№7/1, 2010 - 2.07.1925 родился Марк Азов - драматург, прозаик, поэт, сценарист, сатирик и юморист
Марк Азов ЖЕНЩИНА
Чем пахнет небо войны? Душное небо с тошнотворным запахом страха. Страх пропитан кровью и мертвечиной. Они шли, оставляя за спинами трупы чужих и своих. Зарывать было некуда и некогда. Тела, брошенные на каменную землю, расплывались, как овечий жир на солнце. За войском тянулся хвост шакалов и обнаглевших гиен, бронзовые мухи и медные осы садились на живых людей и втыкали свои хоботки в струпья ран, с черной засохшей кровью и с цепочками желтого гноя по краям.
Никто не знает, что такое резня, разве что солдат, побывавший в рукопашной. А они иначе и не воевали в те времена. Разве что только длина копья отделяет тебя от врага. Но это расстояние не надежно. Вы сходитесь уже меч к мечу, кинжал к кинжалу, нож к ножу и лицом к лицу. Нет оружья страшнее лица человека, который хочет убить тебя, потому что ты хочешь убить его. Вы рычите и воете, как собаки, потому что оба хотите жить – и туча черных ругательств висит над толпою мужчин, дерущихся насмерть.
Толпа вращается, перемешивается, редеет, кровь проступает на одежде, и вот они уже топчутся в лужах крови, спотыкаясь о тела еще живых, хватающих за ноги.
Одно спасение – все происходит молниеносно. Время сжимается в кровавую точку.
И он, еще не веря, что на этот раз пронесло, бежит к шатрам, где только женщины убитого врага могут встретить его немой покорностью.
Пальцы руки его, липкие от крови, вцепляются в черный колючий полог из верблюжьей шерсти, и он врывается во мрак, и свет врывается вслед за ним. Ноги его разбрасывают глиняные горшки, а в глубине – горка свернутых циновок, а за ними дыхание, шевеление, дрожь. Он запускает руку за эту ничтожную преграду, нащупывает шелковые змеи кос, наматывает их на предплечье, вытаскивает свою добычу и рвет рубахи одну за другой у нее на груди: верхнюю расшитую, вторую цветную, третью белую, – и выплескиваются на него груди ее, текущие молоком и медом… Но тут же боль в плече заставляет разжать пальцы. И, хотя остатки одежды сами сползают с женщины, он ловит себя на том, что отупел и ничего не хочет… Все-таки враг, возможно, даже муж этой женщины, успел дотянуться острием меча до плеча воина, когда его меч углубился в тук живота. Значит, на пальцы стекала его собственная липкая кровь с плеча, и в голове мутилось от того, что кровь уходила. Он сел на циновку, устилающую шатер, и левой рукой пытался зажать рану. Но разве кровь уходящую укротишь?
Свет в глазах его пошел кругами, среди кругов теперь он смутно видел лицо женщины, которая склонилась над ним. Шелковые змеи ее кос мели его нагрудник из воловьей кожи, а руки женщины, ловкие и невесомые колдовали над его плечом, останавливая кровь какой-то кашицей из листьев, которые она жевала и накладывала, и накладывала на рану.
И вдруг перед ним вспыхнули ее глаза цвета ночного неба, потому что полог шатра отлетел грубо в сторону. Со стуком щитов ввалились двое. Один из них – старший его десятки.
– Убей ее и пошли.
– Это мое дело убивать – не убивать. Она добыча моего копья.
– Ты, что, только на свет родился? Тебе надо повторять? Кто войдет в женщину, взятую у врага, пока война не закончилась, должен убить ее, и точка.
– Я не входил в эту женщину. С чего вы взяли?
– Он принимает нас за дураков. Пошли.
– Постарайся управиться за одну ночь.
– Я ранен.
– А кто не ранен?
Волоча за собой щиты, они вывалились из шатра.
– Найдешь нас по запаху костров, – сказали напоследок.
Рана, успокоившись, заснула на его плече, круги разошлись, и он теперь ясно видел женщину, которая насторожилась и отпрянула, стараясь забиться глубже во тьму шатра. Но тьмы не хватало, потому что она светилась – так ему казалось. Он никогда не видел такой легкой и светлой женщины. Косы летали вокруг ее головы, как живые, и даже белки глаз были синими. Он протянул к ней руки, все еще липкие от крови и не забывшие тяжесть меча. Протянул, чтобы только потрогать – может, она, вообще, не настоящая, но она вжалась спиной в колючую шерсть шатра, выставив неожиданно острые ногти веером, и, когда он приблизился, вцепилась в раненное плечо.
Лучше б она этого не делала. Внезапная боль превратила его в зверя. Он сжал ее руку в запястье, дернул на себя, облапил, бросил женщину на циновку и стал задирать ей ноги…Баба под его руками оказалась обыкновенной: соблазнительно горячей, упругой и влажной…
Она лежала, как мертвая и продолжала так лежать, отвернув от него лицо. А ведь ее еще надо было убить. Но вместо этого хотелось спать. Он повернулся к ней спиной, прижался лицом к циновке. Так и лежали, отвернув друг от друга лица. А над шатрами сгущалась ночь.
Шакалы стонали от удовольствия на поле резни. Для них это была праздничная ночь. На всех хватало трупов.
А он проснулся, когда сквозь дырку, протертую в ткани шатра, проскользнул луч солнца, и сразу подумал: она убежала.
Но ей далеко не уйти, их мужчины уже все добыча шакалов, а наши костры пылают до края неба. Если ее поймают, и ему несдобровать. Двое из его десятки узнают ее – нельзя забыть такую женщину – и оповестят весь стан, что он нарушил главную заповедь: не убил добычу копья своего, женщину, в которую вошел.
«Ибо сказал Господь: если отвратитесь от меня и пристанете к остатку народов этих, и будете брать в жены дочерей их, и породнитесь с ними, то станут они для вас западней и сетью, бичом для рёбер ваших и тернием для глаз ваших, доколе не будете истреблены с этой доброй Земли, которую дал вам Господь, Бог ваш».
Так говорили левиты перед каждым сражением, и этого нельзя было не запомнить.
Но пока не видно, чтобы земля эта оказалась доброй, или так не повезло их колену: довелось воевать среди скальных круговых оград, как на громадных щитах из камня, с редкими клочками растительности такого же каменного цвета. Грязно-серые овцы, бродившие в поисках еды, были почти не видимы на сером камне.
Появилась безумная мысль выйти из шатра и разбить себе голову об эту несокрушимую землю. Все равно ведь его осудят на побиение камнями. Каждый бросит в него, сколько сможет, и войско уйдет, оставив за собою пирамиду из камней, в том самом месте, где он стоял.
Так или иначе, а не сидеть же ему вечно в черном шатре, брошенном хозяйкой. Он приподнял верблюжий полог и выполз на четвереньках.
Да так и не встал с колен… Господь явил ему чудо: Он раскрасил каменную пустыню, как богатую ткань, которую только халдейские мастера умеют так окрашивать. Будто кто-то громадный с приходом весны разбросал, чтобы проветрить, под пронзительно синим куполом неба свои дорогие вещи: рубахи, платки, пояса и циновки, ярко красные, желто-золотые, бело-розовые, нежно-пепельные и бирюзовые. Но все это было соткано не из ниток, а из живых трепещущих цветов, поля цветов, которые выплеснулись ниоткуда и за одну эту ночь усеяли все видимые и невидимые щели камня. Они разбежались, сошлись, и разлеглись, раскрыв свои крошечные рты, венчики, зевы. Невиданной свежестью веяло от их дыхания. Ветер шевелил и гнал волнами цветочное море, и в каждой чашечке, в каждом венчике, как на качелях раскачивалась пчела.
Значит, все-таки эта земля потечет молоком и медом!..
Женщина, та самая женщина, шла к нему среди цветов и несла глиняную миску с молоком. Овечье молоко залило бороду – так он неловко опрокинул миску. Она бережно, почти не касаясь, смахнула белые капли с жестких волос, не ведавших гребня…
Ну, как он может ее убить, когда даже наступить на цветок он не может?! Что ним случилось? Он спал, и ему снилась вчерашняя резня, и как его меч входит в тук живота другого человека, или он спит сейчас, и ему снятся камни, исполненные цветов, и эта женщина с глазами цвета ночи.
А она поставила у его ног миску с молочной лужицей на донышке и стала выдергивать колья, на которых был растянут шатер. Он, не думая, для чего и зачем он это делает, начал помогать ей сворачивать ткань шатра. Пока он собирал горшки и скручивал циновки, она привела осла, которого, как оказалась, прятала в пещере за скалой, оттуда же выгнала овец и пошла, ведя в поводу ослика, на чьих ножках плыло по морю цветов все ее имущество. Она шла, не оглядываясь, и он поплелся следом.
Он шел, не зная куда, и не мог оторвать взгляда от этой летящей женщины. Ветер сдул покрывало с короны, сооруженной из кос на голове, и, казалось, между рогами своей золотой короны она несет утреннее солнце, которое плыло в том же направлении по краю пустыни. Шея, унизанная серебряными обручами, и сильная спина ее несли это невероятное сооружение без тени усилий, а бедра и ноги женщины, облепленные тканью, жили своей отдельной волнующей жизнью.
Он шел, рисовал ее внутри себя, и хотел…
А солнце уже покинуло ее косы, улетая к центру прозрачной тверди неба. Женщина вела осла и мужчину в обход воинских станов, известным лишь ей путем в пересохших промоинах-вади, проделанных потоками в период дождей.
И он шел за нею, уже понимая, что уходит не только от побиения камнями, но и от своего народа навсегда. Это замедляло его шаг, но он шел, обливаясь потом, пока солнце не скатилось за круг земли…
И она подвела его к месту, где еще поблескивала вода в бывшем русле среди стрел пожелтевшего тростника. Здесь они начали ставить шатер. Она достала из вьюка молоток, и, пока он натягивал с силой углы ткани, она забивала колья, которые тоже возила с собой. Колья были из дерева, затвердевшего, как бронза, а молоток тяжелый. И как только игрушечная ручка женщины орудует таким молотком?
Однако не было времени удивляться. В пустыне ночь падает быстро. Она расстелила циновку в шатре, жестом указала ему лечь, сама взяла посуду и пошла доить овец. Он устал, рана в плече еще напоминала о себе, но он все-таки высунулся из шатра, чтобы взять камень под голову. Сколько он себя помнит, всегда спал с камнем под головою, потому что родился и жил в походе.
Когда голова оказалась на камне, он расслабил мускулы и обмяк в сладком ожидании ее.
Придет эта женщина, они выпьют молока и лягут вместе. Он не станет грубо задирать ей ноги, как это сделал вчера. Он осторожно, коснется ее, как коснулся бы одного из цветков пустыни так, чтоб не облетела пыльца. Терпеливо, чтобы не вспугнуть, он будет гладить в местах, где тело само поддается, пока ее дыхание не станет прерывистым, частым и тогда… Он заснул.
Она, не трогая полога, змейкой проскользнула в шатер. Он спал, всхрапывая, как ребенок, щекою на камне. Женщина приставила к открытому, не защищенному камнем, виску мужчины заостренный кол от шатра, подняла молоток и обрушила всю его тяжесть на расплющенный многими ударами тупой конец кола.
