№11/2, 2011 - Диалог культур

Римма Запесоцкая
ЛЕЙПЦИГ И РУССКИЕ ЛИТЕРАТОРЫ1

Среди многочисленных российских подданных, издавна посещавших Лейпциг, были, конечно, литераторы и просто образованные люди, владевшие пером, которые оставили свои впечатления об этом городе. Многие русские писатели были в Лейпциге только проездом, но некоторые (впоследствии ставшие известными литераторами) жили подолгу и учились в Лейпцигском университете. Прежде всего, русских писателей в Лейпциге привлекали многочисленные издательства и проходящие трижды в год ярмарки, в том числе книжные, а также и один из старейших европейских университетов с его замечательной библиотекой; кроме того, в Лейпциге находились Российское консульство (с 1783 года) и с середины XVIII века – греческий православный храм (в октябре 1913 года, к столетию Битвы народов под Лейпцигом, в память о 22 тысячах погибших русских воинов, был освящен действующий и поныне Свято-Алексиевский храм-памятник Русской Славы). После того как в первой половине XIX века железная дорога связала Лейпциг с Берлином и Дрезденом, с южной Германией и Западной Европой, многие русские писатели во время своих заграничных путешествий проезжали через Лейпциг в Италию и во Францию, а также на южнонемецкие и богемские (чешские) курорты для лечения.

В современном Лейпциге в районе Мокау (Mockau) 14 улиц в 1950 году были названы именами русских писателей, из которых только шестеро бывали в этом городе, и то проездом: М.В. Ломоносов, И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, И.А. Гончаров, А.Н. Островский, про остальных, удостоенных этой чести, или нет сведений об их пребывании в Лейпциге, или же точно известно, что они в нем никогда не были: А.С. Пушкин М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь, А.И. Герцен, Н.Г. Чернышевский, В.Г. Короленко. Двое писателей, чьими именами названы улицы Лейпцига, хотя бы косвенно с ним связаны, это А.М. Горький (его пьеса «На дне» ставилась в Лейпциге и пользовалась большой популярностью) и В.В. Маяковский, который упоминает Лейпциг в своем стихотворении «Солидарность». Но почему-то нет улиц с именами русских литераторов, судьба которых действительно тесно связана с Лейпцигом: А.Н. Радищева, М.М. Пришвина или тех, чьи впечатления о Лейпциге передают их любовь к этому городу: Н.М. Карамзина, В.К. Кюхельбекера - и этот список можно продолжить.

Здесь будет рассказано о впечатлениях и наблюдениях русских литераторов о Лейпциге и о том, как отразился Лейпциг в русской художественной литературе.

Литературные связи между Лейпцигом и Россией можно проследить начиная с XVIII века. Вот только несколько примеров. Поэт-классицист и знаменитый драматург, «отец русского театра» Александр Петрович Сумароков сам никогда в Лейпциге не был, но в 1756 году за свои заслуги в литературе стал почетным членом Лейпцигского литературного Общества свободных искусств (свидетельство об этом было подписано Иоганном-Кристофом Готтшедом, крупным немецким поэтом и теоретиком классицизма). Русский театр, а также музыку и балет впервые открыл для европейцев в сочинении «Записки об изящных искусствах в России» литератор Якоб Штелин, приехавший из Лейпцига и многие годы проживший в России (первое немецкое издание увидело свет в 1767 году, в русском переводе полный текст записок в двух томах вышел только в 1990 году). Штелин был членом Российской Академии наук, выпускал первую русскую газету «Санкт-Петербургские ведомости», кроме того, был талантливым гравёром, мастером по иллюминациям и фейерверкам, воспитателем и личным библиотекарем наследника престола Петра Фёдоровича. Живший в Лейпциге известный немецкий поэт и писатель Христиан Феликс Вейсе, много писавший для театра и для юношества, в издаваемом им журнале «Новая библиотека изящных наук и свободных искусств» в 1768 году поместил первый больший обзор русской литературы, под названием «Известие о некоторых писателях вместе с кратким сообщением о русском театре». Дважды посещал Лейпциг в свои молодые годы выдающийся ученый, а также поэт Михаил Васильевич Ломоносов: в июле 1739 года, по пути во Фрайберг, в Горную академию, и в мае 1740 года, когда безуспешно искал на лейпцигской ярмарке русского посланника барона Г.-К. Кейзерлинга, рассчитывая получить его помощь.

В XVIII столетии Лейпцигский университет был весьма притягательным учебным заведением для российских студентов, имевших возможность в нем обучаться. Группа молодых русских дворян в конце 60-х годов XVIII века была отправлена Екатериной II в Лейпциг для обязательного изучения языков, права, философии, истории, а также других наук. В этой группе были А. Н. Радищев, а также вошедшие в историю русской культуры его товарищи Ф.В.Ушаков, В.Н.Зиновьев, А.М.Кутузов и О. П.Козодавлев.

Александр Николаевич Радищев находился в Лейпциге с 1767-го по 1771 год и позднее изложил впечатления о пребывании этом городе и учебе в университете в «Житии Фёдора Васильевича Ушакова» (1789) – воспоминаниях об умершем друге. Радищева и его товарищей особенно интересовали лекции нескольких профессоров, в их числе были знаменитый поэт и философ-моралист Христиан Геллерт – по филологии (Радищев вспоминал, что он «наслаждался» его преподаванием) и молодой, но уже знаменитый профессор Эрнст Платнер – по философии, психологии, эстетике и физиологии.

Среди группы русских студентов большой авторитет имел Фёдор Ушаков, который был только на пару лет старше Радищева, но оказал на него большое влияние. К несчастью, Ушаков еще до завершения курса обучения скончался в Лейпциге от тяжелой болезни. Перед смертью он позвал Радищева, отдал ему свои бумаги и напутствовал такими словами: «Прости теперь в последний раз; помни, что я тебя любил, помни, что нужно в жизни иметь правила [...] и что должно быть тверду в мыслях, дабы умирать бестрепетно». И Радищев всю жизнь следовал этому завету. Он воспринял свободолюбивые идеи Ушакова, который был противником смертной казни и высоко ставил свободу личности. Рассказывая об обстоятельствах, которые пробудили в студентах особую любовь к чтению, Радищев в этом своем мемуарном произведении ссылается на книгу их современника, французского философа Гельвеция «О разуме» (1758), по которой они «учились мыслить».

Радищев в «Житии» показывает те тяжелые условия, в которых оказались в Лейпциге молодые русские дворяне по вине их грубого и корыстолюбивого воспитателя, а фактически надзирателя – «гофмейстера» майора Е. Ф. Бокума, который присваивал значительную часть их достаточно щедрого казенного содержания, и даже, вопреки инструкции, подвергал унизительным наказаниям. По вине Бокума русские студенты в Лейпциге нуждались, скудно питались и часто болели. Радищев тоже какое-то время так болел, что даже не мог вставать с постели. Много пишет Радищев о несправедливости и жестокости их «воспитателя», самодурство которого едва не привело к непоправимым последствиям, и делает такой вывод: «Имея власть в руке своей и деньги забыл Гофмейстер наш умеренность [...] Человек много может сносить неприятностей, удручений и оскорблений [...] Не доводи его токмо до крайности».

Бокум за любое недовольство в свой адрес сажал юношей в карцер, и однажды все доведенные до крайности студенты пришли к «воспитателю» и выразили ему резкий протест, который Бокум назвал «бунтом» и получил у местных властей солдат для охраны «бунтовщиков». Вот что пишет Радищев о последствиях их выступления против самодура-воспитателя: «По совершении нашего приступа, мы почитая его правильным поступком, заявили о нем Университетскому Ректору. Возвратяся от него души наши покойны не были [...] многие из нас намерение положили оставить тайно Лейпциг, пробраться в Голландию или Англию, а оттуда [...] ехать в Ост-Индию или Америку. Таковы могли быть следствия безразсудной строгости начальника и неопытной юности [...] Под стражею содержимы были мы как государственные преступники или отчаянные убийцы. Не токмо отобраны были у нас шпаги, но рапиры, ножи, ножницы, перочинные ножички, и когда приносили нам кушанье, то оно было нарезано кусками, ибо не было при оном ни ножей, ни вилок». Один из их учителей, которого звали Август Вицман, вспоминает Радищев, «из единаго человеколюбия жертвовал всем своим тогдашним щастием и отправился в Россию для нашего защищения». В результате удалось освободить студентов после вмешательства российского посла в Саксонии, князя Белосельского-Белозерского, который вступился за них и приструнил Бокума, и с того времени, пишет Радищев, «жили мы с ним почти как ему неподвластные; он рачил о своем кармане, а мы жили на воле, и не видали его месяца по два». Конечно, юноши не могли устоять перед соблазнами европейского города и иногда устраивали загулы, когда были деньги, чтобы за это заплатить.

Несмотря на столь драматические события, Радищев и его однокашники успешно учились. Как следует из одного официального донесения 1769 года, «в столь короткое время оказали они знатные успехи, и не уступают в знании тем, кто издавна там обучается». Радищев в этой группе был одним из самых способных. Впоследствии он писал, что время обучения в Лейпциге было самым счастливым временем его жизни. В 1771 году Радищев вернулся в Россию, и вся его дальнейшая жизнь прошла под знаком идей, усвоенных в Лейпциге.

Интересно отметить, что Радищев некоторое время учился в университете одновременно со своим ровесником Гёте, причем оба изучали правоведение, но если они и встречались, то не в аудиториях. Юный Гёте во время своего трёхлетнего обучения юридическим наукам (1765–1768) лишь дважды был на университетских лекциях по правоведению, но не отказывал себе в различных удовольствиях и свой «бокал жизни» выпил до дна, как он сам писал, вспоминая время, проведенное в Лейпциге.

Русские студенты жили сначала в отеле «Голубой ангел» (дом не сохранился, на этом месте, на Петерсштрассе, сейчас стоит Петерсхоф), затем на Иоханнисгассе, 8 - за городской стеной, в доме купца Крейхауфа. На доме, где Радищев и его товарищи жили в последний период своего пребывания в Лейпциге (c осени 1769 года), по адресу Хайнштрассе, 8, была в 1974 году установлена мемориальная доска, но после объединения Германии она была снята частным владельцем дома и находится ныне в Городском историческом музее Лейпцига.

Василий Николаевич Зиновьев был самым молодым из студентов, по прибытии в Лейпциг ему едва исполнилось 12 лет. В «Воспоминаниях», написанных в1806 году, он описывает свою студенческую жизнь, дополняя другие источники, в том числе тексты Радищева. Так, он сообщает, что его пребывание в Лейпциге во время учебы в университете можно разделить на два периода: до и после разоблачения их надзирателя майора Бокума, который, как вспоминает Зиновьев, бежал из города. Зиновьев – единственный студент этой группы, который позднее вновь побывал в Лейпциге, причем дважды. Еще в юные годы, когда он вернулся в Россию и затем в качестве курьера был послан в Италию с известием о мире с турками, на обратном пути Зиновьев провел восемь месяцев в Лейпциге. О другом своем пребывании в Лейпциге, когда он жил в городе целый месяц, он пишет в «Журнале путешествия», вести который начал именно в Лейпциге, в феврале 1784 года. В этом городе, связанном у Зиновьева с юной студенческой жизнью, он встретил своего «старого и любимого» воспитателя и поселился у него. «Мой бывший гувернер Кинд, – пишет он, – которого я здесь нашел в весьма хорошем положении, мне очень обрадовался». В Лейпциге Зиновьев был во время ярмарки, много играл в карты, и замечает: «Перемену чрезвычайную нашел в Лейпциге. Роскошь чрезвычайно умножилась. Утеха грешнику себе подобных видеть!»

Алексей Михайлович Кутузов, близкий друг Радищева, с которым тот в Лейпциге делил комнату и которому посвятил впоследствии свое сочинение об Ушакове и знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву», в конце 1770-х и в 1780-е годы перевел с немецкого на русский язык цикл статей Х.-Ф. Геллерта, поэму Ф.-Г. Клопштока «Мессиада» (в русском переводе – «Мессия»), нравоучительный роман Генриха-Вольфганга Бериша «Путешествие добродетели», а также некоторые труды Парацельса и эзотерические масонские сочинения. Важное значение имеет также его переписка в 1790-е годы с H. M. Карамзиным и другими деятелями русской культуры.

Следует упомянуть еще одного товарища Радищева по учебе в Лейпцигском университете, Осипа Петровича Козодавлева – сенатора, в 1810–1819 годах – министра внутренних дел, академика, поэта и переводчика (в частности, он перевел трагедию Гёте «Клавиго»).

Роман Максимович Цебриков – переводчик, впоследствии член Российской академии, не принадлежал к этой радищевской студенческой группе. Он среди живших и учившихся в Лейпциге россиян был по-своему исключительной фигурой. Предки Цебрикова были простыми казаками, и у него не было возможности учиться за границей за казенный счет. Однако это не остановило способного и стремящегося к знаниям юношу. В 1779 году, в 17-летнем возрасте, он с купцами добрался до Лейпцига. Совмещая учебу в университете с успешной коммерческой деятельностью, Цебриков имел возможность платить за свое обучение. Вот как он сам рассказывает об этом в своей записке «Любовь к отечеству, или разговор между банкиром и рос[сийским] студентом, в городе Л[ейпциге] обучавшимся»: «Наконец, нашел я [...] купцов, ехавших в Л[ейпциг] по своей торговле, или лучше сказать, судьба моя к ним привела. Они свезли меня в здешний город, поручают мне по торговле разныя комиссии, доставляющия мне сверх всего моего чаяния такое содержание, что я могу не только платить за науки, преподаваемые в здешнем университете, но и образом моея жизни сравниться с богатыми российскими дворянами, здесь обучающимися. Уже протекло три года, как я в сем городе наслаждаюсь удовольствиями, спокойствием, науками. По торговым делам знает меня довольно как здешнее купечество, так и наше российское, приезжающее сюда во время известных всему свету славных ярмарок. Несколько раз уговаривало оно меня остаться здесь навсегда». Но патриотически настроенный Цебриков отказывался от всех выгодных предложений. Он пишет в своем «Дневнике», что когда его спрашивают, чему он учится в университете, он отвечает, что всему, но на самом деле его «склонности стремятся к единой философии», которая «одна точно нам показывает, что есть нужное, полезное, приятное для жизни нашей...» Между тем, замечает он, обычно студенты учатся медицине, юриспруденции или богословию, «кои почитаются науками хлебными или доставляющими должности, места, чины, почести».

Цебриков в качестве переводчика общался со знатными русскими путешественниками, в том числе с Д. И. Фонвизиным, бывал как переводчик и у российского консула. Он вернулся в Россию в 1785 году и, хотя имел аттестат с отличием и похвальные рекомендации от лейпцигских профессоров, долго не мог найти службу и с горечью писал в дневнике: «Ты [...] был волен во всем, тебя оставляли при Лейпцигской ратуше переводчиком [...] всяк к тебе имел доверенность и за честность твою тебя любили, но ты все сие презрел. Ради чего?..» И все-таки Цебрикову удалось достойно послужить своей родине. Знания, полученные им в Лейпцигском университете, были, наконец, востребованы, и он, благодаря своей целеустремленности, стал признанным переводчиком. В этом качестве он служил во время русско-турецкой войны (1787-1791), а в 1808-1813 годах был личным переводчиком Александра I. Ему принадлежат многочисленные переводы литературных, исторических и философских произведений, в том числе сочинения И. Канта «Наблюдения об ощущении прекрасного и возвышенного». Он составил также «Новейший самоучительный немецко-российский словарь». За свои заслуги перед отечеством Цебриков получил потомственное дворянство. Его сын Николай Цебриков стал декабристом.

Очень интересны впечатления о Лейпциге обучавшихся в начале XIX века в Гёттингенском университете братьев Александра и Николая Тургеневых.

Александр Тургенев – мемуарист, археограф, государственный деятель. Его письма и дневники, представляющие большую культурно-историческую ценность, опубликованы в «Архиве братьев Тургеневых», впервые выдержки из писем Тургенева опубликовал А. С. Пушкин в 1836 году в своем журнале «Современник», назвав их «Хроникой русского». Здесь интересно отметить, что имя Александра Тургенева связано с именем Пушкина еще и двумя биографическими фактами в начале и в конце жизни великого поэта: А.Тургенев способствовал зачислению юного Пушкина в Царскосельский Лицей, и только ему одному после трагической гибели поэта было разрешено сопровождать тело Пушкина в Святогорский Успенский монастырь и присутствовать при его захоронении. А. И. Тургенев несколько раз подолгу бывал за границей – и во время учебы в Гёттингенском университете, в первые годы XIX века, и позднее, в 1825–1836 годах. Впервые он посетил Лейпциг (упоминаемый им в своих дневниках и письмах более пятидесяти раз) в 1802 году, с группой русских юношей, и прожил там две недели. Тогда еще не было железной дороги, поэтому ехали они из Москвы до Лейпцига долго – целых семь недель, но если вычесть дни, проведенные ими в разных городах, то в дороге были они пять недель. Приехали молодые люди за неделю до начала лейпцигской ярмарки, 7 сентября 1802 года, поэтому за жилье платили дорого – полтора талера в сутки, но очень хотели увидеть ярмарку. В письмах из Лейпцига к родителям и к своему другу, поэту В. А. Жуковскому Тургенев рассказывал о прекрасных окрестностях города и о неутомимой деятельности местного населения, о приятном общении с российским консулом Иваном Ивановичем Шварцем, которого хорошо знал его отец, Иван Петрович Тургенев, ректор Московского университета. Консул приглашал юношей обедать, сопровождал в прогулках по городу, а перед отъездом дал рекомендательные письма к своим знакомым в Гёттинген.

Тургенев и его товарищи не упустили, конечно, возможности послушать лекции славного профессора Платнера – «об изящных искусствах» (Тургенев отметил, что он преподавал «с большим жаром») и «метафизическую» – после которой Тургенев сделал вывод, что Платнер – «большой враг Канту». Кроме того, они осмотрели «анатомический театр», а в лейпцигском «Музеуме» (где, очевидно, был читальный зал), сообщает Тургенев, по вечерам собирались ученые, а «иностранцу можно без всякой платы читать все возможные газеты и журналы». Несколько раз были молодые люди и в лейпцигском театре, смотрели пьесу Августа фон Коцебу «Гусситы перед городом Наумбургом» и «Орлеанскую деву» Фридриха Шиллера. По мнению Тургенева, в России пьесу Шиллера нельзя было показать, потому что «не позволят» и потому что там нет актрисы на роль Иоанны. А в Лейпциге ее играла «прекрасная актриса» Гартвиг. И Тургенев сообщает, что «когда Шиллер был здесь при первом представлении, то он сказал, что она одна может только играть ее». Кроме того, они смотрели комедию Шекспира «Много шума из ничего», и Тургенев пишет, что «совершеннее представить невозможно», что он постарается найти текст этой пьесы и послать Жуковскому, и он очень сожалеет, что в Гёттингене, куда их послали учиться, был тогда запрещен театр, потому что студенты там больше посещали представления, чем лекции. Еще Тургенев «ходил поклониться памятнику Геллерту, воздвигнутому книгопродавцем Вензлером, который обогатился, печатая его сочинения». (Х.-Ф. Геллерт был знаменитым в XVIII веке немецким поэтом, философом, профессором Лейпцигского университета2.) В том же письме такая любопытная информация: «Целую ночь не дают нам спать здешние ночные кликуны и трубачи, коль скоро десять часов ударит, то и идет по улице кликун и поет [...] Потом через полчаса идет трубач и трубит перед окошком».

В 1804 году Александр Тургенев сообщал в письме родителям, что в марте, во время великого поста, собирается поехать в Лейпциг, чтобы, выполняя желание матери, «поговеть» (то есть соблюсти строгий пост) и «принять там причастие в Греческой церкви» (поскольку в Гёттингене не было православного храма). Интересно также датированное 1810 годом сообщение Тургенева о том, что, как он прочитал в газетах, его хороший знакомый, Павел Петрович Соколович, живший в Лейпциге, учредил в этом городе фонд для бедных студентов, и Тургенев недоумевал, каким образом тот так разбогател. Во время обучения в Германии Александр Тургенев, а позднее и его младший брат Николай, общались с Соколовичем, и его имя часто встречается в их переписке.

Лейпцигские впечатления делил с Тургеневым его друг, вместе с ним приехавший из России, чтобы учиться в Гёттингене, Андрей Сергеевич Кайсаров – первый русский славист, занимавшийся сравнительным языкознанием и русской историей, талантливый литератор, автор сатиры «Свадьба Карамзина». В Гёттингене в 1804 году он издал на немецком языке исследование по славянской мифологии (русский перевод –1809), в 1806 году защитил на латинском языке диссертацию о необходимости уничтожения крепостного права в России. В изданной в Москве в 1810 году книге «Славянская и российская мифология» Кайсаров пишет, что «в 1698-м году некто в Лейпциге, по имени Вагнер, сочинил рассуждение о идолопоклонстве…» Андрей Кайсаров – герой Отечественной войны 1812 года, погиб в битве при Гейнау в 1813 году.

Николай Тургенев - экономист и публицист, общественный деятель, ратовавший за отмену крепостного права, декабрист, политэмигрант (с 1826 года жил в Англии, затем во Франции, на родине был лишен чинов и дворянства, приговорен заочно к смертной казни, замененной вечной каторгой). Его дневники и письма, где он не менее тридцати раз упоминает Лейпциг, также изданы в «Архиве братьев Тургеневых». Как и старший брат Александр, Николай Тургенев учился в Гёттингенском университете, и проездом он несколько раз был в Лейпциге. Неоднократно в письмах к брату он сообщал о том, что выписывал и посылал с оказией книги из Лейпцига, а также о своей переписке с российским консулом Иваном Ивановичем Шварцем, в основном по поводу размена векселей. В июне 1811 года Николай Тургенев уехал из Гёттингена и последний раз проехал через Лейпциг.

Посещали Лейпциг русские литераторы и с ознакомительной целью, во время своих поездок в Европу. Так, уже известный в то время русский драматург Денис Иванович Фонвизин дважды посетил Лейпциг: в 1777 году (по пути во Францию) и в 1784 году (по пути в Италию) и оставил свои впечатления об этом городе. Он происходил из обрусевшего лифляндского рыцарского рода, и до середины XIX века его фамилия писалась на немецкий лад, в два слова: фон Визен. При этом Фонвизин настолько любил всё русское и скептически относился ко всему иностранному, что был, по выражению Пушкина, «из перерусских русский». Поэтому неудивительно, что Фонвизин в своих пьесах «Бригадир» и «Недоросль» высмеивал подражание «загранице» в дворянской среде.

Основной целью заграничных поездок Фонвизина было намерение поправить здоровье жены, а конкретно в Лейпциге его привлекали ярмарки, произведения искусства и прочие достопримечательности. Свои впечатления от заграничных путешествий Фонвизин описал в письмах и путевых журналах, которые, под названием «Записки первого путешественника», были изданы лишь через столетие, в собрании его сочинений. Эти «Записки», несмотря на высокомерие, резкость и во многом негативизм авторских оценок, имеют несомненную литературную и культурную значимость.

Во время первого посещения Лейпциг показался Фонвизину скучным городом, в котором живут «преученые педанты». Он настроен негативно, и тон его полон иронии. Через несколько лет, в августе 1784 года, писатель десять дней находился в Лейпциге. Он по-прежнему отыскивал разные, на его взгляд, недостатки и нелепости, но его оценки уже не так однозначны. Фонвизин сообщал в письме, что хочет в этом городе «нарядиться и предстать в Италию щеголем». После посещения публичной бани он дал такое ее описание: «Устройство здешних бань отменно хорошо. Для каждого особливая комнатка с ванною. Вода проведена машиною к стене, к которой прикреплена ванна.[...] Чистота, услуга и удобности...» Здесь интересны и само описание публичной бани в Лейпциге во второй половине XVIII века, и оценка этой «услуги» богатым русским барином, светским столичным жителем. На этот раз патриотизм Фонвизина уступает место восхищению: «Жаль, что у нас нет такого приятного и для здоровья полезного установления».

Далее в том же письме Фонвизин пишет, что ездил с визитом к своему знакомому, профессору и секретарю Лейпцигского ученого общества Клодиусу, а затем отправился в Итальянскую оперу. Кроме того, четыре дня Фонвизин с женой «ни часу дома не сидели: гуляли по садам», осматривали «картинные кабинеты» (потом увиденные картины Фонвизин описывал в своем журнале). Обедал и ужинал он обычно дома с русским консулом Ф.И. Сапожниковым.

Но Фонвизин не был бы самим собой, если бы не присовокупил к этой интересной позитивной информации о Лейпциге изрядную долю язвительности. Он сообщает о реакции местных жителей на бороду их кучера: «...смотреть его сбиралось около нашей кареты премножество людей; маленькие ребята бегали за ним, как за чудом». И далее: «Город Лейпциг очень хорош на одну неделю, а жить в нем ни из чего не соглашусь». Или вот еще: «Я в жизнь мою нигде столько не видывал горбунов и горбуш, сколько в Лейпциге». Как следует из этих цитат, Фонвизин каким-то особым зрением выискивал всё негативное, но все-таки признавал, что в Лейпциге есть многое, «достойное внимания».

Николай Михайлович Карамзин, писатель и выдающийся историк, автор «Истории государства Российского», в молодости с познавательной целью, как было принято в состоятельных дворянских семьях, совершил путешествие по Европе (1789–1790) – посетил Пруссию, Саксонию, Швейцарию, Францию и Англию. В «Письмах русского путешественника» он изложил свои впечатления, в том числе и о Лейпциге, где был всего пять дней (14–19 июля 1789 года), но успел посмотреть очень много. Недаром Лейпциг с ранней юности был городом его мечты. И увидев его воочию, Карамзин не только не разочаровался, но и не мог удержаться от таких проникновенных слов: «Здесь-то, милые друзья мои, желал я провести свою юность; сюда стремились мысли мои за несколько лет перед сим; здесь хотел я собрать нужное для искания той истины, о которой с самых младенческих лет тоскует мое сердце!» Эта мечта молодого русского дворянина – не только факт его личной биографии, но и свидетельство того значения, которое в XVIII веке имел Лейпциг как культурный центр Европы.

В отличие от Фонвизина, который мало хорошего увидел во время своих заграничных путешествий, Карамзин был настроен позитивно, с большим интересом описывал всё увиденное и с любовью писал о Лейпциге. Если Фонвизин не предназначал свои письма для печати, то Карамзин относился к своим текстам как к литературному произведению и вскоре издал их. Так что хотя Фонвизин на десять лет раньше посетил Лейпциг, но «Письма» Карамзина читатель смог прочесть уже в журналах за 1791–1795 годы. Автор «Писем русского путешественника» описывает свои впечатления непринужденно и эмоционально, язык его изящен и почти лишен архаизмов.

В своих «Письмах» Карамзин сообщает много интересных сведений как о самом Лейпциге и его жителях, так и о реалиях тогдашней жизни. Карамзин приехал в Лейпциг 14 июля 1789 года3 (в тот самый день, когда взятием Бастилии во Франции началась революция, но он узнал об этом позже). Карамзин обращает внимание на то, что дома в Лейпциге, как правило, четырехэтажные, а улицы узкие: «Хорошо, что здесь по городу не ездят в каретах и пешие не боятся быть раздавлены, – и добавляет: - Я не видал еще в Германии такого многолюдного города, как Лейпциг. Торговля и Университет привлекают сюда множество иностранцев». Следует отметить, что Карамзин побывал уже в Берлине и Дрездене, но Лейпциг находит самым многолюдным городом. Интересны наблюдения и размышления Карамзина о лейпцигской жизни: «Говорят, что в Лейпциге жить весело, – и я верю. Некоторые из здешних богатых купцов часто дают обеды, ужины, балы. Молодые щеголи из студентов являются с блеском в сих собраниях: играют в карты, танцуют, куртизируют. Сверх того, здесь есть особливые ученыя общества, или Клубы; там говорят об ученых или политических новостях, судят книги и проч. – Здесь есть и Театр; только комедианты уезжают отсюда на целое лето в другие города и возвращаются уже осенью, к так называемой Михайловой ярманке. – Для того, кто любит гулять, много вокруг Лейпцига приятных мест; а для того, кто любит услаждать вкус, есть здесь отменно вкусные жаворонки, славные пироги, славная спаржа и множество плодов, а особливо вишни, которая очень хороша [...] – В Саксонии вообще жить недорого». Карамзин пишет о проходящих трижды в году лейпцигских ярмарках, об издательствах и книжной торговле. Говоря о знаменитом в XVIII веке поэте и моралисте Геллерте, Карамзин вспоминает, что в детстве плакал и смеялся над его баснями, учил этику («мораль») по его лекциям. Вечер своего второго дня в Лейпциге он посвятил памяти этого «мужа добродетельного» – отказался от ужина и питался только духовной пищей: читал посвященные Геллерту элегию и оды.

Карамзин знакомится в Лейпциге с университетскими профессорами – талантливым филологом-античником Х.-Д. Беком и с Э. Платнером, который преподавал у Радищева и его товарищей. По словам Карамзина, «никто из лейпцигских ученых так не славен, как Доктор Платнер, эклектический философ, который ищет истины во всех системах, не привязываясь особенно ни к одной из них; который [...] в ином согласен с Кантом, в ином с Лейбницем, или противоречит обоим. Он умеет писать ясно [...] Афоризмы Платнеровы весьма уважаются». Удалось Карамзину посетить и «эстетическую лекцию доктора Платнера», во время которой «превеликая зала [...] была наполнена слушателями, так что негде было упасть яблоку […] Никакой шорох не мешал голосу г[осподина] Доктора распространяться по зале. [...] Сказывают, что лейпцигские студенты никого из профессоров так не любят и не почитают, как его». И далее Карамзин кратко пересказывает эту лекцию Платнера «о великом духе или о гении». По приглашению Платнера Карамзин в тот же день нанес ему визит, и знаменитый профессор посоветовал ему пожить подольше в Лейпциге, где многие из русских «искали просвещения», и с удовольствием вспомнил о своих русских учениках: «Он помнит К*, Р* и других [...] которые здесь учились». (Многие исследователи считают, что Платнер имел в виду Алексея Кутузова и Александра Радищева, но полностью нельзя исключить и товарищей Радищева по Лейпцигскому университету – Осипа Козодавлева и Андрея Рубановского.)

После этого профессор пригласил Карамзина на ужин в трактир «Голубой ангел», где Платнер представил его всем присутствовавшим, был там и бургомистр Лейпцига К.-В. Мюллер (памятник ему находится напротив главного вокзала). Профессора стали расспрашивать Карамзина о состоянии российской словесности, и он во время этой беседы прочел им импровизированную лекцию о русской литературе. В частности, он рассказал своим собеседникам о переводе с немецкого на русский эпической поэмы Ф.- Г. Клопштока «Мессиада» (на евангельский сюжет); читал им русские «стихи разных мер, и они чувствовали их определенную гармонию». Как примеры оригинального творчества он назвал две эпические русские поэмы – это были «Россияда» и «Владимир» известного в то время поэта Михаила Хераскова.

Карамзину удалось познакомиться и со своим любимым автором, Х.-Ф. Вейсе (знаменитым в то время лейпцигским писателем и издателем журнала «Новая библиотека прекрасных наук и свободных искусств»), которого он уже пытался переводить. Немолодой «маленький человечек» в красном халате и в напудренном парике вышел навстречу гостю. «Вейсе, любимец драматической и лирической Музы [...], друг детей, который учением и примером своим распространил в Германии правила хорошего воспитания», с Карамзиным обошелся «ласково, сердечно, просто», угощал гостя лимонадом. Карамзин констатировал, что «в Германии многие писали и пишут для детей и для молодых людей, но никто не писал и не пишет лучше Вейсе». Знаменитый немецкий писатель не забыл своего русского посетителя, и в 1802 году Александр Тургенев сообщал в письме родителям, со слов одного из «здешних соотечественников», что «известный сочинитель» Вейсе, которого Карамзин посещал в Лейпциге, «его помнит и велел ему кланяться».

Гуляя в загородном саду, Карамзин встретил своих знакомых и увидел множество людей: студентов и горожан, которые читали в тени деревьев, курили трубки или «в темных аллеях гуляли с дамами», при этом «музыка гремела, и человек, ходя с тарелкою, собирал деньги для музыкантов». Карамзин и его знакомцы гуляли в саду до полуночи, а при возвращении в город увидели, что ворота были заперты, и каждый «заплатил по нескольку копеек за то, что их отворили». «Таков закон в Лейпциге, - констатирует автор «Писем», – или возвращайся в город ранее, или плати штраф». Речь идет о так называемом «привратном налоге» («Torgroschen»).

В последний день своего пребывания в Лейпциге Карамзин отправился без цели бродить по городу и по окрестностям, а потом в Розенталь, большой парк, существующий и поныне. Во время прогулки он размышлял о судьбе «известного обманщика», жившего в этом городе, который «объявил себя мудрецом, повелевающим Натурою и Духами», так называемого «барона» Шрёпфера. Этот авантюрист, присвоивший средства основанной им масонской ложи, в Розентале застрелился, потому что не мог рассчитаться с долгами. Интересно, что знаменитого «мага» и авантюриста Калиостро Карамзин называет «вторым Шрёпфером».

20 июля 1854 года, через 65 лет после Карамзина, поэт Пётр Андреевич Вяземский полдня провел в Лейпциге – городе, который был для Карамзина так дорог. (Карамзин был близким человеком для Вяземского, который рано осиротел и воспитывался в доме Карамзина, назначенного в 1807 году его опекуном.) В своем дневнике он записал: «Приехали в Лейпциг. Прогулка в Розенталь, о коем упоминает Карамзин. Читал его письма из Лейпцига. В Лейпциге греческая церковь в частном доме. Церковь заведена, сказывают, лет за 70 двумя русскими князьями братьями, которые обучались в Лейпцигском университете [...] Искал голубого ангела, о котором упоминает Карамзин. И слуху нет».

А вот впечатления от посещения Лейпцига на рубеже XVIII–XIX столетий, в 1800 году, еще одного путешественника, Фёдора Петровича Лубяновского, государственного деятеля, литератора и мемуариста, изложенные им в книге «Путешествие по Саксонии, Австрии и Италии в 1800, 1801 и 1802 годах» (издана в 1805 г.). Тон его несколько ироничен, но достаточно доброжелателен. Он дает такую интересную сравнительную характеристику: «... истинному Немцу без кофе, без пива, без трубки и без ins Grüne так же, как истинному Русскому без щей, без гречневой каши, без вина и без на базар жизнь не в жизнь». Как он пишет, «быть в Лейпциге и не видеть славного Лейпцигского Университета, было бы непростительное преступление против величества Учености». Он посетил курсы трех профессоров и подробно описывает свое мнение о лекциях и личности знаменитого профессора Эрнста Платнера (автор вместо полной фамилии Платнера ставит одну букву «П»), которого, как он пишет, «здешнее сословие питомцев Муз считает Оракулом». У Платнера он слушал несколько лекций по антропологии, и слушателей было около двухсот человек. Лубяновский (как и Карамзин) подчеркивает, что Платнер говорит «красно и свободно». Лейпциг за собственный счет отделал зал, где читались эти лекции, и в нем стояли бюсты древних философов. Как замечает Лубяновский, Платнер не любил говорить о Канте, считая его своим «антиподом», а также о Гёттингенском университете, «который теперь в славе».

Лубяновский побывал и на пасхальной лейпцигской ярмарке, которая не была «слишком блистательна», потому что русских купцов почти не было, и от этого, пишет автор, «город в унынии». В самом городе путешественник «не заметил ничего любопытного», но с удовольствием гулял в окрестностях Лейпцига, и сообщает, что городской магистрат снес старинные укрепления, а на их месте появились пригорки, густые аллеи, площади, окруженные тополями, с расположенными в тени скамейками, красивые дорожки, цветники на каждом шагу, один другого лучше, на холмах – кедровые рощи, около прудов – развесистые ивы. (Сегодня это бульварное кольцо вокруг старого города.) И еще автор рассуждает о том, что в Лейпциге «многие умы образованы», но сердца молодых людей, «как всегда, так особенно теперь» развращены. И вслед за Карамзиным он рассказывает о «привратном налоге»: городская дума велела запирать в 9 часов вечера все городские ворота, оставив только одни, за проход «надобно заплатить грош».



Общеевропейская борьба против Наполеона и победоносное участие России в войне 1812–1815 годов, в том числе в Битве народов под Лейпцигом в октябре 1813 года, создали новую ситуацию: Саксония, бывшая союзницей Наполеона, после победы союзников находилась под российским военным управлением, и в результате происходили контакты между жителями Лейпцига и русскими офицерами, в числе которых были и литераторы, участники Битвы народов: Константин Батюшков, Фёдор Глинка, Денис Давыдов, Павел Катенин, Пётр Чаадаев, Александр Шишков и Антоний Погорельский.

Русские литераторы (уже известные или ставшие известными в будущем) в XIX - начале ХХ века по разным причинам приезжали в Лейпциг – попутно, (как В. К. Кюхельбекер), по служебным делам (как В. А. Жуковский) или ставили своей целью посетить его во время путешествия (как П.В.Анненков и И. К. Бабст). Некоторые учились в Лейпцигском университете (в XIX веке это, например, Д. Н. Цертелев, в начале ХХ века – М. М. Пришвин) или приезжали на лекции своего учителя (как А. Белый). У каждого были свои причины, свои цели и своя особенная точка зрения на город и его жителей. За редким исключением, литераторов новой эпохи уже не привлекало в Лейпциге то, что было интересно для их предшественников - А.Н. Радищева, братьев Тургеневых, Н. М. Карамзина.

Немногие русские литераторы останавливались в Лейпциге с целью его осмотра, в основном они проезжали через него по железной дороге, город был для них лишь транспортным узлом, местом пересадки по пути в Дрезден, Берлин, другие города Германии, а также в страны Западной Европы и на курорты. Среди этих «транзитных» и мимолетных посетителей Лейпцига были и выдающиеся писатели, и малоизвестные ныне русские литераторы.

Василий Андреевич Жуковский, совмещавший литературную деятельность с должностью воспитателя наследника (будущего Александра II), – в 1827 году дважды был в Лейпциге. Первый раз – в апреле, на пасхальной ярмарке, с целью покупки книг для библиотеки своего ученика-цесаревича. У Брокгауза он приобрел немецкие книги на значительную сумму в 4 тысячи талеров. Второй раз, 8 сентября 1827 года, по дороге в Россию, он приехал в Лейпциг из Веймара (где посетил Гёте и Шиллера).

Оба раза Жуковский был в Лейпциге вместе со своим приятелем Александром Тургеневым (с которым учился в Московском университетском благородном пансионе), считавшим Жуковского «гением-хранителем» их семьи и писавшим об этом из Лейпцига старшему брату, поэту Андрею Тургеневу, близкому другу Жуковского.

По семейному преданию (не подтвержденному документально), еще до рождения Жуковского в Лейпцигском университете учился его единокровный брат Иван Бунин, скончавшийся в 1781 году при не выясненных до конца обстоятельствах, и эта трагедия сыграла решающую роль в судьбе Жуковского. Он символически занял в семье своего отца место умершего брата и, несмотря на обстоятельства своего рождения, получил дворянство и хорошее образование. (Отцом Жуковского был помещик Афанасий Бунин, а матерью - пленная турчанка Сальха, фамилию и отчество он получил по своему крёстному, Андрею Жуковскому, который формально усыновил его.) Несомненно, Жуковский знал об этом семейном предании, так что Лейпциг должен был задевать в нем какие-то эмоциональные струны.

Фёдор Иванович Тютчев, находясь на дипломатической службе, долго жил в Германии - и однажды, во время ярмарки, был в Лейпциге в конце сентября 1841 года. Тютчев, приехав в Лейпциг, как он пишет (уже из Дрездена, 27 сентября 1841 года) своей жене Эрнестине, сразу «попал в водоворот людей, лавок, товаров [...] Все трактиры битком набиты. Никакой возможности достать угол, где бы преклонить голову». В этой ярмарочной сутолоке Тютчев встретил одного из братьев своей первой жены Элеоноры, приехавшего из Мекленбурга графа Фридриха Ботмера. Можно предположить, что посещение ярмарки для покупки книг было одной из целей приезда Тютчева в Лейпциг.

Сын поэта, Фёдор Фёдорович Тютчев, писатель и журналист, профессиональный военный, в 13 лет остался сиротой (его отец умер в 1873 году, а мать, Е.А. Денисьева, еще в 1864-м, когда мальчику было всего 4 года) и в 1877 году был отправлен своими родственниками Аксаковыми в Лейпциг (в семье писателя И. С. Аксакова он жил в детстве), где год учился в одном из частных немецких пансионов, в русской группе. Ф.Ф.Тютчев – автор двух романов, двухтомника избранных сочинений, множества очерков. В 1915 году, во время Первой мировой войны, он был тяжело ранен и контужен и в феврале 1916 года скончался в полевом госпитале.

Иван Сергеевич Тургенев был в Лейпциге трижды: первый раз в сентябре 1840 года, во время ярмарки (жаловался на толкотню и шум); второй раз, с В.Г. Белинским, по пути из Берлина в Дрезден 25 мая 1847 года, – ночевал в Лейпциге, прогулялся по городу; третий раз – в апреле 1858 года, во время гастролей своей близкой подруги певицы Полины Гарсиа-Виардо.

Фёдор Михайлович Достоевский неоднократно бывал в Лейпциге проездом, по пути из Дрездена в казино Бад-Гомбурга. (А.Г. Достоевская тоже однажды была с ним в Лейпциге, о чем она пишет в своем дневнике в 1867 году.). Лев Николаевич Толстой ночевал в Лейпциге в июле 1860 года по пути из Берлина в Бамберг. Афанасий Афанасьевич Фет был в Лейпциге проездом в 1842 году, по пути в дом своего дяди, к которому он ехал в гости (его мать, немка, еще до его рождения приехала в Россию из Германии). Виссарион Григорьевич Белинский, по пути из Берлина в Дрезден, 25 мая 1847 года ночевал в Лейпциге, одновременно с И.С. Тургеневым. Уже тяжелобольной Николай Александрович Добролюбов был в Лейпциге 10 и 11 июня 1860 года, по дороге в Веймар (конечной целью его путешествия была Швейцария, где он надеялся вылечиться от туберкулеза). Иван Сергеевич Аксаков проезжал через Лейпциг в январе 1860 года, по пути из Берлина в Дрезден. Иван Александрович Гончаров был в Лейпциге два раза: в июне 1859 года – один раз ночевал в городе по дороге из Дрездена в Мариенбад и, как он пишет, ел в Лейпциге «такую клубнику, какую у нас выставляют в Милютиных лавках только на показ», и еще раз – на вокзале, в зале ожидания, в июне 1860 года. Александр Николаевич Островский был в Лейпциге также только в зале ожидания, на вокзале, в феврале 1862 года.

Имя Александра Васильевича Никитенко сейчас знают немногие, между тем это выдающаяся личность и по своей удивительной судьбе, и по большому культурному значению его мемуаров и дневников. Он был крепостным по рождению, в юности с огромным трудом получил свободу – и сделал блестящую карьеру: профессор Петербургского университета, цензор, академик, тайный советник. Никитенко знал многих литераторов – своих современников, и его наблюдения об эпохе «золотого века» русской литературы и о современном ему обществе являются ценнейшим источником для истории культуры. Никитенко был в Лейпциге два раза проездом – по дороге в Бад-Киссинген в конце мая 1860 года и на обратном пути – из Магдебурга в Дрезден, в сентябре того же года.

Вильгельм Вольфсон — выходец из Одессы, еврейского происхождения, переводчик, издатель и популяризатор русской литературы, а также писавший по-немецки поэт, драматург и журналист, в 1838–1845 годах обучался в Лейпцигском университете, слушал лекции по философии и филологии. В 1843 году он в Лейпциге опубликовал и потом защитил свою диссертацию «Die schönwissenschaftliche Literatur der Russen» («Популярная научно-художественная русская литература»). Этот труд, а также трехтомная антология Вольфсона «Russlands Novellendichter» («Русские новеллисты», 1848-1851, с критико-биографическими очерками) имели огромное значение для ознакомления немецкого общества с русской литературой и культурой в целом. Вольфсон также сделал превосходные переводы на немецкий – начиная с фольклора и кончая современной ему русской литературой. Фактически Вольфсон своими трудами построил мост между русской и немецкой культурой. Он был знаком со многими русскими литераторами и пользовался среди них заслуженным уважением.

Михаил Александрович Бакунин был в Лейпциге в 1848 году пару дней в апреле, а также ночевал с 10-го на 11 октября у В. Вольфсона, который приютил его в связи с опасной ситуацией. Затем Бакунин еще несколько месяцев жил в Лейпциге: с 30 декабря 1848-го до начала марта 1849 года, занимаясь пропагандистской работой. Для характеристики личности Бакунина интересны его слова В. Вольфсону, которые тот пересказал А.В. Никитенко в 1862 году в Дрездене. Вот запись об этом Никитенко: «Поутру у Вольфсона. Он принял меня дружески [...] Рассказал мне анекдот о М.А. Бакунине, когда тот бушевал в Лейпциге, в 1848 г. Бакунин находился в большой опасности; его преследовали, и если б он был пойман, то его расстреляли бы. Спасаясь от преследователей, Бакунин явился к Вольфсону и просил у него убежища на ночь. Вольфсон скрыл его у себя. В следующее утро на прощанье Бакунин сказал ему: „Ты оказал мне услугу, потому предупреждаю тебя: если наша возьмет верх - не попадайся мне: повешу или расстреляю“».

Немало русских литераторов хотя бы мимолетно видели Лейпциг, но только некоторых из них заинтересовал сам город и они оставили о нем свои впечатления и наблюдения. В числе этих немногих поэт и декабрист Вильгельм Карлович Кюхельбекер, который во время путешествия по Германии и Франции, в качестве секретаря обер-камергера А. Л. Нарышкина, три дня в ноябре 1820 года был в Лейпциге. Этот город не был для него совсем чужим: его отец, Карл-Генрих Кюхельбекер, саксонский немец, учился в Лейпцигском университете (одновременно с Гёте и Радищевым он изучал юриспруденцию, затем переселился из Саксонии в Россию, пользовался покровительством императора Павла I и был первым директором Павловска).

В день своего приезда в Лейпциг, 19 ноября 1820 года, Кюхельбекер сразу же отправился в театр и так пишет об этом: «...представляли большую комедию в пяти действиях. Она была исполнена двусмыслиц и бессмыслиц насчет европейских государей...» В письме от 8 (20) ноября 1820 года Кюхельбекер сообщает, что «Лейпциг – пригожий, светлый город: он кипит жизнию и деятельностию; жители отличаются особенною тонкостию, вежливостию в обращении: я здесь ничего не заметил похожего на провинциальные нравы» – и, соглашаясь с Карамзиным, делает вывод, что «Лейпциг по справедливости заслуживает название Афин Германии».

Кюхельбекер вполне доволен снежной морозной погодой на улице, и единственное, что ему не нравится в Лейпциге, – это холод в его временном жилище: «Я здесь в холодном тесном углу, где нас трое и где у меня окостенели пальцы! Я никогда в С.-Петербурге так не мерзнул, как здесь!» Попутно можно узнать некоторые детали о лейпцигских домах в первой четверти XIX века: «Проклятые здешние печи не греют, двойных окон нет», - сетует Кюхельбекер. За исключением этого досадного обстоятельства, ему всё нравится и многое даже восхищает и в Лейпциге, и в Саксонии в целом. И это впечатление, судя по всему, отражает увиденную им реальность, хотя, конечно, нельзя забывать, что Саксония – родина его предков. Кюхельбекер сообщает, что саксонские жители «зажиточны», и он с трудом может вообразить, что «здесь, в мирных полях лейпцигских, за несколько лет перед сим решалась судьба человечества» (он имеет в виду Битву народов 1813 года). И в конце своего насыщенного информацией и размышлениями письма он делает такой лестный вывод: «Счастлива земля, в которой сила деятельности живит и поддерживает граждан и подает им способы изглаживать следы разрушения!».

Интересные, эмоционально окрашенные и подробные описания Лейпцига принадлежат П.В.Анненкову и И.К. Бабсту.

Павел Васильевич Анненков, литературный критик, публицист и мемуарист, первый биограф А.С. Пушкина – был в Лейпциге всего два дня в начале декабря 1840 года, но увидел и прочувствовал чрезвычайно много. Он подробно пишет о своем кратком пребывании в этом городе и в «Письмах из-за границы» (1841-1843), и в «Путевых записках» (написанных в 1843 г.), не скрывая своего восхищения.

В «Путевых записках» он сообщает, что «Лейпциг, некогда вольный город, а ныне – перл Саксонии, примечателен ярмаркой и полем Наполеоновской битвы», что «для умственного прогресса есть Лейпцигский университет, книжная ярмарка, для которой лавки бывают наняты за год вперед [...] и свобода цензуры», что любая новая идея «является вдруг в Лейпциг и получает в его газетах приют и покровительство». По его сведениям, эта свобода многим не нравилась, и в Берлине уже шли разговоры о запрещении лейпцигских газет, а в Австрии на посланные без цензуры в Лейпциг стихотворения налагался большой штраф. Далее в том же очерке он очень образно описывает достопримечательности Лейпцига – рассказывает о площади с готической ратушей, на которой продолговатые окна, железные решетки и башня, о стоящих вокруг домах, сохранивших рыцарский дух, о балконах, которые «длинным выступом идут с верхнего этажа до нижнего», о странных горельефах с рыцарями и дамами или с чудовищными зверями и сфинксами, о башенках на крышах домов, которые «кажутся издали трубочистами-фокусниками». И ратуша ему «кажется предводителем всей этой романтической толпы домов». «Когда долго стоишь и долго смотришь на часы ее и на полузолотой и полутемный шар, изображающий видоизменение месяца, – отмечает Анненков, – сделается на сердце вдруг так любо, как будто ожидается – вот из ближнего Ауэрбахова погреба вылетит на бочке Фауст и пронесется в виду всех, как это он сделал за несколько сот лет». Анненков описывает две старинные «чрезвычайно запачканные картины» в мрачном и сыром погребе Ауэрбаха, изображавшие эпизоды из легенды, «где в первой изображен он в минуту торжества, принимающий заклад, а во второй уже верхом на бочке, исполняющий его», и при нем там показывали окно, «прежде бывшее дверью, откуда началась воздушная прогулка чародея». Эти две картины, которые видел Гёте (и потому, вероятно, в его "Фаусте" именно в Лейпциге, в кабачке Ауэрбаха, происходит знаменитая сцена встречи Фауста и Мефистофеля со студентами и история с бочкой), и сейчас, после реставрации, показывают в этом легендарном кабачке. Анненков рассказывает также об архитектуре старинной церкви Св. Николая, о бирже и великолепном почтамте, о гулянии вокруг города (там, где раньше были крепостные стены), о прекрасном виде на Плейсенбург – единственное сохранившееся тогда укрепление города (сегодня на этом месте Новая Ратуша – Ратхаус).

В «Письмах из-за границы» Анненков вновь возвращается к лейпцигским впечатлениям. Так, в одном письме (из Кёльна, от 19 июня 1842 года) он пишет, что не обязательно выходить из своего кабинета, чтобы знать, что делается, просто «надобно записаться в библиотеку и иметь лейпцигский каталог». И, в общем настрое с Кюхельбекером, в заключение Анненков восклицает: «Что за счастливая землица Саксония! Что за богатство почвы! Что за роскошь видов!»

Несколько раз, говоря о Лейпциге, упоминает Анненков о «прекрасной железной дороге» и, разделяя всеобщее воодушевление по этому поводу, так описывает дорогу от Лейпцига до Дрездена: «Проехал небольшим подземельем, видел, с каким порядком и с какой скоростью наливают воду на станциях, которых насчитал 6 и где останавливаются не более 5 минут».

Лубяновский в книге «Заметки за границею в 1840-м и 1843 годах» (опубликована в 1845 году) тоже писал о поразившем его «комфорте» на железной дороге, где от Берлина до Лейпцига установлено 14 станций. И Фет в своей мемуарной книге «Ранние годы из моей жизни» также пишет, что путь из Берлина в Лейпциг по железной дороге показался ему «чем-то волшебным», но из Лейпцига до Дармштадта уже пришлось ехать в тесноте на дилижансе.

Евгений Абрамович Баратынский в октябре 1843 года, во время своего заграничного путешествия, был с женой в Лейпциге, по пути из Дрездена во Франкфурт-на-Майне. В письме к матери он сообщал, что испытал ужас и тревогу за здоровье жены, склонной к удушью, когда они проезжали туннель между Дрезденом и Лейпцигом – более трех минут в совершенном мраке. Но в другом письме из Лейпцига (своим друзьям Н.В. и С.Л. Путята) он восхвалял путешествие по железной дороге, вторя Анненкову: «Я очень наслаждаюсь путешествием и быстрой сменой впечатлений. Железные дороги чудная вещь [...] Когда они обогнут всю землю, на свете не будет меланхолии».

Интересные сведения сообщает о железной дороге и ее создателе выдающийся экономист своего времени Иван Кондратьевич Бабст. Сопровождавший его лейпцигский книжный торговец рассказал Бабсту о «гениальном», но «упрямом» создателе железной дороги в Германии, жившем в Лейпциге Фридрихе Листе, и о том, что жители города сначала были против строительства железнодорожной ветки между Лейпцигом и Дрезденом (первой в Германии), на которую было потрачено несколько миллионов талеров. Хотя дорога уже окупилась и приносила до 20% прибыли ее акционерам, Лист получил за свою работу очень небольшое вознаграждение в 2000 талеров.

Бабст – не только крупный экономист, но также историк, профессор Казанского и Московского университетов, преподаватель статистики сыновьям Александра II, просветитель-публицист и литератор, происходил из семьи обрусевших немцев, был учеником знаменитого историка Т.Н. Грановского. В книге путевых очерков «От Москвы до Лейпцига» (1859) он очень ярко описывает свои лейпцигские впечатления. Бабст провел в Лейпциге 5 дней в июне 1858 года и сообщает ценные и подробные сведения, с конкретными цифрами и примерами, о книгоиздательском деле и школьном обучении в Лейпциге в середине XIX века. Он познакомился с несколькими профессорами университета, в том числе с экономистом Вильгельмом Рошером, и побывал на его интересных лекциях по статистике и политэкономии. Рошер записал Бабста в клуб «Гармония», где собирались профессора и «лучшее лейпцигское общество», но расходились в клубе рано, около девяти вечера, а около десяти пустел и умолкал весь город. Бабст описывает забавные уличные сценки, узкие улицы и высокие дома исторической части города, ратушу и ворота, университет и специальную биржу книжной торговли, рассказывает, что на месте старинных укреплений уже в начале XIX века возникли бульвары, а город окружили предместья с широкими улицами и красивыми домами.

Как пишет Бабст, в старом городе живут «все исторические воспоминания», и почти каждый дом «может похвалиться», что в нем жил кто-то из знаменитых личностей. Он видел дома, связанные с именами Петра Великого, Гёте, Лейбница, дом около рынка, где останавливался Фридрих Великий и где в 1813 году была резиденция князя Репнина, генерал-губернатора Саксонии. Бабст пересказывает впечатлившую его историю о том, что Шиллера, который приехал в Лейпциг в 1801 году на премьеру своей пьесы «Орлеанская дева», у выхода из театра встречала восторженная толпа зрителей и почитателей, снявших в знак почтения головные уборы и с приветственными криками: «Шляпы долой!» проводивших его до гостиницы «Бавария» на Петерсштрассе, где он остановился. И Бабст с восхищением пишет о народе, который «умеет так чествовать своих доблестных сынов, прославляющих родину великими произведениями ума и поэзии» и который заработал себе право не спрашивать на это «наперед позволения начальства». Он также считает важным, что Лейпцигу удалось сохранить городскую самостоятельность и самоуправление.

В клубе «Гармония» Бабст познакомился с известным педагогом, директором лейпцигских училищ Иоганном Фогелем (с родным братом которого, профессором Казанского университета, он уже был знаком), посетил в его сопровождении одну из городских школ и подробно описал прогрессивную систему школьного образования в Лейпциге и в целом в Саксонии в середине XIX века. Его восхитила и сама методика преподавания, и то, как город заботился об учителях – воспитателях подрастающего поколения, которые получали, при «дешевизне жизни в Германии», как пишет автор, высокую зарплату в размере 600–800 талеров в год.

Бабст описывает свое впечатление от «знаменитого погреба Ауэрбаха», который в тот момент был пуст, а во время ярмарки (которую автор не застал, о чем сожалел) – «каждый приезжий считает долгом зайти и выпить пива в старом здании, прославленном поэзией и народными преданиями». Уже в 1592 году виттенбергский профессор Фридрих Таубман, отмечает автор, написал стишок об этом погребке, и Бабст видел две старинные картины, на одной из которых был изображен Фауст, пирующий со студентами, и на ней же 4-строчная надпись на латыни. (Интересно, что это же отмечает и Анненков.) Бабст гулял по Брюлю, главной артерии торгового Лейпцига, и пересказывает полученную им информацию о том, что во время ярмарки делалось на Брюле, и о том, что хозяева выезжали на это время из своих жилищ и сдавали их внаем по «баснословным» ценам.

Ценность сведений и оценок Бабста для русского общественного сознания сразу же отметил Н. А. Добролюбов, написав в 1859 году, в рецензии на книгу «От Москвы до Лейпцига», что такие деятели, как Бабст, «своими призывами и указаниями на то, что делается у других, пробуждают и нас от дремотной лени».

Ехали в Лейпциг и по другим причинам. Существует вполне обоснованная версия, что Алексей Константинович Толстой венчался 3 (15) апреля 1863 года с Софьей Андреевной Миллер (урожденной Бахметевой) именно в Лейпциге, в греческой домовой Троицкой церкви, хотя в большинстве источников до настоящего времени указывается Дрезден, потому, вероятно, что именно там А.К. Толстой и С.А. Миллер в то время жили. Ныне существующий православный храм в Дрездене построен только в 1874 году, до этого там были лишь домовые церкви, записей о венчаниях за интересующий нас 1863 год не было или они не сохранились3 Таким образом, Дмитрий Жуков, автор монографии об А.К. Толстом (1982), ошибается, когда пишет, что венчание состоялось «в дрезденской православной церкви, стоящей неподалеку от вокзала Нойштадт и поныне». В пользу «лейпцигской» версии свидетельствуют, в первую очередь, сведения из монографии об А.К. Толстом французского литературоведа Андре Лиронделя (1912)4, который утверждает, что венчание состоялось в греческой православной церкви Лейпцига, венчал Толстого и его невесту архимандрит Андроникос Деметракопоулос (Andronikos Demetrakopoulos), свидетелями были Николай Жемчужников и Алексей Бобринский. Оба свидетеля - близкие друзья А.К. Толстого, а Жемчужников - еще и его кузен. Интересно, что Дмитрий Жуков в своей книге, изданной через 70 лет после монографии Лиронделя, подтверждает, что Лирондель «пользовался устными свидетельствами современников поэта, а также письмами и другими документами, утраченными к настоящему времени».

Кроме того, представляется психологически более вероятным, что при небезупречной репутации разведенной невесты А.К. Толстого пара предпочла тихое венчание в городе, где их никто не знал, а не в светском Дрездене.

В конце XIX века русский поэт князь Д. Н. Цертелев, а в самом начале ХХ века – будущий писатель М.М. Пришвин учились в Лейпцигском университете.

Дмитрий Николаевич Цертелев – философ, поэт и переводчик, в качестве вольнослушателя посещал лекции по философии и праву в Лейпцигском университете, в 1878 году защитил там же диссертацию на немецком языке «Schopenhauers Erkenntnisstheorie» («О теории познания Шопенгауэра») и получил степень доктора философии. Цертелев написал ряд работ о Шопенгауэре и перевел на русский язык труды этого немецкого философа, а также первую часть «Фауста» Гёте. В 1883 году Цертелев издал свой первый сборник стихотворений и посвятил его памяти А. К. Толстого, который был для него близким человеком (племянником его жены). Цертелев за свое поэтическое творчество был удостоен Пушкинской премии.

Накануне и во время Первой мировой войны Лейпциг посещал Андрей Белый, поэт и теоретик символизма, антропософ, последователь Рудольфа Штейнера, основателя эзотерического учения – антропософии5. Судя по всему, сам Лейпциг Белого не интересовал, он приезжал в этот город только ради Штейнера, который в тот период часто бывал в Лейпциге по делам Антропософского общества. Документально можно подтвердить два пребывания А. Белого в Лейпциге. Первый раз Белый был в этом городе со своей женой художницей Асей Тургеневой около 10 дней (27 декабря 1913 – начало января 1914) на рождественском курсе лекций Штейнера «Христос и духовные миры», в Лейпциге же он 31 декабря 1913 года познакомился с немецким поэтом Кристианом Моргенштерном, который также посещал лекции Штейнера. Еще раз Белый посетил Лейпциг 28–29 декабря 1914 года, уже во время Первой мировой войны, чтобы присутствовать на Рождественской мистерии. Впечатления Белого об этой мистерии, поставленной председательницей лейпцигской антропософской ложи «литераторшей» г-жой Элизой Вольфрам (в отличие от берлинской, поставленной самим «доктором», то есть Р. Штейнером), были нелицеприятными: «пышность, напыщенность [...] в огромной, до бела освещенной зале [...] Но в целом – фальшь, дутость, скука». Белый в это время посещал все курсы лекций Штейнера в разных городах, но чаще всего упоминает в воспоминаниях именно курс в Лейпциге, где была «сверхкомплексная» по своей насыщенности программа, – прежде всего из-за сильнейшего эмоционального впечатления. Белый, находясь под гипнотическим воздействием голоса Штейнера, «щипал себя за палец в Лейпциге, чтобы не “упасть”», хотя был убежден, что для антропософии необходимы «трезвость» и «познавательная ясность». В своей экзальтированно-восторженной манере, в какой он обычно пишет о Штейнере, Белый восклицает: «Свершилось: в Лейпциге опустилась аура любви [...] Кто был в Лейпциге, тот знает, что это не мои бессмысленные мечтания. Лейпциг стал ХРАМОМ мистерии». Или вот еще: «Четыре месяца я не мог оправиться от удара, нанесенного мне “Пятым Евангелием”: сон “пробуда” [...] длился в Лейпциге; лишь после Лейпцига я начал приходить в себя: начался пробуд “в сон” нашей жизни». А. Белый после начала войны не уехал в Россию, остался рядом со своим учителем Штейнером. В антропософской «мекке», швейцарском местечке Дорнах, находящемся недалеко от Базеля, на границе Швейцарии с Германией, Андрей Белый и Ася Тургенева прожили два года, с 1914-го по 1916-й. Там под руководством Штейнера они работали на строительстве антропософского центра и храма – Гётеанума.


Гастроли МХТ в Лейпциге 2-3 апреля 1906 года

В конце 1905 года, в связи с революционными событиями, многие российские театры, и в том числе Московский художественный театр (МХТ, тогда театр еще не был «академическим», аббревиатура МХАТ появилась только в 1919 году), были закрыты. Чтобы сохранить труппу, а также с целью показать новую школу театрального искусства за рубежом, основатели МХТ Константин Сергеевич Станиславский и Владимир Иванович Немирович-Данченко приняли решение организовать гастроли по Европе. Это были первые зарубежные гастроли молодого и новаторского театра, проходили они с февраля по май 1906 года – в Германии, Австрии (Вене), Чехии (Праге) и Польше (Варшаве). В Германии МХТ показывал спектакли в Берлине, Дрездене, Лейпциге, Дюссельдорфе, Карлсруэ и Висбадене. В гастрольный репертуар вошли пять пьес (кроме двух пьес, показанных в Лейпциге, это были чеховские «Дядя Ваня» и «Три сестры», а также единственная пьеса европейского автора – ибсеновский «Доктор Штокман»). Несмотря на недостаточную рекламу и отсутствие перевода, интерес к русскому театру был большой, спектакли МХТ пользовались значительным успехом, пресса была очень доброжелательной. Однако самый грандиозный успех и аншлаги при показе обоих спектаклей ожидал театр в Лейпциге, 2-3 апреля 1906 года (20–21 марта по старому стилю – летопись театра велась по принятому тогда в России юлианскому календарю).

В Лейпциге в арендованном для своих двухдневных гастролей Новом театре на Аугустусплатц, на месте которого сейчас находится новое здание Оперы, МХТ показывал две пьесы, по одному представлению каждую: 2 апреля – «Царь Фёдор Иоаннович» А.К.Толстого и 3 апреля – «На дне» Максима Горького. Таким образом, лейпцигская театральная публика имела возможность на непонятном ей, но создающем определенный колорит русском языке посмотреть пьесы этих двух известных русских писателей. Иллюстрированные пояснения к пьесам можно было приобрести за 30 пфеннигов.

Интересно, что с творчеством А К. Толстого как драматурга лейпцигские зрители познакомились впервые, поскольку в Германии пьеса «Царь Фёдор Иоаннович», хотя и была переведена на немецкий язык поэтессой Каролиной Павловой, жившей в Дрездене, но на сцене до этого не ставилась. Между тем с драматургией А.М. Горького публика была уже знакома, поскольку именно эта пьеса, «На дне», ранее ставилась на немецкой сцене под названием «Nachtasyl» («Ночлежка») и, как писала в те дни лейпцигская пресса, зрители Лейпцига «часто видели на сцене Зюдштадта» (этот не существующий ныне театр находился на Шекспирштрассе) «эффектную постановку» («Leipziger Tageblatt» от 3 апреля 1906 г.).

Во время гастролей МХТ пьеса Горького шла под привычным уже для немцев названием. Лейпцигские газеты «Leipziger Zeitung» и «Leipziger Tageblatt» много писали об успешных гастролях МХТ: давали анонсы с перечислением действующих лиц и исполнителей, подробно разбирали оба показанных в Лейпциге спектакля, пересказывали содержание пьес, особенно новой для немцев пьесы А.К. Толстого, хотя об этой эпохе русской истории образованная часть немецкого общества уже имела представление по незаконченному фрагменту шиллеровской драмы «Деметриус» (о царевиче Дмитрии).

Приведем несколько фрагментов из публикаций лейпцигских газет6: «После блистательных гастролей в Берлине Московский художественный театр теперь в Лейпциге; мы познакомились с русским реформаторским театром, который сломал традицию фальшивого пафоса и недостаточной театральности и пытается придать своим спектаклям полное художественное воплощение. [...] Просто потрясает, что МХТ в сезон ставит только четыре пьесы, и еще более удивительно, что число репетиций доходит, по меньшей мере, до пятидесяти, а то и до восьмидесяти. Это для бедствующих театров нашего времени, к которым относятся и придворные театры, нечто неслыханное» («Leipziger Tageblatt» от 2 апреля 1906 г.). «Московский Художественный Театр начал вчера гастроли на нашей сцене с представления большой исторической драмы Алексея Толстого: «Царь Фёдор Иоаннович». Эта русская история является средней частью трилогии, герой первой части которой – грозный Царь Иван, а в центре повествования последней части – Царь Борис. [...] Шиллер, факелом своего гения, осветил нам эту темную эпоху русской истории. Благодаря ему она стала нам ближе: это было время насилия, варварства, невероятного ужаса, особенно при страшном Иване Грозном» («Leipziger Zeitung» от 3 апреля 1906 г.). Об этом же спектакле сказано, что пьеса «изображением характеров, великолепной игрой актеров направляется в нужное русло, игрой, как сдержанной, так и в некоторых местах просто ошеломляющей, блестящей. В первую очередь Царь господина Москвина заслуживает безграничного признания» («Leipziger Tageblatt» от 3 апреля 1906 г.). О спектакле по пьесе Горького: «Благодаря глубине социального исследования, которое выводило на свет странные диковинные копошащиеся существа, пьеса вызывала такое большое сочувствие. Сюда относится и этнографическая окраска» («Leipziger Tageblatt» от 3 апреля 1906 г.). И еще, с подведением итогов: «...русский автор [Максим Горький] понимает в изображении характеров, и когда эти жестокие характеры сталкиваются друг с другом, то происходит нечто вроде драматической искры. Писатель не дает нам сдаваться в этом мире грубой действительности, над ней парит нечто едва заметное, просветляющееся, нечто вроде предчувствия лучшего будущего, и мы не полностью утопаем в безднах пессимизма. Постановка имеет истинно русский национальный колорит, чего не могут в равной степени достигнуть немецкие исполнители [...] характеры основных действующих лиц мастерски исполнены». Тут же сообщалось, что Луку играл Москвин, Барона – Качалов, Настю – Книппер-Чехова, а Сатина – сам Станиславский, а заканчивалась эта пространная публикация так: «Аплодисменты снова были очень оживленными. Москвичи должны быть своим лейпцигским дебютом довольны» («Leipziger Tageblatt» от 4 апреля 1906 г.). Автором этой рецензии был Рудольф фон Готтшаль, яркая и талантливая личность, драматург и театральный критик, шахматист.

Вот что пишет Немирович-Данченко по поводу двухдневных гастролей МХТ в Лейпциге в 1906 году: «Очень много русской молодежи [...] необычайно шумной, очень горячей [...] Всего два спектакля, оба с полнейшими сборами [...] После второго – человек пятьсот водили наших артистов со Станиславским по городу, своеобразная ночная демонстрация, закончившаяся около знаменитого Гётевского кабачка...», а К.С. Станиславский вспоминал, что горожане Лейпцига даже несли его на руках.

Во время этих триумфальных гастролей МХТ в 1906 году европейская, и в том числе немецкая, публика познакомилась со школой Станиславского, которая стала в ХХ веке одной из ведущих в театральном искусстве. В Лейпциге это

вообще были первые гастроли русского театра, так что лейпцигские зрители получили возможность составить представление о новаторской школе театрального искусства на примере постановок пьес двух диаметрально противоположных и по своим биографиям, и по творческому почерку русских писателей А.К. Толстого и А.М. Горького.


Лейпциг в русской художественной литературе

Из русских писателей, в художественных произведениях которых появляется Лейпциг, достоверно только Антоний Погорельский и Михаил Пришвин были и даже жили некоторое время в этом городе, но элементы художественной фантазии в описании реалий Лейпцига закономерно присутствуют и у них. Тем более это относится к описаниям Лейпцига у Ольги Форш и Вениамина Каверина.

Ольга Форш в молодости была в Германии, но точно не известно, посещала ли она Лейпциг. Форш описывает Лейпциг как фон, на котором происходят события первой части («Якобинский заквас») ее исторического романа «Радищев». Писательница, опираясь на опубликованные и архивные документы того времени, наполняет текст многочисленными топографическими названиями, описывает сцены городской жизни «радищевского» Лейпцига, однако здесь есть и художественная фантазия, и временны?е сдвиги исторических реалий.

Радищев и его товарищи, только что приехавшие в Лейпциг, чтобы учиться в университете, любуются панорамой равнины «некогда славянского сельца с бургом Липцы», видят замысловатую ратушу и несметное количество нарядного разноплеменного люда, «распестрившего площадь перед Петерстором», потому что в городе как раз началась осенняя ярмарка. (На самом деле русские студенты прибыли в Лейпциг в феврале 1767 года.) Через узкий переулок Зальцгесхен можно было пройти к «золоченому фонтану» и погрузиться в ярмарочную суету. Показывали и первого привезенного в Лейпциг носорога как «вундертира», который кончиком хвоста будто бы исцелял все болезни.

Много тогда было в Лейпциге инвалидов совсем недавно закончившейся Семилетней войны (1756–1763), и народ еще не отошел от ненависти к Пруссии, с которой воевала Саксония. Но разоренный войной город стремился к благолепию и хотел быстрее залечить раны.

Местом встречи многочисленных в дни ярмарки иностранцев, а также студентов из Йены, Галле и Виттенберга, своеобразным общественным собранием Лейпцига было в то время «Рихтерскафе», находящееся на углу улицы Брюля и Катариненштрассе, в четырехэтажном великолепном барочном здании, принадлежавшем некогда бургомистру Романусу. Здесь Радищев встречает уже примелькавшегося ему и известного всему городу очень высокого человека в одежде серого цвета, по прозвищу Серый Дьявол, это был гофмейстер Эрнст Бериш. И рядом с Беришем был его неизменный спутник – юноша с лицом «столь правильной, почти античной красоты», что получил у русских студентов прозвище Антиной (в древнегреческой мифологии - прекрасный юноша, обожествленный после смерти). Позже Радищев узнал, что фамилия этого юноши Гёте. Бериш во время пребывания Гёте в Лейпциге действительно оказал на него определенное влияние, и сохранились его юношеские стихи «Три оды моему другу Беришу» (1767). В «Рихтерскафе» Бериш рассказывал Антиною и другим желающим его послушать о бургомистре Романусе, благодаря которому в темном Лейпциге «на дубовых столбах вспыхнули масляные лампочки», потому что он заставил «скупых бюргеров раскошелиться» на семьсот фонарей. Несмотря на свои заслуги, бургомистр за подложные счета был осужден, он вошел «за железную дверь тридцатилетним красавцем, прожигателем жизни», а вышел «дряхлым безумцем». Потом «оригинальный скептик» Бериш перевел разговор на литературу, ниспровергая общепризнанные в то время авторитеты Готшеда и Геллерта. Радищев слушал Бериша и рассматривал висевшую на стене кафе большую гравюру, изображавшую четыре фигуры – собирательные образы студентов соседствующих университетов, у каждого был свой характер и свои традиции: Лейпциг олицетворял галантный кавалер, Галле – ханжа с постной физиономией, Виттенберг – пьяница-весельчак, а Йену – первоклассный фехтовальщик. Эти средневековые различия во второй половине XVIII столетия уже сглаживались, однако в Лейпциге «галантность» была непреложным законом.

Описывает Форш и казнь на лобном месте, в Рабенштейне, двух девушек-детоубийц, на которой присутствует Радищев, и после этого он становится убежденным противником смертной казни.

Как раз в это время на Европу надвигалась эпидемия чумы – «моровой язвы» (не миновала она и Россию), и русские студенты наблюдали в Лейпциге любопытный древний обычай: «утопление» в реке чучела Черной тётки (Die schwarze Tante), символизирующей чуму. И утопить чучело должны были, по обычаю, публичные женщины, которые жили в особых «хурхаузах» в тихом предместье – Hallesches Tor, где концентрировались «дома веселья».

В романе Форш пятилетнее пребывание в Лейпцигском университете русских студентов заканчивается прощальным обедом с профессорами в описанном у Карамзина трактире «Голубой ангел» (в гостинице, где был этот трактир, студенты одно время действительно жили). Русские студенты слушали «напутственные умные речи», говорили ответные речи, давали обещание «воздать на родине своей деятельностью честь учению» любимого профессора Платнера. Было ли это на самом деле, неизвестно, как и то, познакомился ли Радищев с Гёте во время их одновременного обучения юриспруденции в Лейпцигском университете.

Антоний Погорельский, писатель-романтик, был в Лейпциге в октябре 1813 года. Участник Битвы народов, он после взятия Лейпцига находился в этом городе в качестве старшего адъютанта князя Н. Г. Репнина-Волконского, генерал-губернатора Саксонского королевства (Лейпциг около 20 дней был резиденцией генерал-губернатора Саксонии, до ее переноса в Дрезден). Затем, в Дрездене, Погорельский знакомится с творчеством немецкого романтика Э. Т. А. Гофмана и становится его последователем.

Сюжет новеллы Погорельского «Вечер третий. Пагубные последствия необузданного воображения» из его книги «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» (1828) разворачивается в Лейпциге и, несомненно, навеян впечатлениями автора от пребывания в этом городе. Рассказчик «в мае 17**» со своим подопечным, «молодым графом N...», который назван в новелле Алцестом, приезжает в Лейпциг, куда юноша послан на два года учиться в «славном университете». Они останавливаются «в Гриммской улице» (Гриммаишештрассе). И вот любопытная ремарка об отношении местного населения к приезжавшим из России в тот период: «Читатель, которому случалось быть в Германии, конечно не оставил без замечания хорошего расположения немцев к русским. Итак, никому не покажется удивительным, что молодой, пригожий и богатый русский граф, изъясняющийся на немецком языке как природный саксонец, вскоре обратил на себя внимание всего небольшого, но многолюдного города». Герои новеллы гуляют по городу и по открывшейся на площади Неймарк (Ноймаркт, в центре Лейпцига) осенней ярмарке. И здесь автор дает интересное описание этого главного магнита всех жителей и гостей Лейпцига: «Бесчисленное множество людей обоего пола и всех состояний в разных видах и одеяниях толпились по улицам; нижние этажи всех домов превращены были в лавки, которых стены и окна испещрены развешанными хитрою рукою разноцветными товарами». На площади очень тесно, все толкаются, шарлатаны продают поддельные лекарства, гримасничают обезьяны. «Тут вымазанный смолою и осыпанный пухом и перьями проказник выдавал себя за дикаря, недавно вывезенного из Новой Голландии; а там большой деревянный слон удивлял зрителей искусными движениями хобота. Со всех сторон, на всех европейских языках купцы предлагали нам товары». В специальном помещении «...игроки с бриллиантовыми перстнями на всех пальцах метали банк. В Лейпциге правительство на время ярманки отступает от строгих правил и позволяет азартные игры».

Герой новеллы Алцест, влюбившись в Аделину, дочь профессора Андрони, под влиянием чар и «необузданного воображения», бродит как безумный по лейпцигским улицам – и, в конце концов, погибает. Гофмановские мотивы явственно видны в этом произведении, и Лейпциг представляется автору подходящим фоном для этой «гофманианы». Подобный колорит есть во многих городах Германии, но по личным впечатлениям автор выбрал именно Лейпциг.

Перескочив во времени на столетие вперед, в начало ХХ века, мы увидим еще один «гофмановский» сюжет, действие которого происходит в Лейпциге, о чем недвусмысленно говорит название этого произведения. Вениамин Александрович Каверин, судя по всему, не был в Лейпциге, но еще в юности написал рассказ «Хроника города Лейпцига за 18.. год». В этом первом опубликованном произведении Каверина (1822) очень силен не просто фантастический, но именно «гофмановский» колорит. Недаром Каверин входил в писательское объединение «Серапионовы братья» – это заглавие цикла новелл Э. Т. А. Гофмана, где речь идет о литературном содружестве, названном в честь пустынника Серапиона. Есть в «Хронике города Лейпцига» и «мефистофельские» мотивы из «Фауста» Гёте. Юному автору удалось создать в этом рассказе одновременно и фантастический, и наполненный конкретными узнаваемыми деталями фон. Сам город Лейпциг довольно абстрактен и явно «литературен», но имена и названия создают иллюзию странной, фантасмагорической реальности. Так, автор упоминает «лейпцигские кабаки», «Лейпцигский университет», «благородное лейпцигское пиво», «Берлинерштрассе», а также неоднократно – лейпцигских студентов, в том числе и с конкретными именами. Или вот такая «конкретная» фраза: «...направо, за шляпным магазином, торгует старуха Бах». Правда, существовал ли вообще этот антикварный магазин, где распоряжалась носительница знаменитой фамилии, – остается только гадать. Главные герои рассказа - это студенты Лейпцигского университета Генрих Борнгольм и Роберт Бир. Есть и «сочинитель» – одновременно и персонаж, и сам автор, а его герои то в его полной власти, то действуют сами по себе, он же то наблюдает за ними со стороны, то сам становится действующим лицом и даже один раз перевоплощается в пропавшего Генриха, зло подшутив над его другом Робертом Биром. По сюжету, Генрих Борнгольм влюбляется в голубоглазую Гретхен, но без взаимности, и накладывает на себя обет молчания, но перед этим пишет любимой письмо с конкретным адресом: «Лейпциг, Берлинерштрассе, 11. Фрейлейн Грете N.». В самом начале рассказа Генрих умоляет «скульптора» сделать из него бронзовую статуэтку, чтобы навек умолкнуть и не страдать от неразделенной любви, но еще до этого (а в рассказе – после этого) «незнакомец» по-мефистофельски предлагает ему сделку: он хочет купить «молчание» как товар, обещая взамен любовь Гретхен, и Генрих молча соглашается. И автор, он же сочинитель, вкладывает в уста «незнакомца» такую лестную для лейпцигских универсантов фразу: «...давно известно, что студенты города Лейпцига умеют хранить обещанья».

Но сочинитель жонглирует сюжетом, тасует его, как карты, даже сообщает, что одна глава пропала, а вторая взялась неведомо откуда. Из-за разбитых сочинителем часов настоящее и прошедшее время поменялись местами, в результате всё перепутывается, и «незнакомец» только в конце рассказа узнает, что Генрих уже превращен в статуэтку, и очень недоволен тем, что сделка сорвалась. «Сочинитель» приходит в антикварный магазин к старухе Бах, которая является ему по ночам и очень напоминает ведьму, там же оказываются Роберт Бир, «скульптор» и «незнакомец». Находится там и статуэтка Генриха, и во власти «сочинителя» вернуть ему человеческий облик, но он не считает нужным это сделать. Зато услугами «незнакомца» он собирается в будущем воспользоваться. В конце рассказа «сочинитель» на полуслове обрывает речь, обращенную к персонажам, потому что «старуха Бах потушила лампу».

Михаил Михайлович Пришвин учился в 1900–1902 годах в Лейпцигском университете, одновременно слушал лекции по философии и по агрономическим наукам. До этого он учился на агронома в Риге, после ареста за революционную деятельность год провел в одиночной камере, после освобождения уехал в Германию, потому что у него не было возможности учиться в России. В Лейпциге его мировоззрение поменялось: он отказался от методов революционной борьбы. Сохранились дома, где в Лейпциге жил Пришвин, по адресам: Хойештрассе, 58 и Штернвартенштрассе, 27.

После окончания Лейпцигского университета Пришвин работал в России агрономом, собирал фольклор российского Севера, во время Первой мировой войны был фронтовым корреспондентом, жил в лесах, писал очерки о природе. С 1923 года и до последних дней жизни он писал свой автобиографический и психологический роман «Кащеева цепь», и в этом произведении значительная часть сюжета разворачивается в Лейпциге, где учится в университете его герой и alter ego Михаил Алпатов. В тексте романа почти нет описаний собственно города, но много интересных деталей о жизни лейпцигского студенчества на рубеже XIX и XX веков. Имеет здесь место, несомненно, и художественная фантазия, но, конечно, не такая, как у Форш или Каверина, поскольку Пришвин многое в Лейпциге видел своими глазами.

Пришвин упоминает лейпцигские бульвары, особенно «круговой бульвар», огибающий весь город, многочисленные подземные «келлеры», улицу Штернвартенштрассе, где он жил в семье одного композитора, а также электрический трамвай, только недавно появившийся в Лейпциге. В связи с этим Пришвин сообщает, что «по молодости этого дела в то время трамваи [...] давили людей на тесных улицах». Трамваи ходили только по городу, а на окраины и за пределы Лейпцига по-прежнему ездили на запряженных лошадьми «деревенских» омнибусах.

Сначала Алпатов отправляется в Лейпциг, имея еще и тайную цель – по поручению своего знакомого марксиста Ефима организовать марксистский кружок в русской студенческой колонии. Сначала Алпатов работает у «гениального химика» Оствальда в лаборатории, где занимаются синтезом белка и «вплотную подходят к загадке жизни». Химией занимается и знакомый героя, некто Амбаров, циничный многоженец, который хотел изготовить бомбу, чтобы чувствовать себя всесильным, но из-за ошибки в расчетах изобрел прочную краску, которую продал германскому правительству для военных нужд, и в таких словах прокомментировал это, неточно цитируя «Фауста» Гёте: «Так у меня обернулось, как у Мефистофеля: хотел сделать зло и сотворил добро для германской армии и для своего кармана». И еще такое высказывание вкладывает автор в уста Амбарова: «Русскому за границей – более одиноко, чем в русской тюрьме, к этому надо привыкнуть».

Пришвин подробно описывает и студенческую дуэль до первой крови. По поводу этого обычая он размышляет о психологии немцев, у которых «традиция преобладает над личными качествами». Была, по утверждению Пришвина, и такая, например, традиция: «...узнав, что Алпатов иностранец, хозяин кнейпе7 объясняет ему всеобщий обычай в Саксонии угощать под Новый год всех, кто только бы ни зашел. Все угощение будет за счет хозяина…»

Алпатов вступает в многочисленные контакты с местным населением, но остается «совершенно неузнанным», потому что «пуд соли съесть, чтобы человека узнать, плохая мудрость в Европе, где в установленных формах общежития можно десятки лет ежедневно обедать с людьми и произносить одно только слово: “Mahlzeit!”8 На протяжении всего романа он ищет, находит и снова теряет свою «невесту», «тургеневскую девушку», которая навещала его когда-то в тюремной камере. Он учится, чтобы стать инженером-«торфмейстером» и осушать болота, а получив в Лейпциге полезную для общества специальность, возвращается в Россию.

Лейпциг является персонажем или фоном не только в прозаических произведениях русских писателей, но и в поэзии. Владимир Владимирович Маяковский, который никогда в Лейпциге не был, под влиянием злободневной новости о забастовке написал политическое стихотворение Солидарность (1923), где действие происходит в Лейпциге. Вот отрывки из этого стихотворения, в котором кроме названия города дважды упоминается знаменитая лейпцигская ярмарка:


Ярмарка.
Вовсю!
Нелепица на нелепице.
Лейпциг гудит.
Суетится Лейпциг.
Но площадь вокзальную грохот не залил.
Вокзалы стоят.
Бастуют вокзалы.
. . . . . . . . . .
Советы
в Лейпциг
прислали пушнину.
. . . . . . . . . .
Вовсю балаганит,
гуляет Лейпциг.
. . . . . . . . . .
Гуляет ярмарка.
Сыпет нелепицы.
Гуляет советским соболем Лейпциг.
. . . . . . . . . .


Как не похож Лейпциг Владимира Маяковского на Лейпциг Вениамина Каверина, хотя написаны оба произведения почти одновременно – в начале 20-х годов ХХ века! И эти два примера наглядно показывают, как огромен диапазон тем и сюжетов, которые рождает этот необыкновенный город.

Мы видим, что Лейпциг по разным причинам притягивал многих русских литераторов – как место учебы, как столица ярмарок, в том числе книжных, как культурный центр – музыкальный и издательский, как транзитный железнодорожный узел и, конечно, как источник вдохновения – овеянный легендами город, где жили выдающиеся люди и происходили значительные исторические события.
_______________________
1 Новая авторская редакция текста, опубликованного в сборнике «Русский мир Лейпцига» (Лейпциг, 2011).
2 И.-В. Гёте назвал этическое учение Геллерта «фундаментом немецкой нравственной культуры».
3 Автор благодарит настоятеля храма Преподобного Симеона Дивногорца в Дрездене протоиерея Георгия Давыдова за помощь в установлении этого факта.
4 См.: Lirondelle Andre. Le poéte Alexis Tolstoi: L'homme et l'oeuvre. Paris, 1912. P. 217.
5 Вальдорфские школы, созданные на основе антропософской педагогики, популярны и в наше время.
6 Автор благодарит за помощь в переводах этих рецензий сотрудника Российской национальной библиотеки (С.-Петербург), германиста В. Н. Носова.
7 Кнейпе – закусочная.
8 Приятного аппетита!


>>> все работы aвтора здесь!







О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"