«Эпохалки. Записки жены художника» Отрывки из книги
Ларисa Сысоевa
Продолжение.
В Амстердаме мы познакомились с девушкой. У нее была кличка Авария. Она всем рассказывала, что знала в совершенстве французский язык, потом попала в аварию, и совершенно забыла его.
Мы сидели в «Цирке» - это голландская организация по культурным связям с Россией. Ее организовал Август Диркс. И тут вошла Авария. Она была роскошно одета, подошла к нам, и нас познакомили. Это явление Сысоев вспоминает по сей день:
- Вошла не женщина, а дьявол с усами, ноги волосатые, кривые, копыта раздвоены. Тут же бросилась ко мне целоваться. У нее в аварии не только французский отбило.
Авария вышла замуж за прекрасного голландца из Ляйдена, но вскоре его бросила, променяв на другого, живущего в Амстердаме. Маше она объяснила:
- Жить в Ляйдене - это все равно, что жить в Рязани и не стремиться в Москву.
Потом Авария одно время жила в Париже, а недавно мне позвонила Маша и сказала, что Авария в Нью-Йорке.
Чеховские сестры бы за нее порадовались. Сама Авария родом из маленькой деревеньки под Куйбышевым.
В Амстердаме на выставке ко мне подошел один голландец и сказал, что хочет купить серию “Elektronic love”. На одной из работ изображена обнаженная женщина с электронным кодом на лобке. Этот мужчина доверительно наклонился ко мне и спросил:
- Признайтесь, это вы позировали?
Я не задумываясь, соврала:
- Конечно, я.
Тогда он облегченно вздохнул, оценивающе меня осмотрел и произнес:
- Я так и понял.
Работы он купил, а я так и не поняла, какая ему разница, кто позировал.
Мы приехали первый раз в Германию по приглашению организации AIDA. Это отделение Amnesty international, которое защищает деятелей искусства. Славу защищала гамбургская секция Аиды, которую возглавляет Сибилла Алерс. Сысоев сказал ей, что благодаря их защите, он смог выжить - не попал в сумасшедший дом, и в лагере к нему относились корректно. Сибилла заплакала от счастья, а я искренне позавидовала ей - ради таких минут стоит жить на свете.
О Сибилле можно писать поэмы - умная, красивая, да еще и богатая. Наша подруга Маша божится, что Сибилла баронесса. Она устроила Славе выставку в Гамбургской Академии искусств, а поселила нас у себя на вилле. Мы, первый раз очутившись за границей, чувствовали себя, как в “дурном” сне - пультом открывающиеся чугунные ворота виллы, бассейн, собственный самолет. Все это не мешало ей оставаться простым человеком. Когда мы впервые увидели друг друга, то долго смеялись - на нас были одинаковые черные джинсы и свитера. У нас со Славой было такое чувство, что мы знакомы с Сибиллой очень давно. Как говорила одна знакомая, не мир тесен, а прослойка тонка.
Сибилла сказала мне:
- На мерседесе ездят только идиоты.
Я оглянулась по сторонам. Мы ехали в ее машине: Сибилла ездит на фольксвагене, и вокруг было много мерседесов. Я осторожно спросила: «Почему?»
Сибилла повернулась и сказала:
- Делами своими надо выделяться, а не вещами.
Когда мы год спустя приехали в лагерь для беженцев, первое, что мы увидели - нашего беженца Рафаила на белом мерседесе.
Муж Сибиллы Дирк сказал мне:
- Знаешь, что мы про русских в школе учили? Что они сидят на большой печи, ходят в меховых шапках, а в лесу у них бродят медведи.
Я разозлилась и говорю:
- А нас в школе учили, что все западные немцы - недобитые эсэсовцы, и только ждут - снова напасть на русских.
Мы с Сибиллой пошли на концерт Гамбургского симфонического оркестра, где сестра Сибиллиного мужа Майя играет первую скрипку. Солистом был Марк Лубоцкий. Играли Моцарта. Я не слышала имени Лубоцкого, но сразу почувствовала «русскую» школу. В перерыве я спросила Сибиллу, не знает ли она откуда он?
После концерта Сибилла повела меня за сцену и представила:
- Это жена русского художника Сысоева. Ей кажется, что вы должны быть из России, очень понравилась ваша игра. Говорит, что чувствует русскую школу.
Марк подошел ко мне, обнял и со слезами на глазах сказал:
- Ну откуда мне еще быть, как не из России. А за судьбой Сысоева я давно слежу. Очень рад, что его выпустили, передайте ему привет, скажите, что я давний поклонник его таланта и, надеюсь, еще увидимся.
Я пожаловалась Сибилле на Сысоева:
- Представляешь, в Амстердаме на собственный вернисаж в спортивном костюме пришел.
- Это еще ничего, - возразила она и рассказала историю про известного немецкого художника Хорста Янсена. Дело происходило в Гамбурге, городе, в котором больше всего в Европе миллионеров на квадратный метр, на открытии выставки Янсена. Публика подобралась соответствующая - Янсен в ту пору уже был известный художник. Вернисаж начинался в семь. Надо знать немцев - они пришли без пяти семь; собралась большая компания, все стоят и терпеливо ждут, никто не расходится. Через час явился пьяный в дупелину Янсен. Был он в пижаме, а в руках держал бутылку виски и стакан. Потом он произнес такую замечательную речь, что Сибилла помнит ее до сих пор.
- Если художник талантлив, - в итоге сказала она - ему позволено все, здесь на это никто внимания не обращает.
Когда мы жили в Гамбурге, Сибилла познакомила нас с Хорстом Янсеном. Это оказался высокий благородный старик, который расцеловался с Сысоевым и выпил с ним на брудершафт водку. Янсен был уже прилично подшафе. Его сопровождали две роскошные молодые женщины. Сибилла сказала, что он покупает себе шлюх. Меня поразило, что у него не было зубов. Совсем как у русского деда.
Иоанна - мать Дирка, мужа Сибиллы, красивая женщина, Язык не поворачивается назвать ее старухой, хотя ей уже под 80, жаловалась мне на Янсена:
- Когда он гостил у меня в Швейцарии, по ночам регулярно напивался и звонил мне: «Иоанна, поговори со мной, пожалуйста, мне грустно и так одиноко». Как ребенок, - добавляла она.
Иоанна пригласила нас погостить у нее в Швейцарии. Сказала, что у нее есть домик для гостей. В нем мы и будем жить.
Сысоев посмотрел на этот домик и одобрительно сказал:
- Сакля в горах Швейцарщины.
В этом домике было все для цивилизованной жизни. Больше всего нас поразил телефон, по которому мы моментально соединялись с Москвой. Такие «пустяки», как ванна, туалет, телевизор со всеми европейскими программами, удивляли и радовали.
Вид из домика был восхитительный - горы и озеро. Сысоев много фотографировал, не мог наглядеться. Все время рисовал, а я купалась в бассейне на вилле у Иоанны, собирала малину, загорала и вспоминала Жаворонки, где малины было меньше, но по вкусу точно такая же.
Иоанна познакомила нас с женой сына художника Алексея фон Явленского. Она пригласила нас к себе в гости. Ее трехэтажная вилла расположена в центре Локарно. Пожилая украинка, прекрасно говорящая по-русски, приняла нас очень доброжелательно. На стенах висели работы фон Явленского и его сына, который тоже был художником. Правда, не таким хорошим, как отец. Он побывал в русском плену и такое там пережил, что запретил дочкам учить русский язык. Весь вечер Мария Явленская говорила только о том, как тяжело живется в Швейцарии, как все дорого стоит, как трудно содержать такой дом. После этого очень захотелось помочь ей материально.
Мария Михайловна Явленская сказала одну фразу, которая меня поразила:
- Всегда те, кто начинают войну, живут потом хорошо, а мы все страдаем от этого до сих пор.
Иоанна возила нас на экскурсию по швейцарским Альпам. Она гоняла машину по горным дорогам так, что я почему-то вспомнила, как мы ехали в грузовике в горное село Кубачи в Дагестане, и везде по дорогам стояли знаки в память о разбившихся машинах.
Слава подарил Сибилле книгу, которую написал после выхода из лагеря - "Утка на зимней даче". Там в первой главе рассказано, что перед тем, как его арестовали, он сварил утку. Менты не дали ему даже попробовать эту утку, и ее запах преследовал его все два года в зоне.
Сибилла купила несколько уток и устроила грандиозный банкет на своей вилле. А Сысоеву все равно та самая утка иногда вспоминается.
Из Амстердама мы уехали в Париж - там выходила Славина вторая книжка. В это же время должна была открыться выставка работ Сысоева. Галерею нашла Николь Занд.
- В этой галерее выставлялся Ролан Топор», - сказала она, - а тебя французы русским Топором называют.
Мы встретились с третьей женой Славы в Париже. Слава называет ее рижско-парижской.
Галочка, необыкновенной красоты и обаяния женщина, проплакала весь вернисаж.
Мы сразу сошлись с ней накоротке. Такие женщины не ощущают во мне опасности и тянутся, как к матери, хотя мы с ней ровесницы. Она вызвалась походить со мной по магазинам. Со слов Сысоева я знала, что это ее любимое занятие. Я сказала, что мне нужно для Славы купить часы. Она привела меня в магазин, где распродавалась по дешевке коллекция тряпок от Сен Лорана. Я удивилась:
- Но ведь мне нужны часы.
Галочка ответила:
- Купи себе, пожалуйста, что-нибудь, а то потом тряпки понадобятся, а их уже раскупят.
Я ее успокоила, что будут другие, и мы пошли дальше за часами.
По пути она меня затаскивала в магазины и, как змей-искуситель, уговаривала купить разные вещи. Я стояла на своем. Наконец, я увидела швейцарские часы, которые мне понравились. Галочка с уважением посмотрела, как их упаковывают в небесно-голубой, расшитый золотом бархатный мешочек и, с жалостью глядя на меня, сказала:
- Ты себе хоть этот мешочек возьми, он ведь такой красивый.
Славины знакомые французы - в основном, журналисты, водили нас по роскошным ресторанам. Сысоев рассказал Аиде Сычевой, что нас просто затаскали по обедам, да ужинам. Она холодно выслушала и спрашивает:
- Они счет с собой забирали?
- Да, вроде.
- Какой ты наивный, Сысоев. Да они все это за счет редакции пропускают, да еще и сами бесплатно ужинают. Конечно, им выгодно тебя водить.
В Париже нас опекали наши друзья еще по Москве - Марк и Юля Бодин. Юля перевела Славину вторую книгу, и, говорят, очень хорошо.
Марк настолько хорошо знает русский язык, что постоянно каламбурит по-русски.
Недавно написал письмо, в котором хвалится, что он теперь пенсионхер.
Юля дружит с женой Геннадия Айги, теперь уже бывшей, Машей Русецкой. Маша приехала первый раз в Париж, и ее все страшно умиляло. Она, например, заплакала, когда продавщица ей улыбнулась.
А другая знакомая, погуляв по Парижу, радостно сказала Юле:
- На меня французы обращают внимание, все время на ноги смотрят.
- Просто у тебя ноги небритые, а здесь это экзотика, - ответила Юля.
Мы пошли в гости к Ролану Топору, он показывал нам свои работы, пили вино из бутылок с этикетками, нарисованными Топором. Топор долго показывал Славику новейшие рисовальные принадлежности, а потом оба признались друг другу, что дорогущие ручки лежат без дела, а рисуют оба перышками «за копейку» - какие раньше в школьную ручку вставлялись.
Ролан Топор пришел на выставку к Сысоеву вместе с другим карикатуристом - Виллемом, голландцем, живущим в Париже. Виллем внешне напоминает сельского пастора - доброе открытое лицо. А посмотришь, что рисует, оторопь берет. Топор пригласил нас всех в ресторан. Топор, Виллем, Марк с Юлией, Маша Русецкая, ее подруга Вера и мы с Сысоевым.
Топор сразу “запал” на Машу, Виллему понравилась Вера. Мы потрясающе посидели всю ночь, Маша пела русские и цыганские песни, а Топор радостно хохотал и угощал всех сигарами. Виллем тихо трогал Веру под столом за коленку. Сысоев увидел и грустно сказал:
- Как внешность обманчива.
Я ответила:
- А тебе что, завидно стало?
Мы были в Париже в гостях у художника Оскара Рабина и выпивали. Пришел Александр Глейзер. Когда Сысоев сидел в зоне, Глейзер издал Славину первую книгу. Слава поблагодарил Шуру за участие в кампании защиты, и Глейзер вдруг начал долго рассказывать, что книга, которую он издал, не принесла ему прибыли, и как тяжело было ее распространять. Сысоев слушал, слушал, потом спрашивает:
- Может, я тебе еще и должен?
Сысоева защищала организация АИДА. Парижское отделение возглавляет Ариана Мнушкин, режиссер знаменитого театра «Ле Солей». Мы называли ее между собой французской Сибиллой. Она устроила демонстрацию у Советского посольства в защиту Сысоева, на которую пришел Ив Монтан. На этой демонстрации собрались русские и французские художники и рисовали картины и карикатуры.
Когда мы приехали в Париж, Ариана пригласила нас к себе в театр, показывала и рассказывала, как они работают.
Потом приехал Плантю - художник, который нарисовал карикатуру в защиту Сысоева во время демонстрации, а также женщина, которая эту работу купила. Женщина подарила эту работу Сысоеву, все были страшно растроганы.
Я пожаловалась Марку, что французы не говорят по-английски. Марк ответил:
- Они все глупые и напыщенные, думают, что живут в 18 веке, и Европа до сих пор говорит по-французски. А потом добавил:
- Все народы состоят на 99 процентов из быдла. По ним, к сожалению, судят о нации в целом.
Марк знает, кроме европейских языков, русский, как родной, и древнегреческий.
Мы приехали в Париж, и Марк Бодин повел нас в русский книжный магазин. В магазине нас встретил господин Каплан - пожилой человек, владелец магазина. Марк представил Сысоева. Каплан очень обрадовался, показал Славину книгу и альбом, сказал, что следил за его судьбой, а потом вспомнил:
- Вами интересовался мой друг, Артур Рубинштейн.
Сысоев спросил:
- Надеюсь, не композитор?
- Нет, он славист, профессор Сорбонны.
Мы позвонили Рубинштейну. Он пригласил нас в гости, и мы поехали в Сен Женевьев де Буа, где он живет с женой и сыном. Оказалось, что Артур Моисеевич был учителем литературы в школе рабочей молодежи, где учился Сысоев. Когда мы поздоровались с Артуром Моисеевичем, Слава первым делом спросил, как он узнал, что это тот самый Сысоев, ведь прошло столько лет, у Артура было сотни учеников.
Рубинштейн сказал:
- У тебя были очень хорошие сочинения, я тебя еще тогда выделил. Потом я уехал во Францию, и когда здесь началась компания в твою защиту, тут уж я тебя и вычислил.
Сибилла организовала Сысоеву выставку в Гамбургской академии художеств.
Вернер Таммен, у которого галерея на Шамиссопляц в Западном Берлине, увидел в новостях интервью с Сысоевым, прилетел в Гамбург и захотел сделать у себя в галерее выставку.
Вернер предложил Сысоеву год пожить и поработать в западном Берлине. Мы и не думали, что будем жить в Германии. Я пошла учить немецкий в так называемую «народную» школу, что-то типа наших домов культуры, где за небольшую плату можно записаться на всевозможные курсы - начиная с икебаны и кончая аэробикой. В нашей группе было человек пятнадцать из разных стран и континентов. Я была для них такой же экзотикой, как и они для меня.
Учительница на первом занятии спросила, знает ли кто-нибудь немецкие слова. Каждый вставал и что-то говорил. В основном, это были слова, связанные с ресторанами или с музыкой, то что успели услышать на улице. Когда дошла моя очередь, я встала и громко сказала все, что вспомнила из фильмов про фашистов:
- Партизанен капут, хенде хох, шнель, аусвайс, ахтунг.
Учительница побледнела. Это была западная немка, и им с детства прививали комплекс вины за прошедшую войну. И несмотря на то, что ни она ни я, слава Богу, не видели войны, она чувствовала себя очень неуютно, когда я сказала, что я еврейка, и многие мои родственники погибли во время войны.
Славин галерейщик Вернер Таммен - симпатичный западный немец, который методично изживает из себя по капле немца. Он постоянно опаздывает, теряет ключи от машины, забывает где-то важные бумаги. Вечером он приезжает домой, когда уже нет ни одного места для парковки машины. Тогда он ставит машину в неположенном месте. Каждое утро приходит полицейский и вешает квитанцию со штрафом на его машину. Вернер снимает бумажку, кладет на стол рядом с другими, не оплачивает их и продолжает ездить, как ни в чем не бывало. Наконец, полиция теряет терпение, его лишают прав на полгода, заставляют заплатить все штрафы и отправляют на, так называемый, “идиотен-тест”, то есть проверить его умственные способности. Как сказала его подруга Габи:
- Разве нормальный человек может из раза в раз совершать идиотские поступки?
Как-то Вернер разглядывал сысоевскую серию лубков “Модернизм” и увидел там спародированную Славой абстрактную живопись. Вернер задумчиво сказал:
- Нарисовал бы пару таких картин в год, и жили бы безбедно, я и вы.
И добавил:
- А потом целый год делай, что хочешь.
Мы пришли с Вернером, Славиным галерейщиком в типографию. Вернер меня представляет владельцу типографии:
- Это жена русского художника.
Старик немец посмотрел на меня и вдруг сказал:
- Харьков, Орел, Сибирь - цап-царап.
Мы жили в западном Берлине. К нам в гости пришла немка по имени Юта. Она молодая «левачка» страстно доказывает, что жизнь при капитализме хуже, чем при социализме. Сысоев цитирует Черчилля, когда тот сказал, что капитализм плохой строй, но человечество ничего лучшее не придумало. Юта не удовлетворяется этим аргументом, продолжает сопротивляться. Тогда Сысоев задает вопрос:
- Ну хорошо. Если здесь так плохо, а там так хорошо, то почему через стену все бегут оттуда, и ни одного человека не убежало с западной стороны?
На этот вопрос он не получил ответ.
Маша с дочками приехала к нам в гости в Берлин. Мы собираемся идти гулять. Маша просит показать им стену. Я возражаю:
- Машенька, ну что вам на этот ужас смотреть, еще успеете. Пошли лучше в зоопарк, он у нас лучший в Европе.
И отговорила.
Мы проводили Машу с девочками в Амстердам, а через три дня упала стена.
Недавно мне звонила Маша и говорит:
Мы тебе до сих пор простить не можем, что стену так и не увидели.
А я только рада. Этот всемирный аттракцион всегда был не по мне: влезать на вышку и глядеть на часовых, которые сторожат гедеэровский лагерь.
Мы провожали Машу с дочками на вокзале “ZOO”. Стояли и ждали поезда. Вдруг, именно рядом с нами остановилась большая группа людей. Слышим: наши соотечественники. Шумят, суетятся, в руках музыкальные инструменты - целый оркестр.
Маша смотрит на них с неприязнью и тихо говорит:
- Ну вот, теперь и не сядешь спокойно, смотри сколько их.
Сысоев выслушал Машу и громко сказал:
- Когда будем посевовские листовки раскидывать - сейчас?
Смотрим, лица музыкантов перекосились, и их как ветром от нас сдуло.
Подошел поезд, мы посадили Машу с девочками, а Слава довольно сказал:
- Видишь, а ты боялась, что мест не будет. Вагон пустой оказался.
Мы уже жили в Берлине. Я иногда позванивала Маше. Как-то раз она говорит:
- Ларисочка, сядь, пожалуйста, я тебе что-то скажу, только не волнуйся.
Я села.
- Я бросила Августа.
- Машенька, - запричитала я, - с двумя крошками, в чужой стране, одна.
- Да я уже не одна, у меня новый друг - голландец Ян.
- Слава Богу, - не успела сказать я, как Маша продолжила. - Я от него ребенка жду.
Тут мне действительно стало душно в будке.
А у Маши теперь три дочки, чужие дети растут быстро, и девочке уже семь лет. Яна Маша тоже давно бросила. Вышла замуж, теперь уже за русского.
Недавно звонит мне, спрашивает, когда мы приедем в гости, и начинает петь свою песню:
- Ларисочка, я поняла, что я ни с кем жить не могу...
Живя в западном Берлине, мы часто ездили в Амстердам. Сысоев тогда был очень мобильным, ему еще не надоело путешествовать. В этот раз мы остановились на квартире одной известной голландской феминистки, которая уехала на полгода на Тибет. Когда я стелила чистую постель, под матрасом обнаружила искусственный член. И я подумала:
- Как же нелегко быть феминисткой, если даже нельзя естественным членом воспользоваться.
Мы жили почти год в западном Берлине, и нам все меньше хотелось возвращаться домой. Сергей Юренен сказал Славе:
- В Берлине из русских живут одни стоматологи, да гинекологи; перебирайтесь в Мюнхен, здесь у вас будет с кем общаться.
Как раз в это время у нас в гостях был Женя Попов. Он дал адрес Юрия Кублановского, который жил в Мюнхене и сказал:
- Напиши ему, может он поможет снять квартиру, а там видно будет.
Сысоев написал Кублановскому и обратился с вопросом, можно ли найти в Мюнхене подходящее жилье, а получил резкую отповедь, в которой Кублановский гневно осуждал Сысоева, решившего остаться на Западе:
- Такой художник как Вы, должны жить на родине.
Слава страшно переживал. Я пожаловалась Жене Попову. Он рассердился и сказал:
- Такой художник, как Слава, может жить где угодно и не Кублановскому судить об этом.
К нам в гости из Польши в Берлин приехали наши друзья - Майя и Николя. Майя - свободная журналистка, работавшая для “Солидарности”. Николя - француз, а Майя полька. Николя дипломат, работает в Варшаве во французском посольстве, страшно любит свою Майю, это прекрасная пара, сейчас у них уже трое детей.
А тогда они ехали в метро, не смогли справиться с автоматом для продажи билетов и ехали зайцами. Как нарочно, в вагоне стали проверять билеты. Контролеры вежливо предложили нашим друзьям выйти из вагона. Николя пытался на английском и французском объяснить, что не работал автомат. Контролеры настаивают на своем. Майя, красавица, одетая с парижским шиком, садится на пол вагона и начинает истошно орать по-польски:
- Немцы! Фашисты! Гестапо!
Тогда контролеры выносят Майю из вагона на руках, подводят к автомату, где продаются билеты, показывают, как работает автомат, желают счастливого пути и уходят.
Слава выслушал и говорит:
- Ну и в чем же немцы виноваты: в том что ты ехала без билета?
А Майя отвечает:
- Немцы во всем виноваты.
Когда рухнула стена, Майя предложила Славе сделать выставку в свободной Польше. Слава с радостью согласился.
Сысоев во времена “Солидарности” сделал очень много рисунков в поддержку поляков. Эти рисунки тогда же через надежных людей были переданы в Польшу. Слава думал, что эти работы пропали. Как же он обрадовался, когда узнал уже в Варшаве, что в те годы был издан в подполье альбом с этими рисунками.
Славе подарили этот альбомчик, который рискуя свободой люди издавали и передавали из рук в руки.
Сысоев очень гордится этим изданием.
Слава иногда говорит, что вот, мол, у меня ни одного международного приза нет, а я про себя думаю, что это и есть главный международный приз за его работы.
У Сысоева была выставка в Варшаве. На вернисаж пришли многие польские деятели искусства, в том числе Анджей Вайда, актриса Комаровская, Анджей Дравич и другие. Перед открытием Славу повезли на телевидение давать интервью. Был прямой эфир. Сысоев посмотрел в камеру и сказал:
- Прежде всего я хочу извиниться перед поляками за всё, что Советы сделали с вами.
У поляков были слезы на глазах, а Сысоев так и остался единственным русским, который перед поляками за советскую власть извинился.
Сысоев прочитал эту запись и приписал:
- Потом это сделал Михаил Сергеевич.
И поставил знак вопроса.
Когда мы уехали из Советского Союза, у нас были с собой только международные паспорта, в которых не указана национальность. Чтобы получить в немецкой полиции вид на жительство, надо было доказать, что я еврейка. Мы приехали в еврейскую общину за справкой, и я сказала, что у меня сейчас нет доказательств, что я еврейка. Свидетельство о рождении осталось в Москве и мне его вышлют.
Женщина, которая нас принимала, сказала:
- У вас все доказательства на лице написаны.
Лена Кешман, когда узнала, что мы поселились в Германии, написала мне в письме:
- Как я тебе завидую, ты можешь теперь Гессе в подлиннике читать.
Я смеялась до колик в животе. В то время я работала в одной фирме, занимаясь неквалифицированным физическим трудом; делала ремонт в квартире, которую мы нашли с неимоверным трудом, а жили в общежитии на краю восточного Берлина в малюсенькой комнатке. Слава много рисовал, и свет горел всю ночь. Я вставала каждый день в 5 утра, уходила и приезжала в 7 вечера еле живая. Ужинала и падала замертво. По-моему, это было единственное время в моей жизни, когда у меня не было потребности читать вообще, а уж Гессе в подлиннике тем более.
Наши друзья убеждали Сысоева купить компьютер:
-Ты сможешь намного быстрее рисовать; перед тобой откроются ранее неизведанные возможности.
Сысоев слушал очень недоверчиво, но внимательно; затем, когда узнал сколько это хозяйство стоит, рассердился:
- У меня перо за 3 копейки, да лист бумаги, и тоже необозримые возможности.
Компьютер все-таки купили, и теперь Сысоев от него не отходит, а мне иногда хочется его выкинуть в окно.
Моя подруга учила Сысоева:
- Слава, ты не бойся сломать компьютер, его можно только молотком разбить, нажимай себе на клавиши и постепенно научишься.
Сысоев нажимал и нажимал, компьютер его что-то спрашивал, а Слава отвечал "да".
Я пришла домой и удивилась. Компьютер выключен, и Слава какой-то притихший. Я включила компьютер, и он мне написал:
Betribsystem fehlt, - что значит: операционная система отсутствует. Я позвонила другу:
- Сашенька, "он" мне пишет "Betribsystem fehlt".
- Дискету надо вынимать перед включением, - спокойно говорит мне, как двоечнице, Саша.
- Саня, там нет дискеты, - тихо отвечаю я, зная что за этим последует. Он начинает громко орать, чтобы я не морочила ему голову, что у него таких придурков как мы, десятки, и чтобы я все-таки вынула дискету. Зная добрейшую душу Саши, я не обращала внимания на крик, это его защитная реакция на всякую глупость. Саша успокоился и спокойным голосом спрашивает:
- Что, действительно дискеты нет? Странно, ну ладно, я заеду.
Вечером даже видавший виды Саша изумился, все, естественно, восстановил, а потом прокомментировал:
- Если человек талантливый, так уж во всем. Умудриться влезть в самые дебри и стереть все, что только можно, а, вернее, нельзя, это большой талант надо иметь.
Мы поехали с друзьями отдыхать в Испанию. На обратном пути заехали в Барселону. Поставили машину в центре города, и пошли гулять. Возвращаемся через несколько часов, а на машине снято левое зеркало с водительской стороны. Позвонили в “страховку”, но это было воскресенье, и никто не ответил.
Подъезжаем к городской жандармерии. Испанские полицейские увидели немецкие номера на машине и не разговаривают с нами - ни на английском, ни на немецком языке, наверное, и вправду ничего не понимают.
Саша начинает кипятиться, размахивать руками и громко кричать (Слава предусмотрительно отошел в сторону):
- Скажи им, что я без левого зеркала ехать не могу! А нам завтра на работу!
Я про себя думаю, на каком же языке я им это скажу, но молчу, не хочу нервировать Сашу.
Полицейские смотрят мимо нас и собираются уходить. Саша хватает меня за руку и умоляюще повторяет:
- Я не могу ехать без левого зеркала!
Тогда я не выдерживаю, подхожу к полицейским и, вспомнив незабвенного Андрея Миронова в фильме “Бриллиантовая рука”, начинаю бить себя кулаками в грудь и верещать: “Советико туристико! Советико туристико!”
Полицейские посмотрели на нас с интересом, сразу заулыбались, взяли нас за руки и повели в участок. Мы безропотно пошли за ними. Нас усадили за стол, угостили кофеем и сигаретами. Один из полицейских притащил из туалета большой осколок зеркала и липкую ленту.
Они все пошли с нами и сами прикрепили осколок к машине. Мы все радостно смеялись и повторяли: “Советико туристико!”.
Саша прекрасно доехал до Берлина.
Испанские полицейские настолько ловко примотали осколок, что он еще неделю ездил с ним по городу.
В Берлине выходила газетенка на русском языке. Сысоев так охарактеризовал ее:
- Это оккупационный листок времен войны, который мог выходить в любом провинциальном городе. Газета раболепно восхваляет немецкий порядок. Девиз газеты - ни капли собственного мнения.
Потом добавлял:
- Главный редактор всю жизнь верой и правдой советской власти служил, так что ему не в новость жопу лизать.
Сысоеву нужно было ехать в редакцию немецкого журнала. Он делал для журнала обложку. Уговаривал меня поехать с ним. Я категорически отказалась, зная, что там говорят по-русски. Наконец, исчерпав все аргументы, Слава воскликнул:
- Ты бросаешь меня одного - в чужой стране, без знания языка.
Естественно, он прекрасно доехал один, а фраза стала нарицательной.
Мы познакомились с сыном писателя Льва Гинзбурга, и это было единственное его достоинство, которым он, как сын лейтенанта Шмидта, всячески пользовался. Это был человек страшно закомплексованный и ленивый, пишущий всю жизнь роман века, и так и не написавший ни строчки.
Гинзбург ходил по немецким организациям, которые выдают стипендии, говорил, что он сын того самого Гинзбурга, который написал роман про истребление немцами евреев, и что он тоже хочет написать роман.
Немцы давали ему много раз стипендии, а Гинзбург этим беззастенчиво пользовался.
Гинзбург работал в Москве в журнале «Вопросы литературы». Однажды, он сказал: основное, чем он там занимался - это сидел и, обмирая от ужаса, ждал, когда его вызовет главный редактор.
Я нашла нам квартиру в восточном Берлине, и Славик поехал ее смотреть. Вошел и воскликнул:
- Ну, здесь прямо как на Алексея Толстого!
Когда мы обжили берлинскую квартиру, к нам зашел Гинзбург. Все осмотрел и сказал:
- Единственная квартира, где не пахнет эмигрантской нищетой.
Сысоев уговорил меня купить шкаф, который был очень маленький и неудобный. Я все время ворчала, что невозможно навести порядок и грозилась купить большой шкаф.
Вдруг звонит подруга и рассказывает, что у одних знакомых сын покончил с собой.
Мне стало так стыдно, что я думаю о каких-то шкафах. Взяла и выкинула половину тряпок: в шкафу стало свободно, а мне от этой акции немного полегчало.
Когда я курила, то покупала сигареты у вьетнамцев. Один из них прекрасно знал русский язык, работал в свое время в посольстве в Москве, был очень приятный и образованный малый. Он попросил найти ему учительницу немецкого, и я порекомендовала ему мою подругу Эльфи. Один раз он не пришел на занятие. Я подошла к его племяннику и спросила по-немецки:
- Где Тхань?
- Цу хаузе - ответил он. Я подумала - надо же, какой молодец, немецкий выучил.
- Почему он не пришел к Эльфи?
- Цу хаузе, - повторил он.
- Подожди, говорю я, - когда он здесь появится?
- Цу хаузе - ответил он.
Тут-то я и поняла, что он ни слова не понимает. Просто он видел, как я с Тханем разговаривала, и решил, что я о нем спрашиваю. После этого мы с Эльфи при слове цу хаузе начинали дико смеяться, а Тхань получил прозвище цу хаузе.
