Руа Ретиро дос Артиста, Жакарепагуа... И, не зная португальского, я догадалась, что речь идет об актерах или художниках, о каком-то уходе ("ретироваться") или возврате в прошлое.
Когда в Москве всесведущий в делах русской зарубежной литературы Евгений Витковский дал мне бразильский адрес Валерия Перелешина, я стала мысленно проращивать влажные, романски закругленные слова, вытягивая из них факирским жестом лазурную лагуну, рекламно-курортные пальмы, длинную аллею с ослепительным просветом в конце, марципановый домик где-то посередке под навесом из райски плодовитых ветвей.
Немного смущало, что поэт, как объяснил мне Женя, живет в доме престарелых. Ну и что?! У нас - так, а у них - по-другому. Да и у нас порой неплохо: всех бы бездомных и малосильных туда, под сень яблочкинской богадельни...
Прежде чем ехать в неведомое Жакарепагуа, я позвонила из квартиры, где остановилась. На мое затверженное приглашение "дона Валериу Перелешин" ответом была... вата. Точнее, ватный тампон, забитый в мое ухо. Не только у нас обслуга остро нуждается в переподготовке. Я решила ждать. И ждала вечность. Наконец кто-то взял трубку. Началась телефонная мука. На том конце провода почему-то упорно не понимали ни моего русского, ни английского, ни даже местного наречия (подоспела помощь квартирной хозяйки). Вдруг меня озарило: я говорю с глухим. В лучшем случае с тугослышащим, который не хочет признаться в своем дефекте. Перешла на крик и - ура! - объяснились, одноязычные. Дон Валериу пожелал, чтобы я приехала сейчас. Просто взяла таксомотор, и через 40-50 минут моторист доставит меня куда надо. Финансовую сторону я освещать не стала, но громко, по слогам, объявила, что сегодня не смогу - завтра.
- Это жестоко! - воскликнула трубка с качаловским глиссандо.
Еду... В лазурную лагуну, в марципановый домик. Как, оказывается, убого мое воображение!
Пробег, что "мотористу" не составил бы труда, три автобуса, вонючих, как керогаз из военного детства, угрюмо передавая эстафету друг другу, одолели за два часа с лишним. Город кончался и начинался вновь. Усеченные небоскребы переходили в пятиэтажки знакомого образца; ухудшенные близнецы архитектурных шедевров Северной Пальмиры соседствовали с коттеджами-черепахами, где так мало не одетого в панцирь из черепицы. Многоэтажность исчезала и появлялась снова.
Живописный бразильский мусор, выметенный из центра сотнями щеток, за городской чертой (а их было несколько) брал у отцов города реванш, образуя на больших пространствах множество бесснежных горок и безмуравьиных куч. К счастью для эстетов, общая запакощенность была не так заметна, как у нас; все застилал и талантливо вуалировал цветочный ковер из ярко-малиновых звездочек - родственниц нашего "огонька".
Возникший оазисом на серой улице бело-синий храм не храм, но по виду здание "культового назначения", в окружении бюстов, оказался декорацией. В нем никто не жил, внутри располагался то ли склад, то ли подсобка. Престарелых артистов поселили позади нарядного фасада, в одноэтажных фанерных домиках. Утлых. Без приусадебного участка, без зелени. Перелешинская хибарка значилась под номером пять.
Стучать не пришлось. Дверь отворена, чтобы не сказать условна, заходи, жди хозяина, который, как показал знаками сосед, в столовой на обеде.
Надоело толчение воды в ступе: должны или не должны походить стихи на автора, автор на стихи? Что значит "должны"? Что за дурацкая детерминированность? Если уж вам, читатель, выпала честь быть современником двух-трех поэтов (не всех, слава Богу, успели укокошить!) и вы получили немыслимую возможность увидеть одного из них вблизи и даже беседовать с ним, оставьте за порогом всяческие претензии. Смешной нелепый человечек? С плохо заклеенным стеклянным кружком в бухгалтерской оправе? Тугоухий? Припадающий на одну ногу, как лорд Байрон?
Зажмурьтесь и вспомните, что он - поэт. Русский Поэт. Больной Россией до такой степени, что эта высокая болезнь, с ее прекрасным бредом, подъемлет его над географическими широтами, над временными координатами; ему воистину возвещено нечто из иных сфер; и в лихую для Родины годину он вдруг оказывается участником сегодняшней борьбы, огненным носителем нынешних гражданских страстей, к голосу которого не грех прислушаться:
Клич обиды и мщения брошен:
о Россия, вернись на Восток!
Бредил Белый, и верил Волошин.
Сгорал серафический Блок.
К богдыханам, каганам, калифам
под охрану меча и копья
прибеги потревоженным скифом,
Россия, Россия моя -
Под защиту к распутицам, к топям
или, лучше, к пустыням нагим:
раздурачим тебя, разъевропим,
разниконим и распетрим!
Телесная оболочка - тлен, слетит, и поминай как звали. А вот словесный автопортрет останется - в не тесно увешенной добротными холстами галерее, называемой отечественной поэзией. Какой высокородный чекан, какое самоиронией загрунтованное, клиньями света и тени испещренное полотно:
Да, я Салатко и Петрище,
я двойственный и с юных дней
чем глубже увязал в грязище,
тем небо делалось ясней.
Всю жизнь качаюсь на качели:
то блеск небес, то сумрак щели,
то выше облака взлечу,
то... Но, пожалуй, промолчу...
То геликоптер, то чурбан,
то Ариэль, то Калибан...
Салатко-Петрище - родовая фамилия отца поэта. Родился дон Валериу в Сибири в 1913 году. Ребенком был вывезен в Харбин. Потом жил в Шанхае. С приходом "красных китайцев" (его выражение) покинул вторую любимую страну, - первая, конечно, Россия, - обосновался в Бразилии. Грамматику нового языка выучил еще на пароходе. Подготовил для нас с вами сплошь из незнакомых имен составленную, за исключением, пожалуй, Томаса Антонио Гонзаги, которого отметил единственным переводом еще Пушкин, антологию бразильской поэзии "Южный крест". Есть в ней прелестные штучки:
Тереза, ты красивее всего, что я видел
в жизни, красивее даже морской
свинки, которую мне подарили,
когда мне было шесть лет.
Мануэл Бандейра.
Перелешин многоязычен. Но язык, который, смею сказать, он знает лучше огромного количества россиян, на котором он пишет, грезит, зло вышучивает, философствует, читает летучие лекции по поэтике, призывая меня и всех нас к абсолютному поэтическому слуху и "формальному совершенству", - это материнский язык, русский язык...
Пока он азартно угощает меня стихами чуть ли не из каждой своей книги, а их, т.е. книг, у него полтора десятка, внимание слушательницы я невольно прослаиваю впечатлениями очевидицы. Гипертрофируя, можно назвать его жилье квартирой: что-то вроде кабинета, что-то вроде спальни, кухня. Есть и "удобства", но лучше бы их не было: с того конца веет полями орошения.
Сегодня дождливый день осенней весны (вот где, в Южном полушарии, реализуется этот поэтический образ). И в доме сумрачно, зябко. Как же он живет здесь круглый год, 75-летний щелкунчик, очень одинокий после смерти матери, терзаемый молодыми и старческими недугами, запертый, как отслужившая фигура в углу шахматной доски?
Вот я сказала "отслужившая" - а правильно ли это? Перелешин – не дипломат, не резидент, отыгравший свою игру. Поэт, если и фигура, то на другом биоэнергетическом поле, "на небесех" или еще дальше... Нет, он и на этом свете фигура. Не для многих, но хотя бы для некоторых. Написал же Семен Карлинский (знаю его книгу о Цветаевой!) из Штатов, что получил неожиданные деньги и хочет его издать. И издал. "Поэму без предмета", написанную, подумать только, онегинской строфой, - веский, как буханка хлеба, том. Себестоимость чуть ли не 6 тысяч долларов.
- А гонорары вы получаете?
- Какие гонорары?! - смешок сквозь неровную прорезь рта. Я благодарен издателям, что с меня не берут. За бумагу и краску.
Я жадна до поэтических новинок. Нянчу "Поэму", как младенца.
Сквозь надвигающуюся слепоту хозяин дома замечает это и, соболезнуя, разводит руками:
- Презентовать не могу. Имею единственный экземпляр. Но другие книги подарю. Возьмите стул, доставайте сама. Видите ту стопку? И вот эту, над креслом? И еще две правее?
Высота потолка, знакомая до слез: два с половиной метра. Стоило облетать полземли, чтобы поднятой рукой привычно-легко дотянуться до верхних книжек?
По углам кабинета - гамаки из паутины. Навесные полки скособочены, книжные зиккураты грозят обвалом. Но как-то держатся. Удерживаюсь и я на шатком сиденье. Честно беру из каждой пачки по одному экземпляру. По просьбе автора вкладываю ему в руки шестую книгу стихотворений "Качель" ("Посев", Франкфурт-на-Майне, 1971).
Он декламирует из нее, изредка прикладывая перечеркнутое очко к тексту:
Овца, отставшая от стада,
И я иду не за толпой,
Иду туда, куда не надо,
Туда, где волчий водопой.
Что ж, Пастырь добрый, разве ныне
Тех девяносто девяти
Уже не бросишь ты в пустыне,
Чтоб одного приобрести?
"Святой Георгий", "Колокол", "Заупокойный канон", "Поэма о мироздании", "Крестный путь" (венок сонетов), "Корковадо" (гора, неподалеку отсюда, где колоссальным железобетонным распятием застыл 20-метровый Христос) - красноречивые названия стихов избавляют меня от многоглаголания по поводу главной поэтической стези Перелешина. Я слушаю удивительного старца, и нет уже вокруг нас убогой запустелости. Нет и прибитого жизнью очкарика, который ползком пробирается через собственные сочинения.
О, извечный, такой русский мотив заколдованного молодца и тающих под лучом любви вредоносных чар!
Место, где бросил якорь, дон Валериу называет старинным полузабытым словом: убежище. В убежище убегают? Или упекают? Его упекли... Не благостный старичок. Не удобный. С библейским жалом в плоти и язвительным умом.
- Если бы фельдфебели писали стихи, - ерничает он, - то как... Гумилев. У него слово всегда имеет единичный, жесткий смысл. Не как у Мандельштама...
В стихах - другое отношение к Николаю Степановичу. Правда, изящной вещице "При получении стихов Гумилева" уже почти полвека! Взгляды меняются. В теплой гнилостной атмосфере благословенного Рио все процессы протекают быстрее и более бурно:
Гордого кудесника и мага,
Господи, простишь ли Ты его?
Оживала под пером бумага,
Он творил, как Ты, из ничего.
Нынче я не насладился вдосталь
Книгой - завтра к ней вернусь опять:
Эту книгу надо, как Апостол,
Маленькими главками читать!
Хозяин подтверждает мое предположение, что я первая из нынешних русских пиитов добралась до него.
- А Евтушенко? Он же тут был. Не нашел вас?
- Это я его не нашел! - и ухмылка в ладонь.
На мой вопрос относительно одного популярного "по ту сторону" коллеги:
- Читал. Ерундистика.
Отзыв о свежей "совписовской" книге поэтессы:
- Замечательная наблюдательность. Именно женская. Но слишком много разговорных форм. Спотыкался о слова, которых нет в русском языке.
- Какие же?
Листает сборник. Хоть шрифт крупный, четкий. Слепой дать не посмела бы - ему, с его-то зрением...
- Вот! - нашел и торжествует, что не голословен: - "Вскорости" нет такого слова! Нельзя говорить «может" - вместо "может быть", "может статься".
Спорить, цитировать как аргумент в защиту стихи великих бесполезно... После какой-то реплики он призывно посвистал.
- У вас собака? - обрадовалась я.
- Собака... которой нет. Но которая была.
Радость от его недавно вышедшей книги подмочена:
- Ужасающее количество опечаток! Вместо "не" всегда "ни". За такое в Сибирь ссылают!..
Кстати, о Сибири пишет всегда с горечью. У "Блудного сына", "Изгоя", "Возвращения", "Возвращенцу" финал один: возврат невозможен, потому что его Ангары, его Сибири, его России давно нет. Узнаю антисоветские клише. Но боль не клиширована. Боль, она его, перелешинская:
...Чита. Я на второй площадке
дом незабвенный разыскал:
в саду - картофельные грядки,
а во дворе - обрезки шпал.
Охранник сторожит ворота
винтовкой, саблей и штыком:
тащить и не пущать кого-то
он собирается в партком!
От дома уцелели стены,
от лиственницы - черный пень.
Зачем же лгали мне сирены
про ту, нетленную сирень?
Так вот родное пепелище:
дом обесчещен, сад изрыт...
Бездомен возвращенец нищий,
по-детски плачущий навзрыд.
А раз так, лучше никуда не трогаться! Даже теперь, когда, казалось бы, можно. Когда приглашают, даже печатают. "Новый мир" и "Огонек" с его стихами, вырезка из "Вопросов литературы", где немного о нем, - всегда под рукой. Рядом с банкой кофе (роскошь, которую он себе позволяет - это в Бразилии-то!), горкой чистой бумаги, стопочкой конвертов - корреспонденты у него по всему свету.
Бытовые подробности его жизни печальны. Но не так, как могли бы быть, не безысходны. И он этим счастлив. Ежемесячное пособие из США: 45 долларов. Маленькая бразильская пенсия. Иногда денежные присылки от старых друзей. Этого хватает на бумажные и почтовые расходы, на кофе и конфеты. Фруктами не балуется.
Пребывание в доме престарелых обходится ему в 40 новокрузадос (примерно 8 долларов). Это - дешево. Все же крыша над головой и питание. Увы, на борьбу с домовыми крысами он ухлопал почти все свои сбережения, но избавился, похоже, надолго. Распорядок дня такой: рано утром кофе с хлебом, в 12 - завтрак, в 17 - обед, в основном суп. В 19 запирают ворота.
- А если вы где-то задержались?
Судя по лукавому выражению лица, он задерживается частенько. О, у него тут пестрое общение. Спириты - старики и старухи. Дамы-патронессы. Красивые юноши.
- Если я возвращаюсь с опозданием, я должен предупредить. Но это уже... услуга.
Глобальные политические вопросы, что так мучают нас, вечных шестидесятников, его как бы не касаются вовсе. Ариэля-Калибана волнует другое. Степень дозволенности того, что рвется в стихи из подполья. Надо ли что-то отметать и стоит ли ломать над этим голову? После Кузмина, Софьи Парнок то, что казалось когда-то дерзновенным, не становится ли ординарным?.. На фестивале поэзии в Амстердаме он встретил японку, которая обогнала его на 500 лет! Именно в смысле раскрепощенности, разрешенности себе абсолютно всего. Для нее даже нет такой проблемы...
В следующую встречу я прочла ему свои стихи.
Копакабана... Копакабана...
Путь вдоль Атлантики неспешен.
Меня встречает, как ни странно,
поэт Валерий Перелешин.
Он большеухий и большеносый,
живет в скворечнике, как птица,
но с панскою цевницей росса
ему назначил Бог родиться.
В убежище, куда посмели
засунуть крошку Гуинплена,
продернут млечный звук свирели
жемчужной ниткою сквозь стены.
Здесь, где проблематичны двери
и где проблематичен ужин,
я с полу подыму, Валерий,
одну из раненых жемчужин.
Горделиво, но с ноткой конфузливости, он спросил:
- А кто такой Гуинплен?..
Валерий Перелешин скончался 7 ноября 1992 года в Рио-де-Жанейро, где провел, пульсируя стихами, последние 39 лет своего земного существования.
--------------------------------
Передо мной письмо, напечатанное на папиросной бумаге. В докомпьютерную эру — другая для автора так и не наступила. Машинка явно барахлит, да и лента стерлась. Но текст достаточно разборчив. Если постараться, всё можно понять. А я, конечно, старалась. Ведь это первое и последнее адресованное мне почтовое отправление от Валерия Перелешина. Дата: 30 декабря 1989 года.
Т.Ж.
Дорогая дона Тамара!
Обходиться по-русски без отчества невозможно, а по-португальски так очень просто. К мужчине обращаемся "сеньор", а "дон" только к прелатам и принцам переставшего царствовать дома Орлеан-Браганса. Зато титул "дона" применим ко всем представительницам женской половины рода человеческого. Итак, для тех, кто Вашего отчества не знает, Вы - дона. Все три пишМаши побывали в ремонте, но лента явно оставлена старая. Это не моя вина, но Вам от этого не станет легче. Прежде всего, надо сказать, что вчера прилетела Ваша "музейная" открытка от 15-го декабря. Думаю, что валерьянка из ближайшей аптеки поможет вернее, чем даже вовсе прекрасные стихи (не Багрицкий, не Маяковский, тем более не Симонов и не Вознесенско-Евтушенский). Расскажу и свои новости. 1-го декабря подвергся я операции удаления катаракты с правого глаза. 3-го января предстоит вторая операция - на левом глазу. Дальше еще сколько-то недель и я буду удостоен очков. А с начала декабря не вижу вовсе ничего: переживаю разгул диплопии*. Вчера ездил в Копакабану по денежным делам; меня провожала в оба конца наша старшая сиделка дона Отилия. Вечером было в Доме-Убежище гулянье с концертной программой. Из-за слепоты я не выходил из своей пещеры. Потом узнал из рассказов соседей, что эллинские нравы (скажем, средиземноморские) хранятся и здесь в целости. Этот сосед влюбился в мальчика лет пятнадцати, и тот ответил ему взаимностью, хотя старцу (аргентинцу, художнику и скульптору) семьдесят девять лет. На одной из репетиций мальчик шепнул аргентинцу: "Сегодня ночью я к вам приду". И пришел. Аргентинец рассказал о своем успехе мне, и я посоветовал ему пригласить мальчика с собою на райский островок Пакста в заливе близ Губернаторского острова. Сегодня с утра оба героя исчезли. Уже десятый час ночи, а их всё нет. А мне очень нравится сиделец из лавки напротив, прелестный отрок того же возраста Марко. Сегодня я почти шутя спросил его, когда же мы поедем в приморский городок Парати на стыке границ штатов Рио де Жанейро и Сан Пауло. Юноша ответил, не колеблясь: "Через два месяца. В марте." В Парати я бывал неоднократно. Городок (заповедник архитектуры ХУ11 века) расположен среди скал, а дальше - красивейшая бухта, точнее пролив, отделяющий материк от Большого острова. Снуют по нему моторно-парусные лодки, сдающиеся по часам. Славно гуляется по острову. Гостиницу (принадлежащую японцу) я уже знаю. Там дуют утренний кофе с обильными прилагательными, а завтракают и обедают постояльцы в ресторанах (мясо, рыба, креветки). Если Марко почему-либо не сможет поехать, возьму с собою нашего шофера Жоржо (тридцати четырех лет), который уже сейчас умеет меня нянчить. У него был многолетний роман с другим моим соседом Аиборто, но совсем недавно этот Аиборто скоропостижно умер от сердечного припадка. Жоржо не очень огорчился: "Так всегда бывает. Одни уходят, другие приходят". С женой он давно уже проживает раздельно, хотя у них, кажется, двое детей. Предвижу, что Жоржо будет отличной нянькой. Но все эти планы и мечты зависят от состояния моих глаз. Жена моего брата в Калифорнии тоже мучается с катарактами и с ними имеет много хлопот. У Жени книга о Марине** может уже иметься. Тогда понятно, что он за книгой не прибежал. К тому же, он был недавно отправлен врачами в Крым после исключительно тяжелого приступа эпилепсии. Должен он оставаться в Крыму почти весь декабрь. Снеситесь с ним. И Левин, и шот... (sоrry, голландцы) выдали мне по ОДНОМУ экземпляру моих книг "Русский поэт в гостях у Китая" и Поэма без темы. Продают их...в свою пользу. Соврал я тут - "Поэмы без предмета". А шотландцы, кроме издания, выманили у меня все шесть изданных в Харбине сборников Арсения Несмелова с его собственноручной надписью на каждом, и, под предлогом какой-то выставки, украли мой золотой крестик. Теперь я написал им, что безоговорочно ЗАПРЕЩАЮ издавать что-либо вновь или переиздавать уже изданное. Они плакать не будут: новые жертвы всегда найдутся. Пообещай издать книгу, напечатай ее , пусти в продажу в свою пользу, а простофиле-автору выдай ОДИН экземплярчик. Поэтесса Валентина Синкевич из Филадельфии, уже дважды побывавшая в Москве, слов (пристойных) не находит, чтобы описать нравы эсшаанских*** издателей. Называет их разбойниками с большой дороги, бессовестными рвачами. Таковы и эсшаанцы, и шотландцы, сиречь голландцы. Хуже воров: разбойники и мошенники. Напротив, московское издательство "Правда" щедро оплатило мой материал в "Новом мире", "Октябре", "Литературной Учебе". И заплатит за перевод "Дао-дэ-цзина", который уже читается с восторгом в московских литературных кружках (о чем писала подробно Ольга Кольцова: тоже знакомая милого Жени Витковского). Есть в Петрозаводске поэт Юрий Владимирвич Линник. У него или у собранной им библиотеки есть радио-станция, по эфиру которой мои стихи широковещаются по всей северной России. Это вам не карликовая Голландия, в которой есть и честные, и очень милые люди (как поэтесса Ханни Грун), но есть и акулы - посредники и живодеры. Линник присылает мне свои сборники стихов, но также и всякие другие издания по-русски и даже по-польски: и это живое и не краденое. Остаюсь с давнишней мечтой - побывать в СПб, в Москве, в Крыму, на Кавказе. В курсе всех литературных чаяний находится и будет находиться мой верный Женя. Еврейские мастера содрали за чистку трех пишМаш огромные деньги, но ленту оставили изношенную. Чтоб им икалось почаще. А я уже выдохся. Разрешите еще раз выпить стакан кофе и отойти ко сну. Ваш преданнейший Валерий Перелешин. ----------------- P.S. от автора:
В журнале «Новое время» №35 за 2008 год напечатан очерк Панюшкина «Раненая жизнь», где дается крайне непривлекательный портрет современной Читы. Меня поразило совпадение в названиях моего эссе («Раненый жемчуг») и этого очерка. В Чите я не была, крыть, как говорится, мне нечем. Скажу только, что несколько лет переписываюсь с профессором читинского университета Галиёй Ахметовой. Познакомил нас Международный cимпозиум Достоевского в Москве. Знаю, что преподавание и творческая жизнь в университете — на высоком уровне. Публикуются квалифицированные языковедческие и текстологические издания, проходят содержательные литературные встречи. В частности, проявлен был большой интерес к личности и стихам Валерия Перелешина, за что большое спасибо. Может быть, культура — тот рычаг, с помощью которого можно поднять, возродить Читу?.. Дай-то Бог, дай-то Бог!..
__________________
* Двоение в глазах при параличах и парезах глазодвигательных мышц.
** Речь идет о книге С.Карлинского, посвященной Марине Цветаевой, которую В.П. просил меня передать своему многолетнему московскому корреспонденту, переводчику и литературоведу Евгению Витковскому.
*** Очевидно, американских.
