На сей раз раз она вселилась в тело доверчивой рыжеволосой женщины, мечтающей о ребёнке, о ком-то, кого она могла бы назвать бесповоротно своим на ближайшие десять-пятнадцать лет, - порой она зажмуривала веки и ощущала в себе этот плотный комочек, и тогда она могла гладить его, обнимать, пеленать, - холёёсенький, - губы её вытягивались трубочкой, а ниточки рыжих бровей ползли вверх, но годы шли, а мужчины не задерживались, им тесно было в её утомительно-жарких объятиях, и тогда она шла в театр, и там, упакованная в малиновую кофту с люрексом, выставив массивную грудь, обливалась слезами и комкала насквозь промокший носовой платок, а в антракте съедала несколько трубочек с жирным кремом, и запивала сладкой водой, и, пробираясь к своему месту, шуршала нарядным платьем. Чаще можно было видеть её в первом ряду партера, или в бельэтаже, - дома она вклеивала фотографии актёров в пухлый альбом, и детским почерком, со старательным нажимом вписывала что-то восхитительно-нежное, созвучное разве что голубиному клёкоту и воркованию.
***
Она лежала в десяти шагах от театра, в огромной квартире с высоченными лепными потолками, но не у себя в спальне, и не в кабинете, и даже не в гостиной, а на кухоньке у выкрашенной зелёным стены, на узкой лежанке, - на кухню она переселилась умирать, - там было веселей и не так холодно.
Хромая Люся слушала радио, и даже подпевала иной раз тоненьким голоском, несоизмеримым с её большим нелепым телом.
На плите что-то дымилось и пригорало, Люся сердилась и шлёпала проворными босыми ступнями, с грохотом ворочала кастрюлями, а после хлопала крышкой пластмассового мусорного ведёрка, - надо кушать, строго говорила она и подносила ложку к плотно сомкнутым губам, - так, Манечка, открыла рот, открыла рот, - повторяла она, угрожающе надвигаясь грудью, - и бывшая актриса глотала ложечку каши или протёртого буряка, - «бурачки» - говорила Люся, - готовила она с размахом, и всё это томилось и скисало в холодильнике, раковина забивалась очистками, а из мусорного ведра всегда шёл запах, и тонкая, брезгливая Мария Ашотовна морщилась и сопровождала действия бестолковой Люси крепким словцом, - ох, как слабели и бледнели мужчины от её низкого надтреснутого голоса, и от этих словечек, и от этих губ…
Корова, - властно произносила Мария Ашотовна, и Люся со звоном швыряла недомытую кастрюлю и убегала в свою комнату, и там с размаху плюхалась в пышную постель и подвывала жалким голоском навеки обиженной восьмилетней девочки, и вспоминала все обиды, - покойного мужа, охальника и грубияна, который ни в грош не ставил её, Люсины, старания, и строгую неулыбчивую мать, которая частенько хлестала её ремнём, а то и просто ребром жёсткой сухопарой ладони, что было ещё больней и обидней. Люсина задница будто создана была для подобного рода экзекуций, - в юности она вызывала повышенное, но какое-то оскорбительное внимание со стороны мужчин, а теперь оказалась ненужной роскошью, подаренной Всевышним с неведомой целью.
Люся была неряха и ограниченная, и деньги тратила неаккуратно, но всё это было неважно, потому что Люся была – жизнь.
После особо бурных размолвок вплывала в дверь и, гневно тряся отёкшими красными щеками, бесцеремонно разворачивала постель и меняла бельё. Потом присаживалась на краешек застеленной кровати и смешно округлив рот, выкладывала последние театральные новости, - о душечке Сазонове, о милашке Комаровском, о хорошеньком студентике, который стоял рядом в фойе, о внимании к её, Люсиной персоне, о подорожании, о ценах на хлеб, о слякоти, о кошке, которая гадила перед дверью и теперь вот принесла котят, и нужно молоко, и не взять ли им котёнка, рыжего, с чёрным пятном за ухом, - «старуха» улыбалась и блаженно шевелила пальцами ног, - ей было тепло, сухо, а на ужин её ждала солёная рыбка одесского посола, а уж какая рыбка в Одессе, ей ли не знать, - вот один раз, Люсенька, на гастролях…
И Люся умолкала, и, подперев двойной подбородок кулачком, с жадным вниманием впитывала подробности счастливой женской судьбы, с букетами, нарядами, страстями…
Прослюнив короткие пальцы, Люся перелистывала склеенные странички альбома, - выпадали жёлтые карточки, - ох, Манечка, какое платье, какое платье, - а здесь вы такая цыпочка, - маленькие почти детские ладони Марии Ашотовны скользили по пододеяльнику, а лицо освещалось девичьей улыбкой.
«Старуха» была слепа. Иногда она улавливала тусклое свечение лампы и расплывающееся пятно Люсиного лица, но, обладая прекрасной памятью и воображением, по одному голосу могла воссоздать контур лица и фигуры, и даже пририсовать крошечную бородавку к носу восторженного посетителя.
Например, Алика она называла вполне интересным мужчиной, хотя он пришепётывал и был несколько широковат в бёдрах. Люся ворчала, что Алик дармоед и охламон, что наготовила она на неделю, а Алик всё сожрёт, но старуха была снисходительна к мужским слабостям. Люсечка, Алик звонил? – капризно вопрошала она, зорко всматриваясь в послеобеденную тишину.
- Вот помяните моё слово, Манечка, сожрёт и не подавится, - упрямо долдонила Люся, но раздавалась мелодичная трель звонка, и старуха с удовлетворением вслушивалась в воркование и женственные переливы Люсиного голоса в прихожей.
Да, Алик приходил конкретно покушать, он пришепётывал и говорил нудным стёртым голосом, останавливаясь на малоинтересных деталях, но Алик был мужчина.
Он ловко переворачивал Марию Ашотовну на другой бок и подтыкал одеяло, при этом очки его сползали к кончику вислого носа, а «старуха» капризно морщилась и внятно благодарила «вы очень любезны, Сашенька», а после позволяла себе «этакое» словцо, отчего у Люси подскакивал живот и тряслась грудь. Потом Алик включал диктофон и задавал вопросы. Ему нужны были подробности. Подробности личной жизни великой актрисы, народной актрисы.
Когда Мария Ашотовна бывала в настроении, она охотно вспоминала, кто был мужчиной её жизни между третьим и четвёртым замужеством, и какими умопомрачительными букетами засыпали сцену во время гастролей в Баку, и кто писал знаменитый портрет, более полувека украшающий фойе театра.
На следующий день фамилия третьего мужа звучала совсем иначе, и мужей оказывалось гораздо больше, и Алик дулся, - они немножко спорили, а после дружно мирились, и Алик оставался на ужин. И ел рыбку одесского посола с картофельным пюре, и протёртые «бурачки». А Мария Ашотовна улыбалась. Потому что сосредоточенно жующий мужчина – это жизнь. И, вообще, мужчина – это жизнь.
Потом придёт время чая со сладкой булкой, и Люся будет хлопать Алика по руке и говорить «тю», а после сбегает и принесёт домашнего вина сорта «Изабелла», а старуха надтреснутым голосом потребует водки и солёных огурцов, а Люся скажет – поздно, Манечка, вы совсем не отдыхали, и задёрнет шторы, и наступит долгий вечер, и бессонная ночь, и мучительное утро с зелёным пятном стены, но потом опять наступит вечер, и в театре через дорогу после очередной премьеры начнутся овации, и это будет жизнь.
