№4/2, 2012 - 21 апреля Феликсу Ветрову исполняется 65 лет
Феликс Ветров Яблоня моего отца
Помнишь, мы катили вдвоем по кольцевой дороге на нашем "жигуле" цвета соленого огурца... Был вечер, садилось в тучи розовое солнце, машин было мало, мы ехали не быстро. Казалось – весь майский мир испытывает облегчение вместе с нами... В тот день стало ясно, что мама выживет... Что самое страшное – внезапная операция, недели неизвестности – в прошлом, смерть отступила, можно снова жить.
Вечер был мягкий, и меня переполнял особенный покой после пережитого.
Ты вдруг запел. Затянул негромко любимую нашу "Темную ночь", я подхватил, и мы напевали вполголоса, сидя бок о бок, глядя на вечернее шоссе – ты за рулем, я – справа.
Ты всегда был сдержан и молчалив, закрыт, и сейчас этой песней ты говорил больше, чем сказал бы словами.
Ты меня ждешь...
И у детской кроватки не спишь... -
я поспевал за тобой, и получалось как-то удивительно хорошо, просто и значительно.
Лицо твое, усталое после недель скрытого волнения, стало мягким, почти детским.
Смерть не страшна,
С ней встречались не раз мы в степи...
Пели легко, бездумно повторяя слова, вечер радовался вместе с нами... Оборвав песню, ты сказал вдруг, как бы не мне:
– Вот тогда я и посадил ее...
– Посадил?
– Яблоню... у дома...
Ты не стал объяснять.
А через десять дней я хоронил тебя.
Прости меня. Я узнал и понял тебя, когда уже все стало поздно. Спасибо, что ты был таким, каким был. Моя вина перед тобой мне кажется огромной. Вина незнания твоей жизни. Ты никогда не говорил о себе, почти ничего и не рассказал. Только непонятные обрывки мыслей, воспоминаний – как об этой яблоне.
Почти все, что знаю о тебе, узнал от других.
На поминках и в девятый день.
Тебя, коммуниста, сына правоверного винницкого иудея, провожали по нашим полуязыческим-полухристианским обычаям. В этом – очень многое о тайнах родов и кровей, нещадно перепутанных судьбой России.
Только на поминках мне стала понятна причина твоего молчания: есть такое, о чем нельзя говорить никому. Даже сыну.
Есть характер и воля. И есть предел всяких человеческих сил.
Как грустно, отец, что мы так мало говорили, пока ты был жив.
Как вообще страшно мало мы были рядом, и теперь, при взгляде на моего сына, а твоего внука, мне так больно, что вы разминулись во времени, и так и не увидели друг друга.
Мне осталось от тебя – памятью о тебе – слишком мало чего и слишком много.
Как всякую жизнь – твою можно уместить в несколько фраз – или распахнуть, как огромную суровую книгу безмолвных человеческих страданий и мужества перед судьбой.
Там на поминках я узнал и о яблоне, посаженной тобой в родном дворе после войны.
...Для меня твое детство – в непроницаемости прошлого. От него в руках – лишь мутная маленькая фотография, где ты – лет трех, в каком-то смешном капоре – вот и все. Но я знаю, что в четырнадцать ты пошел работать на сахарный завод и с тех пор до последнего мгновения жизни, до того мига, когда разорвалось сердце, – пребывал в труде.
Повторяю – обо всем, что было твоей жизнью до меня и моей матери, я знаю со слов последних наших кровных, пришедших помянуть тебя. Никого не осталось теперь.
А поминки – были в три очереди, потому что некуда было сажать множество людей, Фпришедших проститься с тобой. Тебя любили все вокруг, ощущали твою открытую, отзывчивую доброту.
Уверен, таким же неунывающим, будящим в других деятельный оптимизм – ты был и в юности. Оптимизм – притягателен. К тебе тянулись. Ты всегда жил в окружении глаз, ждущих твоего решающего слова и действия. Таков был стержень характера – неброское, без самомнения и властолюбия человечное лидерство.
В середине тридцатых, когда до неба поднялся костер Великого террора – ты был одним из видных винницких комсомольцев. Тогда, в страшную пору обнажения дел и душ каждого перед угрозой немедленного истребления, – ты впервые показал, кем ты был.
Потом жизнь много раз проверяла, испытывала тебя и искушала – ты не поддался на соблазны легкого выбора никогда.
А тогда, в тридцать пятом, по маленькой Виннице разнеслась весть: схватили ("взяли в НКВД", как говорили тогда) двух сыновей настоятеля местной церкви, православного священника Бондарчука, двух украинских парнишек, твоих приятелей-сверстников, с которыми ты крепко дружил и вырос вместе. Они были погодки, чуть моложе тебя, двадцатилетнего. Ты знал их с детства – они были как младшие братья. Вся вина ребят была в том, что отец их был служителем Христа.
И тогда ты, рабочий парень-еврей, комсомолец, сын набожного закройщика-сапожника, пошел в страшный дом, откуда мало кто вышел свободным и живым. Ты пошел в то кровавое учреждение и п о р у ч и л с я за них – чем? Самим собой, своей жизнью, словом, совестью, комсомольским билетом?.. Что сказал ты им? Какие нашел слова? Или там вдруг, по случайности, затесался порядочный человек? Кто знает?
Сегодня уже мало кто поймет вполне, ч т о значил в те годы твой поступок. Но под твое честное слово их отпустили домой, и тогда в ваш еврейский двор пришел сам отец настоятель священник Бондарчук.
Он пришел к тебе, двадцатилетнему иноверцу, в ваш бедный местечковый дом, и когда ты вышел – священник упал перед тобой на колени, плакал и благодарил. Он говорил, что ты спас его детей, спас его жизнь и что он навек в долгу перед тобой – не перед людьми, перед Богом, в которого ты не верил. Уходя, он сказал: "Ты спас моих мальчиков, Аркадий, так знай: придет час – я отплачу за все, что ты сделал для нас, и всю жизнь буду молиться за тебя в церкви в алтаре..."
Во дворе жила старая-старая тетя Хая, это она слышала слова священника и рассказала всем.
А вскоре ты был призван в армию, остался на "сверхсрочку", учился на пилота, стал военным летчиком, и когда наши войска вошли в Буковину и Бессарабию, – вместе с полком оказался в Закарпатье, служил там, летал, щеголял в изумительной форме с кубарями и в фуражке с "птичкой", влюбился и женился на прелестной еврейской девушке, привез ее в отчий винницкий дом, там родился твой первый сын, мой брат...
В июне 41-го ты был где-то далеко от Винницы со своим полком, когда фашисты ворвались в город и началась бойня.
Нашлись доброхоты, привели эсэсовцев, и ваш дом стал одним из первых в городе, где совершилась расправа: в нем жили е в р е и, чей сын-к о м м м у н и с т был на фронте в армии военным летчиком... – здесь не могло быть вопросов... К тому же в Виннице предполагалась ставка Гитлера, там должна быть абсолютно стерильная чистота...
Их вывели всех, поставили и расстреляли прямо у стены собственного дома – твою юную жену с крохой-сыном, твою мать – мою бабушку, твоих теток... почти всю семью, одиннадцать человек, – лишь чудом спаслись двое: твой отец – мой дед, да твоя девочка-сестра.
Ее избавление было почти чудесным: когда немцы и полицаи уже шныряли по вашему двору и выгоняли из дома семью – убивать, во двор вбежал в облачении священник Бондарчук и буквально вырвал светловолосую Шурочку из кучки обреченных, уволок на улицу, привел домой и, когда пришли с обыском в поповское обиталище, выдал девочку, непохожую на еврейку, за свою племянницу, приехавшую из деревни...
Ты летал на "пешке" – "Петлякове", был сбит над Брянскими лесами, неведомым образом – наверно, лишь молитвами убитой матери и живого священника Бондарчука – остался жив один из всего экипажа, вышел к своим всего-то легко раненным... и не знал обо всем, случившемся дома, почти до конца войны, до того дня, когда наши освободили Винницу и Украину – тебе обо всем рассказала старая Хая, ее пощадили и она видела все.
Тогда-то, после войны, приехав к отцу – Шура, угнанная в Германию, еще не вернулась, ты посадил яблоню у своего дома, на том месте, где потерял почти всех, кого любил...
Господи – почему ты молчал все годы, почему не поделился, не рассказал?!... Почему таил в себе всю жизнь – до конца?..
Впрочем, понимаю. И тоже – смолкаю перед бездной горя, доставшейся тебе... Прости... У нас сохранилась карточка – вы втроем, такие юные, с крохотным мальчиком – улыбаетесь чему-то: твоя первая семья.
Как странно... не случись того, что случилось, – на этом свете не было бы меня. Так что эта жизнь моя – дарована мне великой жертвой и куплена дорогой ценой. Самой дорогой на земле.
Через годы и годы (как знать, быть может, тоже молитвами священника Бондарчука?..) я, твой сын, стал православным христианином, и когда крестился – помнишь? – ты так страдал и горевал почему-то, видя на груди моей крест. Твое еврейское восставало в тебе, принявшем истинный крест страдания и всю жизнь прожившем в луче христианской молитвы православного отца... Потом ты смирился, принял... и умер мгновенной "царской" смертью, пройдя, в сущности, глубоко христианский путь.
Знаю: мне никогда не достичь того, что дано было тебе, но я знаю и другое: сегодня, когда мы готовимся ко Дню полувека Победы, а по земле нашей беспрепятственно ходят люди со свастикой – символом смерти нашей семьи, ни им, никому другому не отнять у меня ни моей Родины, где я, сын еврея по крови, на равных со всеми на родной земле, политой кровью сородичей, ни моей веры и Церкви, где я в родном Доме Небесного Отца.
Жива ли яблоня, которую ты посадил, отец? Сколько лет плодоносила она, сколько плодов подарила разным людям, – яблоня, выросшая на еврейской крови, впитавшейся в землю славян, – украинцам, русским, евреям, грузинам, полякам, чеченцам, казахам, армянам... Никто не знал от древа какого горя были те сладкие яблоки, но ели все и радовались.
Потому что мы едины и равны перед Богом – Он любит всех равно и перед Ним нет наций и различий крови, как нет различий религий и исповеданий вер. Он – единый для всех Сущий и все мы одними словами молимся Ему в душе: спаси и сохрани нас в этом мире, нас и наших детей.
Аминь.
1995
Этот рассказ был опубликован в газете “Накануне” в 1995 году.
