Поэтическая студия – как гордо именовало себя это совсем недавно образовавшееся общество – собралась на свое заседание в третий раз. И, если в прошлые разы приходило совсем мало народу, то сейчас неожиданно привалило: трое молодых парней в аляповатых просторных штанах, майках с непонятными надписями, у одного волосы густо заплетены в косички "дреды", – ребята гордо и громко себя обозначили как "арт-поэты" и по очереди, с вызовом прочитали свои "поэзы", претендующие на авангардность ввиду обилия нецензурной, но уже привычной для многих лексики; парочка пиджачных, весьма немолодых, с благородно-уставшими лицами "тоже поэтов" – так они себя назвали, – одинаково заунывно, но с большим упоением читавших свои длинные стихотворения, с рифмами, очень напоминающими "розы-морозы"; две дамы, явно подруги, от смущения теснящиеся друг к дружке; светловолосый упитанный парень в белой футболке с голубой надписью "Это моя страна", еще кто-то...
И опять явилась старушка в длинной пестрой шелковой юбке и в шляпке в цветочек - без вот такой вычурно-интеллигентной старушки не обходятся подобные сборища, только старушки бывают разные - шумные, пронзительноголосые, непременно садятся в первый ряд и непременно рвутся что-нибудь прочесть из своих мемуарных опусов, или тихие, малозаметные, их, притулившихся в уголке, и не разглядишь и не расслышишь. Эта старушка была из тихих, сидела позади, но на нее все равно оглядывались, видимо, шляпка привлекала и живые бегучие синие глаза под ней – такой веселенький чупа-чупс.
Короче – аншлаг! Еле хватило сидячих мест. Объявление в газете, в новостях по местному радио – короче, слухи о студии разнеслись по городу и народ привалил. Народ, в основном, молодой, чему явно радовалась председатель и организатор студии – приятная собой дама с красивым томным именем Милана, пребывающая в должности ответственного секретаря толстой увесистой газеты, где и появилось объявление о студии. Очень кстати Милана к этому заседанию преобразила помещение, и, теперь, вместо нескольких скучных рядов стульев и небольшого столика перед ними, почти во всю комнату распростерся длинный полированный стол, и вокруг него, и в углах в произвольно разбросанном порядке стояли стулья и даже несколько кожаных кресел.
Желающих прочитать публично свои сочинения впору было ставить в очередь. Милана объявила, что на сей раз всяк читает не более двух стихов и без обсуждения, а для следующего заседания она составит список из трех поэтов и каждого будут обсуждать. "А прозу?" – пискнул тонкий голос из угла.
"Прозу? Ну ладно, один рассказ мы можем послушать, если небольшой", – ответила Милана девушке в инвалидной коляске. "Сегодня?" – снова пискнула девушка, и Милана, чуть поколебавшись, нехотя кивнула. Все головы были повернуты в угол, но девушка и без того периодично привлекала взгляды присутствующих – милое кареглазое личико в обрамлении пышных рыжеватых волос, слабая фигурка в черном, искривленные ручки, с трудом удерживающие истонченными пальчиками тетрадку на коленях и... полуоткрытая белая грудь в большом прямоугольном вырезе черной блузки – этот, словно нарочито откровенный, нежный незагорелый квадрат с глубокой ложбинкой сам собою удерживал взгляды. "Вообще-то я думаю, что мы не будем называть нашу студию поэтической, а просто литературной, чтобы расширить наш коллектив...", – добавила Милана, и девушка хлопнула в ладошки, тетрадка тут же свалилась на пол, но тощий парень с худым нервным лицом, почти тонувшим в густой шапке смоляных кудрей, все время стоявший вплотную за коляской и иногда, наклонившись, что-то шептавший девушке в ухо, проворным движением, как привычное дело, поднял тетрадь, и вложил ей в руки.
После часа чтения разных – длинных и коротких, замечательных и совсем плохих стихов, девушка в коляске заволновалась и подняла тонкую ручку. Милана согласно ей кивнула. Девушка, назвав свое имя, которое мало кто разобрал, стала что-то читать детским голоском, глотая слоги, а то и целые слова, то совсем затихая, то неким невидимым миру усилием вдруг взмывая голоском вверх, чтобы тут же упасть до тоненькой беспомощной невнятности, и тогда вцепившиеся в поручни ее колесного обиталища искривленные кисти с тонкими пальчиками подрагивали в напряжении. Всем было явно неловко, и взгляды слушателей или блуждали по сторонам, или же упирались в открытую взорам женственность в черной рамке, с влекущей невольно любой взгляд нежной ложбинкой. Что-то во всем этом было непонятное и противоречивое.
Никто ничего не понял из ее стихотворения. "Я сегодня плохо читала, я очень волновалась, но я... постараюсь... я хочу прочитать вам свой рассказ...", – последние слова почти не были слышны, они словно упали внутрь ее существа. Парень за ее спиной склонился и что-то шепнул, она благосклонно кивнула, после чего взял из ее рук тетрадку. Открыл и громко объявил название рассказа: "Мой любимый доктор". И стал читать, четко и размеренно, почти без выражения и часто спотыкаясь посреди длинной фразы – чувствовалось, что текст он видит перед собой в первый раз. И еще чувствовалось – его подвижное лицо просто не умело это скрыть – что ему что-то не нравится: или то, что рассказ велся от первого лица – он то и дело недовольно кривился, когда произносил "Я", или возмущало само содержание. Он порой вздыхал, иногда слишком быстро пробегал глазами страницу, явно что-то пропуская, и девушка тогда поднимала одну бровь, но молчала. А в комнате стояла завороженная тишина. Рассказ увлек с первых слов:
"Новый Год я встречала одна. Я ни с кем не ссорилась, ни на кого не обижалась. Просто Марк дежурил. А без него мне ничего не надо, ни шампанского, ни громко стреляющих и вспыхивающих цветными звездными шарами ракет за окном. Я сидела в углу дивана, укрыв ноги пледом, и думала. Все о том же. Как могло это со мной случиться, такая ведь глупость с моей стороны. Влюбиться во врача, сразу, с первого взгляда и с первых его прикосновений. Угораздило же Фильке вызвать "скорую" и отвезти меня в больницу. Ну, болит живот и болит, что такого. Ну, сильно болит. И не перестает. Но Филька, сволочь такая. Торчит тут, не только дневать, но и ночевать готов. Будто кто позволит. И как чувствует, только мне начинает нездоровиться, тут как тут. Вот и вызвал "скорую". И отвез, всю дорогу за руку держал, будто я из машины с таким животом смогу выскочить. Конечно, в больницах я бывала неоднократно, но так чтобы ночью, с животом, на "скорой" – в первый раз. Одна медсестра, толстая и сонная, позевывая в пухлый кулачок, заполняла медкарту, другая, с хорошенькой мордашкой и загорелая до шоколадности, а может, и от роду такая коричневая, брала у меня кровь на экспресс-анализ, с трудом, разумеется, нашла вену и очень больно в нее воткнулась. "Дежурный врач сейчас придет", – сообщила она, рассматривая меня с любопытством, словно им никогда не привозят по ночам красивых девиц. Я состроила ей рожицу, она хихикнула и ушла, унося с собой штатив с пробирками. Через открывшуюся дверь я заметила Фильку, сидящего в коридоре на стуле, свесив голову, то ли уснул, то ли горюет.
Живот продолжал болеть, но уже как-то тупо. Наконец доктор явился, с шумом распахнул дверь и устремился к кушетке, где я терпеливо лежала, прислушиваясь к своему нутру. Не здороваясь, присел рядом на стул, задрал мне кофточку и наполовину стащил джинсы, и стал мять совершенно безжалостно мои бедные кишочки, печенку и все остальное. Все так жестко и бесцеремонно. Но я заметила при этом, что он слегка смутился и избегал смотреть мне в лицо, не иначе, я тоже поразила его своей изысканной красотой. Но зато я на него смотрела. С той первой секунды, как только дверь открылась. А когда он начал меня мять и давить, я вообще уже не сводила с него глаз. Он мне безумно понравился, и решительной походкой с заметной хромотой, и густыми подвижными бровями, и чем-то недовольными быстрыми черными глазами, и выразительным, подвижным, хотя и тонким ртом. И я сразу все поняла и сразу решила, что это навсегда. Потому что я еще никогда не влюблялась вот так, с ходу. Видимо, в эту минуту я сама себе мгновенно внушила, что влюбилась, и поэтому так и случилось. Самовнушение – опаснейшая вещь. Но разве я об этом думала?
"Здесь больно?" – в который раз он ткнул пальцем в правое подреберье. Я молчала. Так как вдруг поняла, что не больно нигде. Пока доктор усиленно мял мой живот, он словно откликнулся и перестал болеть. "У вас волшебные руки, все прошло, вот только что, и вы лучший доктор на свете", – сказала я, пристально глядя ему в самые зрачки, в которых постоянно что-то вспыхивало, мерцало и гасло, менялось в секунду, таких глаз я в жизни не встречала. "Вы не первая, кто об этом говорит, – усмехнулся он, – скоро я и вправду поверю, что колдун". Наконец, он смотрел мне в лицо, и в его глазах прыгали веселые чертики. "Это ваш молодой человек в коридоре спит?". Он повернулся к медсестре, которая наблюдала за нами с интересом, не иначе тоже влюблена была в доктора, еще бы! – быть рядом и не... "Скажи ему, чтобы домой шел. Девушка останется у нас, по крайней мере, до завтра. Надо еще анализ посмотреть, и утром на рентген запиши ее". Он повернулся ко мне. "А вы что радуетесь? Вам бы клизму надо сделать". "Ой! Не надо", – жалобно пискнула я. И мы оба рассмеялись. "Увидимся", – сказал он и вышел, а я осталась, ожидая переезда в палату, и счастливая, как никогда прежде. Потому что прежнее счастье забывается и задвигается куда подальше, когда возникает новое, еще невиданное и неслыханное. Когда-то я ведь чуть не влюбилась в Фильку, в тот миг, когда он вытащил меня прямо из-под колес автобуса. Он подумал, что я сама туда кинулась, а я не стала его разочаровывать, но тронувшийся влюбительный процесс внутри быстро остановила. Влюбляться во всех, кто тебя спасает, нонсенс. Меня спасали – от неудачливой любви, от провала в художественное училище, от кошмарной депрессии, да мало ли... Я сразу поняла, что Филька может быть замечательным другом, это было на нем написано, так и вышло.
В палате я лежала и упорно смотрела на дверь. Он пришел. Придвинул белое пластмассовое кресло, сел. Откинул одеяло и снова стал мять живот, поглядывая мне в лицо. "Не болит, значит, – констатировал он. – Что же это было? Аппендицит штука коварная. Но анализ крови хороший, лейкоциты в норме. Покажите язык... нормальный, розовый. А вообще, какие еще жалобы?". "Жалобы? – я кивнула. – Есть. Если вы уйдете, я буду жаловаться". Он внимательно смотрел на меня. Не знаю как долго. Вдруг оказалось, что мы с ним давно разговариваем. Вот о чем, я вспомнить потом никак не могла.
Утром, после рентгена, который тоже в животе ничего не нашел, я уехала домой. На самом деле жалобы у меня имелись, на суставы, иногда они болели так сильно, что трудно было выносить и вообще жить. Но с этими болями я смирилась, так как было однажды сказано: процесс пошел, и его не остановишь никакими лекарствами. Разве автобусом. А лучшего доктора на свете я не хотела ничем загружать. И вообще он хирург и любит резать, как сам признался, "разрежешь и все видно, а потом лишнее отрежешь", – пошутил он. А меня резать без толку, этим не поможешь. Фильке я позвонила, чтобы не беспокоился и не приезжал. Никогда, хотела я сказать, но прикусила язык. Иногда мне кажется, что я для Фильки весь смысл его жизни. Во всяком случае, теперь, то есть после всего, что случилось потом, со мной и моим доктором, точно стала смыслом. Но до этого еще было время, много времени, много безумно счастливых дней. В которые Филька благоразумно отдалился, удалился, за что я ему была безмерно признательна.
Вернувшись домой, я сидела в раздумьях... Что теперь делать, подождать и изобразить еще один приступ? Но его дежурство наверно закончилось, а когда следующее будет, откуда я знаю... И тут раздался телефонный звонок, я даже подпрыгнула – он! Звонила медсестра, оказывается, я забыла взять выписку из истории болезни, а оно мне надо? Ой, надо, надо! Я на такси помчалась обратно, а вдруг еще застану его?.. Конечно, в больнице я никого не встретила, забрала ненужную мне бумажку и поняла, что никогда своего доктора не увижу. Во дворе больницы меня окликнули: "Как живот?". Я обернулась и так счастливо заулыбалась, что ему осталось только посадить меня в машину, поскольку он закончил дежурство и вполне может меня подвезти. "А молодой человек не встретил?", – спросил он, и я только пренебрежительно махнула рукой. И тут же все ему объяснила. Что можно ехать ко мне домой и не тратить время на чепуху вроде предварительного флирта, так как я его люблю и мне все равно, что он обо мне думает.
Я держалась независимо, говорила дерзко, и мне казалось, что я и выгляжу так – уверенная в себе и смелая особа, которой сам черт не брат. На все это он ответил, что я не совсем здорова, вид у меня не очень, и лицо красное, наверно, я в больнице схватила вирус, и у меня поднялась температура. Поэтому домой он меня отвезет непременно. Дома он велел мне ложиться в постель, пить чай и мерить температуру. Дал мне свой телефон, "на всякий случай". И ушел.
Мы долго не виделись, почти две недели. Наконец я не выдержала и позвонила ему. Он решил, что я нуждаюсь в медицинском совете, и приехал. Внимательно посмотрел на меня и сказал: "На первый взгляд удовлетворительно. Однако...". Он прошелся по комнате. Глянул вскользь на полки с моими изделиями – фигурки птиц и животных, увидел возле телевизора пачку сигарет, сказал строго "Не кури!" и сунул себе в карман. Открыл холодильник и заявил, что я ем вредные для моего живота продукты и надо купить другие. И выбросил пачку пельменей в мусорное ведро. Нажал сильно несколько раз руками на кровать, покачал осуждающе головой: "Ты скоро заработаешь искривление позвоночника". "Медицинский обход закончен?" – спросила я. "Он только начинается", – заверил мой доктор и подошел ко мне. "Язык показать?" – спросила я. "Потом", – ответил он и поцеловал меня.
Так мы стали любить друг друга. Хотя я любила его уже целых две недели, а он только сейчас. Но может быть, что и он две недели, я спрашивать не стала.
Мой доктор много работает и возвращается поздно. Каждую третью ночь он дежурит. Ему все время звонят на мобильник, днем и ночью. Я готовлю на ужин ему то, что он любит. Жарю мясо, тушу овощи. Он приходит и, глянув на меня, спрашивает: "Ты курила? Ты бледная. У тебя болит живот? Голова? Ты опять выходила на улицу без шапки?". Он заставляет меня мерить температуру и успокаивается. Я говорю ему, что люблю его и сильно без него скучаю, а он мне – что уже весна и пора начать пить витамины и чай с шиповником. Он не знает про мои суставы, с тех пор, как мы вместе, они перестали болеть. Но все равно он постоянно беспокоится о моем здоровье. Профессия у него такая, я понимаю. Он часто в постели щупает мой живот, но быстро забывает, с какой целью начинал, потому что цель тут же меняется. Он очень нежный и сильный, но всегда будто боится мне что-нибудь сломать. А я... стоит ему до меня дотронуться, и моя голова, мои мозги сразу уносятся в сторону, и я ничего не знаю и не помню. И потом долго выхожу из состояния прострации.
После ужина он обычно пишет для медицинских журналов статьи, названия которых я не выговариваю. Я хочу, чтобы он был всегда, хочу ходить на его доклады об аппендиците, перитоните, абсцессах и еще о чем-то непонятном, а потом кормить его ужином и любить его, насквозь пропахшего больницей, никаким душистым мылом не отмоешь. Я хочу стать его женой и говорю ему об этом. А он уже спит, но я уверена, что меня слышит.
Утром он не смотрит мне в глаза, а потом звонит с работы и говорит, что ему нужно время для научной работы, для диссертации, а семья потребует жертв, и он не хочет меня обременить собой, своей постоянной занятостью, и он уже был женат, но неудачно, потому что его никогда не было дома. Его и сегодня нет, он не придет, у него внеплановое дежурство.
В трубке гудки, и мне некому сказать хоть что-либо, да у меня все равно не найдется слов. Но у меня остаются поступки. На поступки я всегда была готова, на самые разные. Он просто еще не знает об этом.
Я ждала неделю. Дала себе такой срок. Ни звонка. Ни звука. Я позвонила Фильке: я тут отбуду кое-куда, ключ от моей квартиры брошу в почтовый ящик. Мало ли что, вот кактус раз в несколько дней надо поливать. Филька удивился, он про кактусы знал больше меня, их не поливают так часто, но смолчал. Сказал: хорошо, придет и польет.
Я надела белую блузку с вышивкой и большим декольте, ему очень нравилось, когда грудь открыта, черные брюки, на шею серебряную цепочку, которую он подарил на день рождения. Перед выходом из квартиры пришлось присесть. Суставы три дня как начали болеть, все сильнее, особенно ночью. Руки как-то плохо стали слушаться, да и ноги тоже не очень...
Я написала на листочке короткое письмо родителям. Которые родители только от слова "родить". Это у них получается. Семь детей, я младшая. Написала, что учусь, живу хорошо, не волнуйтесь за меня. А они и так не волнуются. Поскольку денег никогда не прошу, значит, все прекрасно. У них денег все равно нет. У меня тоже, кстати, кончились. А мне они зачем?
Вложила письмо в конверт и надписала адрес – Филька в любом случае отправит. Подошла к полкам с фигурками, которых не приняли на реализацию в магазине, а они отвергнутые, казались мне самыми лучшими и удачными, мое нетривиальное решение придало им колоритность и особенную притягательную нестандартность. Но оценщик рассудил по-другому. Надо бы их протереть, пыли-то сколько... Филька не станет протирать, он дотронуться боится, только глядит с благоговением.
Если я совсем и, видимо, очень скоро не смогу этим заниматься, если я скоро не смогу делать вообще ничего-ничего, разве только валяться по больницам и тупо смотреть в потолок... и рядом никого, потому что никому такого не надо... даже Филька уйдет, не выдержит, и какой в этом всем будет смысл?.. Отвергнутая, как эти фигурки, такие замечательные, но не нужные.
Ну что, долго я тут буду стоять и стенать сама себе? Хватит уже.
Я вошла в кабинет. Дверь за мной сильно хлопнула – распахнутое окно напротив, с близкой красной крышей соседнего здания, дунуло мне в лицо сквозняком, обдало горячие щеки волной весеннего прохладного воздуха и манящим свободным пространством. Я все это быстро рассмотрела, и мне сразу понравилось.
Он сидел у правой стены за столом и поднял от бумаг голову с отсутствующим взглядом на меня. Взгляд нехотя сосредоточился. Молчание затянулось. У меня пересохли губы, и голосовые связки в горле склеились намертво. Да и не хотелось мне говорить, только бы смотреть на него, насмотреться.
"Присаживайся", – сказал он, как говорят пациенту, только с отличием, что на "ты". Я мотнула головой.
"Что-нибудь случилось?" – спросил он без выражения.
"Нет, – выдавила я. – Я пришла на тебя посмотреть".
"Я не картина", – он пожал плечами.
"Я знаю".
Я поморщилась от банальности сцены. Ненавижу банальности. Ни в чувствах, ни в чем. Хотя, в чувствах банальности не бывает. Или я ошибаюсь, и чувство тоже банально, как все на свете?
"Лад-но", – как то по слогам произнесла я, но не намеренно, а потому что дрожь начала сотрясать все тело, а суставы вдруг пронзились болью, как завыли. Если бы не эта боль, мне стало бы жалко себя, и я бы отступилась. Но слишком же ясно, что отступить нельзя, это лучшее, что я могу для себя сделать. А он не будет мучиться, когда нет больше любви, с чего мучиться. Разве чуть-чуть. Мне его тоже не жалко.
Вид в большой раме низкого, раскрытого настежь, на две половины, окна, с красной крышей и волной чудного весеннего воздуха резко и мгновенно приблизился. Я успела краем глаза увидеть его безумные глаза, метнувшуюся ко мне фигуру, и вскрик... В нем я услышала только злость, и немного изумления. И ничего больше. Я на лету оглянулась и улыбнулась ему беспощадно-наказующей любящей улыбкой, и вылетела в другое пространство".
* * *
После тихой паузы все заерзали, заговорили. Парень за спиной девушки положил ей тетрадку на колени и стоял, свесив копну кудрей совсем низко, так что лица не было видно вовсе.
Два пиджачных поэта шептались, видимо, не зная, как отреагировать. Милана пребывала в задумчивости.
"А что с ней было потом?", – спросил арт-поэты в "дредах".
"Потом? – переспросила девушка из коляски нормальным, окрепшим голосом, видно, волнение совсем оставило ее. – Ничего не было. Не знаю. Это ведь художественный рассказ и не обязательно ставить точку".
"Да. Совсем необязательно, – подтвердила Милана. – Согласитесь, что рассказ хорошо написан, мы тут видим..."
"А я не соглашусь! - воскликнула тихая старушка чупа-чупс. Она сидела в кожаном кресле поодаль, у самой стены, и казалось, что доселе пребывала в своих рассеянных мыслях или мечтах. Теперь она даже привстала с кресла. – Так называемая героиня, – ядовито произнесла она, – совратила доктора, хорошего человека, а потом еще вздумала кидаться из окна! Для чего, как вы полагаете? А для того, чтобы его наказать! И еще для чего, вы поняли, для чего? А чтобы он ее лечил! Чтобы опять привязать его к себе! Эгоистка!" – припечатала она и, раскрасневшаяся, с торжествующим видом уселась на место.
Все рассмеялись. Даже парень за коляской поднял голову и улыбнулся.
"Позвольте... – начал молодой человек с синей надписью на майке. – Дама не так уж и не права. Не написано ведь, с какого этажа девица эта кидалась. Возможно, и вправду, чтобы его наказать, а вовсе не...". "А крыша видна?..". "Ну и что, что видна, и на первом этаже может быть видна, если этаж высокий, а соседнее здание маленькое...". "И вообще, суть не в крыше, а в ее поступке...".
Поднялся такой галдеж, друг друга перебивали с криками, оба пиджака дружно вопили, что врач ни в чем не виноват, а вот подобные девицы, которым все и сразу... "А бедный Филечка! – с искренним состраданием снова подала голос тихая старушка. – Такого преданного мальчика прогнала! Безнравственная эта героиня!", – объявила чупа-чупс и тряхнула головой в шляпке с цветочками.
Милана совсем растерялась и выпила залпом полный стакан воды. Постепенно все замолчали, спор иссяк.
Обнаружилось, что девушка в коляске вместе с ее парнем исчезли. "Устала она, видно. Вы тут так кричали", – оправдательно сказала Милана. И все почувствовали себя чуточку виноватыми. Только тихая старушка не могла никак угомониться, ворчала что-то под нос. И, наконец, вслух сказала: "Придет, куда денется. Раз умеет писать, то придет. С Филечкой своим".
Но она больше не появилась. Да и поэтическая студия просуществовала не долго. Кому-то понадобился этот зальчик, и бесплатных посетителей спровадили, сначала стол полированный у них забрали, потом кресла, потом объявление прикнопили, что, дескать, занято. И вскоре в зальчик запустили танцевальную взрослую студию. Теперь оттуда вечерами слышались музыка и топот каблуков – зажигательные латиноамериканские танцы.
