благодарить. После скидки – 850» «Я не хочу за 850, не надо мне за 850» – Мать испуганно замотала головой, – Я в тапочках...» Дочь вытерла салфеткой красное от крика лицо:
«Уб-била бы!» И махнула рукой продавщице: «Несите».
Вместо туфель я купила босоножки. Продавщица – ярко накрашенная высокая красивая дама, которую даже заячья губа почти не портила, сказала: «Итальянские, ортопедические. Наденете – не захочете снимать...» Босоножки мне не были нужны, но я не умею противиться натиску. Дама уложила итальянские ортопедические в помятую коробку, посмотрела на хлопнувшую дверь и покачала головой: «Зачем она такая злая, а? Мужика, наверное, нету. Которые недотраханные, они все такие – кричат, орут. Бабе никак нельзя без секса...»
Эти сексы
– Бабе нельзя без секса?
Я пыталась читать, но чей-то громкий голос не давал сосредоточиться. Утром, пока ещё не жарко, скамейка на набережной заполнена галдящими пенсионерами. Хочешь – не хочешь, а слушаешь.
– Я сколько лет жила без того секса – и не померла. До 30 вообще замуж не выходила. Эти сексы нормальной женщине ни к чему. Нормальной женщине дитёв растить надо. Я и мужа своего так приучила, чтобы нечасто и без выкрутасов. Выкрутасы для женского здоровья очень неполезные. Бабушка моя деда до себя вообще никогда не допускала. Так она до 90 лет дожила и не болела ничем, даже насморком. Ну разве что иногда чуть-чуть носом захлюпает, и то: палёную тряпку понюхает – враз всё проходит. И четырнадцать детей родила. А как воспитала: ни одного алкаша! Вон глянь, девка пошла, по той стороне. Смотреть противно: из-под джинсов исподнее торчит! Я своей дочке ни косметики, ни джинсов не позволяла: нечего зад обтягивать. И телик сразу выключала, если на экране кто целовался. Такой скромной вырастила! Она и взрослая сейчас такая. У меня все детки хорошие получились: и доченька, и сыновья! Бывало любуюсь на них – высокие, статные. Как из меня, пигалицы, такие вышли? А с мужем мы жили дружно, и секс не требовался. Кто бил? Чего ты сочиняешь? Никогда я такого не говорила. Руку на меня мог поднять, да. Но чтобы избить... А как он мне туфли подарил, я тебе не рассказывала?
– Рассказывала, рассказывала. Тыщу раз рассказывала.
– Так я и говорю: привозит он из Москвы туфли, итальянские. Перед ноябрьскими выкинули. Пять часов за ими стоял. Его в очереди чуть не растерзали. А туфли 35-го размера, мне разве что на самый нос. А он удивился, что не подошло. У тебя ж, говорит, маленькая ножка, аккуратная. Это на мою-то сороковую лапу «маленькая»? Я своей буратинской ноги всегда стеснялась, а ему во мне всё красиво было. Я эти туфли потом сюда привезла, в Израиль. Носить не ношу, а так – любуюсь. Ты мне потом напомни, покажу их тебе. Красивые туфли, красные, лаковые. А посерёдке – бантик с бусиками.
– Да видала твои туфли. Ты мне их каждый день под нос суёшь. Ничего особенного. Ты бы лучше эти туфли отдала кому-нить, чем комнату захламлять. Или продала. Сидишь себе на скамейке – и торгуй. У Вальки так три сатиновых бюсгальтера раскупили. А тут – туфли ненадёванные.
– Так кто ж такие немодные купит?
– И-и, сейчас всё носят. Мода, она возвращается.
– Как я продам? Это ж память о муже. Любил меня Сашка, очень любил. Он и умирая всё шептал: «Оленька, одну тебя, всю жизнь...»
– Ты ж говорила, что он в командировке умер?
– Ну да, в командировке. А перед командировкой и сказал про любовь.
– А чего ж он в командировке пошёл в баню с бабой какой-то, да на ей и умер? Сама ж плакалась. Хороша любовь.
– Завистливая ты Танька. Завидуешь, что у меня семья, детки хорошие, все работают. У дочи вообще свой магазин, обувной. Она у меня красавица, только вот губка немного не того. А у тебя ни мужа, ни детей. Всю жизнь по чужим постелям прыгала. Гуля-яла. Догулялась – до «бейт-авота*» (дом престарелых). Да на тебя посмотришь, сразу видно, какая ты.
Я не выдержала и пересела на другую сторону скамейки – посмотреть на Таньку. Вылинявшая оранжевая кофточка, лодыжка перевязана грязным бинтом, ярко-зелёные крупные пластмассовые бусы на дряблой шее и серьги такие же – крупные, пластмассовые, массивный зелёный браслет болтается на высохшей лапке... Может и правда, гуляла.
Танька обиженно поджала губы, помолчала, глядя на море, и только потом ответила: « Ну и где твои детки? Чего ж ТЫ тогда в бейт-авоте делаешь?» Оленька возмущённо замахала руками: «А что бейт-авот? И очень даже хорошо в бейт-авоте. Чисто, пол моют два раза в день. Всё есть. Кормят опять же. До моря вон дойти можно, подышать». Оленька промокнула платочком слезящийся глаз, вздохнула и добавила: «Разве что иногда чего-нибудь хочется. Домашнего. Хотя бы картошечки отварной, укропчиком посыпанной. С маслицем. Просто картошечки, только чтобы было домашнее...»
Толик
«Домашнее, сам солил. Будешь?» – Толик протянул мне бутерброд, но я помотала головой. Куда в Израиле сало, да ещё на пляже.
– И огурцы здесь солю, и помидорки. И вообще готовлю. Щи например. Дочке некогда, да и не умеет она. Я и на неё куховарю, и на мужа её. Мы втроём живём.
– А у дочки дети есть? Нет? Сколько ей?
Толик не помнит возраст дочки, только год рождения, 1958. Я вычитаю 1958 из 2008, и у меня получается 50.
Толика я поначалу приняла за бомжа. Сидит в старом, ещё советском синем спортивном костюме, жуёт бутерброд, рядом женская хозяйственная сумка... Моя мама когда-то с такой ходила на базар. Потом выяснилось, что Толик совсем не бомж, и, как и я, любит плавать, и зимой плавает, но недолго. Мы знакомы уже год, раньше только здоровались, а в последнее время он всё чаще приходит посидеть на моей подстилке. Одиноко, наверное. Говорит, жену недавно похоронил...
«Чего читаешь?», – Толик кивает на листы многочисленными пометками...
–Да вот рассказ написала».
–Не знаешь, что сама написала?
Толик кладёт свою руку мне на колено: «Красивые у тебя ноги». Учитывая Толикин почтенный возраст, я не ругаюсь, а просто утягиваю ногу. Через минуту рука снова ложится на моё колено, и я, наконец, реагирую: «Вы это чего?» «Мухи, – сказал Толик, – отгоняю». Но руку убирает, и мы чинно лежим рядом, стараясь урвать у ноябрьского солнца как можно больше тепла. Мы болтаем, точнее я спрашиваю, а Толик отвечает односложно, будто отвык разговаривать.
– Завтра придёте плавать?
– Не, завтра я работаю. В выходные приду.
– Работаете? Здорово. Кем?
– Да так, в школе.
– Тяжело?
– Не, утром кофе попьёшь, вечером кофе попьёшь...
– Сторожем что ли?
– Зачем сторожем, полы подмету там, помою.
У Толика смешно скрещены пальцы на ногах: второй палец налез на большой. Словно нарочно скрестил, от сглаза. Я смотрю-смотрю, и в конце концов решаюсь спросить: «Не мешает ходить?»
– Не, не мешает. Это я в огороде, слишком много копал.
– В Заполярье? в огороде?
– Зачем в Заполярье. В Заполярье я в речке купался. Речка Печенга, холодная, вылезешь – весь красный.
– А потом водку пили для сугрева?
– Зачем водку? Водку нам нельзя было. Не разрешали. Одеколон пили. И рыбу ещё ловили. Сёмгу.
– На удочку или спиннингом?
– Гранатой. Глушили.
– А орехи кедровые были?
– Не, там деревьев вообще не было. Тундра. Местный народ на оленях ездил.
– И вы на оленях?
– Я на танке. Танк однажды в озеро провалился. Лёд не выдержал.
– И как же...?
– Выбрался. Оружия там ещё много было, мин. С войны. Кто неосторожный – подрывался. А зарплату мы ездили получать за 100 килоометров. На станцию Лото. Там эти, ну, ленинградские проститутки жили. В ссылке. Их туда десятками привозили. Ползарплаты на них и уходило.
Я меняю скользкую тему: «А машинистом тоже в Заполярье работали?»
– Машинистом, это в Пемзе. 600 килоометров накатывал.
– И много получали?
– 500-600 рублей выходило.
– Ого! А я инженером – 140. Это ж когда было?
– Н-у-у, в годах... водка тогда 10 рублей стоила.
– И в Москву ездили?
– Один раз ездил. Перед ноябрьскими.
– Понравилась Москва?
– Я Москвы не видел. За итальянскими туфлями простоял. У жены 35-й размер, не ходовой. Иначе бы не досталось. Красные туфли. Бантик там ещё был.
– Жена обрадовалась?
– Да я их не довёз. На вокзале стал куму звонить и туфли в телефонной будке оставил. Вернулся, куда там!
Я перехватываю Толикину руку на пути к моему животу:
« Подружку Вам надо...»
– Языка не знаю. Ты – моя подружка.
– Вон сколько на скамейке наших. И одиноко не будет.
– А мне и не одиноко. Будет плохо – вернусь. У меня там дом в селе.
– А кто сейчас за домом смотрит?
– Внук.
– А вы говорили, у дочки нет детей.
– Ну да, нет.
– А где мама внука?
– Не знаю, мы её не нашли.
– Так это ваша вторая дочь?
– Не, у меня только одна дочь.
Вот Толик какой глупый, ничего объяснить не умеет.
– А как же внук?
– Внук?
– Ну вы же сказали, внук за домом смотрит. А у вас только одна дочка, бездетная. Внук не родной что ли?
– Почему не родной, родной.
Толик замолкает, но мне хочется докопаться: «Ничего не понимаю, так откуда внук?
– Сын у меня.
– Сын? И сколько сыну?
– 62-го года.
Я вычитаю 62 из 08, и у меня получается 46.
– А вы не говорили, что у вас сын есть.
– Умер он, в 82-м.
Я вычитаю 62 из 82, и у меня получается 20.
– Как умер? Отчего?
– Не, не умер... В Афганистане он. Убитый.
Котёнок
Убитый котёнок лежал возле колеса. Судя по лужице крови на капоте, его сначала бросили на мою машину, а потом кошка стащила его вниз. В шею котёнка врезалась проволока, и кошка старательно зализывала его рану, время от времени двигая детёныша лапой: почему не шевелится. «Он умер, – сказала я, – А где второй?» Ещё два часа назад их было двое: рыжий и рыжий в белую полосочку...
Этот двор хорошо знают те, кто часто приезжает на море на машине. Вдоль набережной стоянка платная, и муниципальные служащие, утирая пот рукавами голубых рубашек, фотографируют безбилетников камерой, встроенной в мобильный телефон. «Ма зэ! Лама?* (Это что! Почему?)» – разморенные на солнце водители вытаскивали из-под «дворников» бланки с неприятной цифрой «100 шекелей», не веря, что контролёры работают в «шабат». Некоторые пытались оставить машину где-нибудь в укромном уголке на тротуаре – и получали «300 шекелей» от полиции. Полиция тоже работала в шабат.
Приморский городок жил на штрафах. Уже и не было места для новых цветников, и туалетная бумага в пляжных туалетах не переводилась, и самые известные артисты на набережной через каждые 300 метров расставлены, заглушают друг друга. Владельцы переполненных кафе и ресторанчиков прониклись уверенностью в завтрашнем дне: туалетная бумага и бесплатные уличные представления привлекали всё больше израильтян. По ночам улицы перекрывали, чтобы дорожные рабочие смогли нанести сине-белую разметку на серые бордюры: мэр объявил о строительстве Дворца культуры и целые кварталы отнесли к первой зоне: «платная парковка». Контролёров в срочном порядке пришлось посадить на мотоциклы.
Двор для тех, кто приезжает на море каждый день – настоящее спасение. Говорят, здесь когда-то жил прежний мэр города, и для его гостей муниципалитет согласился сделать поблажку. У жильцов дома своя, подземная стоянка, а на территории двора – пожалуйста, паркуйся, если конечно найдёшь свободное место. До моря мне 30 минут езды, и все 30 минут я волнуюсь и с ненавистью смотрю на обгоняющие меня машины: наверняка едут в «мой» двор и захватят место перед самым носом. Как правило, волнуюсь я напрасно: никто у меня свободных мест не отбирает. Отбирать нечего. Две машины вскарабкались на цветочную клумбу, три пробрались на детскую площадку, а машины на стоянке так плотно прижаты друг к другу, что непонятно, какие водители могут из них выбраться. Разве что абсолютно плоские. Следом за мной во двор въезжают другие машины, и я всем сигналю: забито. Водители разворачиваются, чтобы прибегнуть к методу номер два: припарковаться на платной стоянке, а на лобовое стекло прицепить украденный с чужой машины бланк со штрафом. Или на худой конец свой, с прошлой недели: авось не проверят. На платной стоянке с местами не лучше, чем во дворе. В одиночку не справиться. Только если заранее высадить десант. Десант – жёны и дети – патрулируют улицы, и, завидя отъезжающую машину, несутся застолбить участок, выкрикивая в мобильник: «Шмулик, мы на Ротшильде, напротив «Йогуртов». Давай быстрее!» Шмуликовскую семью обгоняет другой семейный клан, уже успевший вызвать своего Бени. Оба водителя подъезжают одновременно и, не желая уступать, перекрывают дорогу друг другу. И всем остальным тоже. Шмулик и Бени орут «эйн леха буша!* (у тебя совесть есть?)», их жёны криком выясняют первенство, дети ревут, машины, зажатые в пробке, истерически гудят. Всех заглушает рупор полиции: «Белая Субару, продолжайте двигаться. Серебристый Форд – ты у меня получишь рапорт. И ты, Тойота Айрис, тоже, если сейчас же не сдвинешь свой зад...» Белая Субару и Серебристый Форд нехотя уезжают кружить по городу в поисках удачи, а спорное место, словно выигрыш в лотерею, достаётся какому-нибудь случайному Йоси. На несколько минут становится тихо, потом освобождается ещё одно место... Гуляющие по набережной туристы морщатся и затыкают уши, местные реагируют спокойно: в Израиле привыкли к шуму.
Воровать чужие штрафы я не умею, и семейного десанта у меня нет, поэтому и остаюсь в «мэровском» дворе: ждать, когда вернётся утренняя смена. Морские купальщики разбиваются на возрастные-временные группы. С 6 утра – активные пенсионеры, из тех, кто предпочитает плавание дебатам на скамейке. К 9 подтягиваются семейные пары, увешанные зонтами, детьми и надувными лебедями. В 3 часа дня семейные пары сменяет молодёжь с кальянами и досками для серфинга, которой совсем не мешает жгучее палящее солнце: в 18 лет плюёшь на всё, в том числе и на рак кожи.
Я бросаюсь к каждому, кто входит во двор: «Простите, вы не выезжаете?» Когда-то я так же приставала к прохожим перед зданием театра: «У вас нет лишнего билетика?» На меня смотрят с недоумением, а сообразив, качают головой: «У нас и машины-то нету». Я завидую «безлошадным», я завидую мотоциклистам, и ещё владельцу зелёной «тойоты», который всегда оставляет машину там, где парковка вообще запрещена. Выписанный ему штраф на следующий день будет аннулирован: сестра «зелёной тойоты» служит в полиции.
Сегодня мне повезло – во дворе сразу два шикарно-широких свободных места. Чувствуется, что ноябрь. Хотя одно из мест всё-таки занято – рыжей кошкой и двумя крошечными котятами: рыжим и рыжим в белую полоску. Котята охотились на мамин хвост, который кошка специально мотала из стороны в сторону. Увидев меня, рыжая мама несколько раз мяукнула – побудь с ними, я быстро – и помчалась в сторону моря. Знаю я, куда она побежала. Ровно в 10 утра к набережной на стареньком «форде» подъедет пожилой человек с пакетом свежего мяса. Когда-то он работал спасателем, потом вышел на пенсию и переехал в другой город, но всё равно приезжает подкармливать «своих». Котятам няня не понравилась. Полосатый забился между стеной и пальмой, и, почувствовав себя в безопасности, задремал. Рыжий попробовал организовать второй этаж убежища, вскарабкавшись брату на спину, но был оттуда сброшен. Пришлось Рыжему перейти в атаку: взобраться на стену, чтобы быть повыше, выгнуть спинку и попытаться грозно зашипеть. Получилось очень тихо и пискляво. Кажущиеся огромными на совсем ещё маленькой мордочке глаза расширились от ужаса, ушки встали: то ли котёнок, то ли зайчонок.
– Ну чего ты боишься, глупый. Никто тебя здесь не тронет. Расти спокойно.
Я медленно пошла к набережной. Рыжий потихоньку успокоился, и, хоть и продолжал за мной следить, спину «опустил».
Когда я вернулась с моря, котёнок уже превратился в грязно-рыжую тряпочку. «Извини», – я рукой отогнала кошку от колеса, – мне пора уезжать. Кошка поняла, осторожно взяла мёртвого детёныша за загривок и нырнула в кусты. Я полезла под машину – искать гвозди. Гвоздевая эпопея началась с поездки по шоссе номер один. Шоссе скоростное, разрешённая скорость на нём 100 км/час, значит можно ехать 110. Но я всё время сбивалась на 120: дорога чистая, музыка по радио – супер, настроение... Какое ещё может быть настроение, если только что проплавал в море целый час... Внезапно с левой стороны на меня начала наезжать бетонная стена, машину повело, и я с трудом пробралась на обочину. «Если бы на такой скорости спустило переднее, ты бы уже здесь не стояла», – симпатичный дядечка в мастерской заклеил дырку и для проверки опустил шину в воду. Я представила себе прокол в переднем колесе, и руки, уже почти переставшие дрожать, снова затряслись.Через неделю я опять приехала в мастерскую, а потом ещё через неделю: «Ты уверен, что кто-то не прокалывает колесо нарочно?» «Абсолютно уверен, видишь, на что ты наехала», – дядечка вытащил из шины маленький гвоздик. Вскоре я нашла точно такой же возле своей машины. Гвозди начали появляться регулярно – под колёсами, а иногда и на сиденье: если оставляла окно неплотно прикрытым. «У тебя гвоздевые галлюцинации», – сказала подруга. – Это просто совпадение. Во всех дворах валяются гвозди.
– Но когда я выходила из машины, его не было!
– Тогда найди себе другую парковку.
– Нету там другой парковки!
– Тогда перестань плавать.
Я бросила трубку. «Почему мне? Почему не хозяину «хонды», который всегда въезжает во двор с орущим радио, даже в священные для Израиля часы полуденного отдыха? И кто? Тот противный водитель с прицепом, который чуть не разнёс мою «альмеру» своим трактором, влез на стоянку без очереди, да ещё и обматерил? Вряд ли, тут кто-то из жильцов. Симпатичная старушка, с которой мы каждый день здороваемся? Наверное увидела, как я бросила на тротуар кожуру банана. Мужчина в кипе с первого этажа? Он по утрам в белой рубашке, несёт в синагогу красную бархатную подушечку, а я навстречу – в купальнике. Или это парень, который всегда следит из своего окна, как я переодеваюсь, а однажды дал мне номер своего телефона, и я пообещала обязательно позвонить...» Сегодня под передним колесом я нашла сразу два гвоздя: длинный ржавый и короткий, очень острый, совсем новенький. Неужели их специально для меня покупают? Я добавила гвозди в свою коллекцию и стала вытирать газетой кровь с капота... Откуда-то сверху упало яйцо, чуть не задев мою голову. Лужица на капоте стала жёлто-красной. Я бросилась в подъезд: я уже почти знала, кто это. Третий этаж. За дверью тихо, похоже здесь действительно никого нет дома. Значит четвёртый. Мне открыл симпатичный светленький мальчик лет тринадцати. «Я видела несколько раз, как ты крутился возле моей машины. И установила видеокамеру (ох, не умею я блефовать). К твоей маме я не пойду, пойду в полицию... Но сначала сделаю с тобой то, что ты сделал с котёнком. Ты меня понял?» Из раскрытой двери послышались крики: «...ты и сама в могилу пойдёшь, и меня за собой потянешь. Уб-била бы! Прими мочегонное, я сказала! Что нету? Я тебе таблетку под нос положила... Стасенька, кто это?» «Има, зэ элай (мама, это ко мне)», Стасенька посмотрел на меня умненькими глазками и сказал: «Понял. Больше не повторится».
В декабре похолодало ещё сильнее. Найти свободную стоянку стало проще, даже не надо приезжать заранее. Пенсионеры перенесли свои посиделки с утра на полдень, когда потеплее. Я тоже перенесла своё купание на полдень. Иногда встречаю Таньку. Танька сменила ярко-зелёную бижутерию на ярко-красную, в тон шляпке. Противницу секса рядом с Танькой я больше не видела. Наверное, окончательно поссорились. А потом, наконец, увидела и Оленьку: сидит на скамейке, жадно ест из пластиковой банки. Рядом с ней – Толик. Я остановилась чуть поодаль, чтобы поздороваться. Но Толик меня не заметил: его правая рука лежала на Оленькином колене, левая гладила рыжую кошку. Оленька выскребла ложкой дно банки и сказала: «Соли маловато». «Не надо тебе соли, – ответил Толик. – Я специально мало положил. Жена говорила: при давлении меньше солёного». Толик почесал кошку за ухом: «Кошку заведём – от инфаркта. У меня дочка хорошая, разрешит».
Возле скамейки на газете стояли туфли. И записка приложена: туфли итальянские, 35 размер, цена 20 шекелей. Туфли были красные, лаковые, с бантиком посереди. Такие носили, наверное, в 70-х.
