Выходит, он приговорен,
А я стою в толпе безликой
И наблюдаю, как сквозь сон,
За процедурой казни дикой.
Но размышляю о себе,
О смысле жизни и старенье.
И пот, ползущий по губе,
Противнее, чем несваренье.
***
Пожилые, о чем мы толкуем,
Заводя монотонный рассказ?
Мы о прошлом уже не тоскуем
И не копим его про запас.
Замерзаем под солнцем палящим,
Запиваем таблетки водой.
И, как тени,скользим в настоящем,
Даже смерть не считая бедой.
***
Я на старости лет перестал говорить,
Мной забыто великое слово «творить».
И смотрю я в оконную щелку,
На земле существуя без толку.
Это дело нелегкое – жить налегке,
Без стихов сокровенных в твоем узелке,
И смотреть безучастно наружу -
Мир без творчества, стал ли он хуже?
Но по узкой тропинке в ничто уходя,
От природы, от пекла ее и дождя,
Вспоминать о себе перестану,
Потому что в бессмертие кану.
***
Шорох Родины влажный
И акации в ряд.
Город пятиэтажный,
Где огни не горят.
Только лица другие
И повадка не та.
И дымок ностальгии
Проплывает у рта.
Я сюда приезжаю
По причине одной,
Чтоб судьба мне чужая
Прикоснулась к родной.
***
Если ты есть, отец,
Где-то среди сердец,
Живших когда-то здесь.
Словом, если ты есть.
Сквозь эти мрак и тишь,
сможешь? – меня услышь.
Я расскажу тебе
Все о своей судьбе.
Я отправляю весть,
Что мне – пятьдесят шесть.
Вот я, почти старик,
Молча шепчу свой крик.
Я с тобой встречу жду
Где-то в раю, в аду,
Где обитаешь ты
В городе пустоты.
Значит, и мать жива,
Слышит мои слова.
В царстве сплошного сна,
Где круглый год – весна.
***
В поколении самом старшем
смерть грохочет, как молоток.
И уходят походным маршем
те на запад, те – на восток.
Полосой растянувшись тонкой,
в чёрной речке находят брод.
Словно старую киноплёнку
прокрутили наоборот.
В год досталинский, довоенный,
где ни имени, ни утрат.
А над площадью всей вселенной –
синих звёзд ледяной парад.
Гадалка
Высохшая, тощая как палка,
с вековечной скорбью на лице,
ты стоишь, как старая гадалка,
женщина в потёртом пальтеце.
В сторону глаза свои скосила,
плотно сжался тонкогубый рот.
Неужели есть такая сила,
что тебя от вечности спасёт?
Тишина, лениво шевельнулась
тень на листьях, цвета янтаря.
Может там, откуда ты вернулась,
всё ещё дымят концлагеря?
Может быть, твоих сестёр и братьев
топят там, как бешеных собак,
и клинок с неистовым проклятьем
над тобой заносит гайдамак?
Мир ли светлый впереди ты видишь
или сына обгорелый труп?
Твой картавый, полумёртвый идиш,
как слюна, соскальзывает с губ.
***
Революции голос картавый
прошептал, что покой – это бред.
И заполз в наши легкие ржавый,
наркотический дым сигарет.
И повсюду охотничьей дичью
мертвецов запестрели тела,
потому что грозит обезличье
и застывшая твердь тяжела.
И сочилась с огарка на скатерть
капля воска в столетие раз,
и косилась в тоске богоматерь
закопченными пятнами глаз.
***
Я жалкий наблюдал распад
под мрачной сенью гегемона:
как семь десятков лет назад
ревела древняя колонна.
Беззвучно разевая рот,
гасил огни зрачок-локатор.
Землей облепленный, как крот,
еще один вставал диктатор.
И запах разложенья рос,
к ноздрям подкрадывался ближе.
А кто-то целовал взасос
его ботинки в клейкой жиже.
***
Оскалило время клыки
с коричнево-желтым налетом.
Над пропастью и над болотом
машин раздаются гудки.
И, бельма уставив во тьму,
слепцы собираются в стадо,
и пена незрячего взгляда
ползет по лицу моему.
Задвигались: гомон и крик,
я чувствую тел колыханье,
горячее слышу дыханье:
мужчина, ребенок, старик.
Как будто другой Моисей
связал их веревкой свободы.
Как плевел, изъят из народа,
один я средь Родины Всей.
***
Подо мной земля зашевелилась,
рыхлая, как хлебный каравай.
Но скулить не стоит: сделай милость,
ты меня, судьба, не убивай.
Ибо век идет в косоворотке,
засучив по локоть рукава.
И течет по узенькой бородке
уличная подлая молва.
Отчего-то щурится знакомо,
острых глаз выплескивая ртуть.
Кажется, от сплетни до погрома
он способен враз перемахнуть.
Потому не стоит унижаться,
что-то клянчить у таких, как он.
Времена, как сумерки, ложатся,
подступая с четырех сторон.
***
Пасмурное, хмурое похмелье...
Времена постылые кляня,
захотела справить новоселье
в час урочный вся моя родня.
Как горох, рассыпалась по миру,
расползлась неведомо куда.
И чернеют голые квартиры,
разбросав, как нервы, провода.
Я, пожалуй, ничего не брошу
даже ради дорогой семьи:
не на кого мне оставить ношу,
что тащили пращуры мои.
Я не верю в перевоплощенье
на земле какой-нибудь иной,
только в теней мерное вращенье
над просветом лампочки ночной.
***
В этом тихом движении вбок
мое место на самом краю,
чтоб начищенный чей-то сапог
не споткнулся о душу мою.
Но скрипят и скрипят сапоги,
длится ночи глухая возня,
потому что не видно ни зги
и на шаг от тебя и меня.
Вот я предал, и стало легко,
и чужая земля под ногой.
Это где-то во мне, глубоко
тяжело шевельнулся другой.
***
Свободы страшное лицо
явило бледность восковую.
Стоят народы вкруговую,
друг друга заключив в кольцо.
Стучат огромные сердца,
чернеют братские могилы,
и рвутся мировые силы
разъять друг друга до конца.
И опаленная душа
коросту страсти обдирает
и все никак не помирает,
горючим временем дыша.
