В феврале 1942 года началась моя служба в Санитарно-эпидемиологической Лаборатории Западноо фронта (СЭЛ-316 ЗФ). Ее начальником был полковник медицинской службы Александр Иванович Комаров, прекрасный человек, настоящий русский интеллигент, широко образованный, хорошо знающий литературу и с великолепным чувством юмора. Он был добрым человеком, несмотря на внешнюю суровость хорошо, даже как-то по-отечески относился к подчиненным. В руководимом им большом коллективе в страшной обстановке начального периода войны он сумел создать атмосферу взаимной доброжелательности и доверия.
Лаборатория была укомплектована уникальными кадрами: начальниками отделов были доктора и кандидаты наук. Запомнились известный специалист по особо опасным инфекциям, автор книги «Клиника чумы» профессор Г. Руднев, гигиенисты доценты П. Остапеня и Н. Глушакова, химик Ю. Мусабеков. Бактериологическим отделом, куда я был определен, заведовала М.Г. Киченко, добрые отношения с которой у меня продолжались многие послевоенные годы.
В феврале 1942 года лаборатория располагалась, как тыловое учреждение Западного фронта, в Москве, в Сокольниках, в прекрасном особняке, в котором до войны находился санаторий для детей, больных костным туберкулезом. Большие комнаты с паркетными полами, высокие потолки, ярко освещенные лабораторные столы – все это представлялось необычайно привлекательным и совершенно непривычным. Впервые за восемь месяцев войны у меня появилась постель с подушкой и одеялом, и на ночь я начал раздеваться! Контраст был разительным.
Я с удовольствием выполнял все свои новые обязанности, любая работа казалась мне легкой и привлекательной. Как воскресшее из небытия чудо я воспринимал водопроводный кран, ручку для спуска воды в туалете и возможность помыться под душем.
Меня вполне доброжелательно приняли в новом коллективе. Оказалось, что по навыкам лабораторной работы я не уступаю девочкам-лаборанткам, а по способности быстро осваивать новые методики и превосхожу их. Поэтому Мария Григорьевна Киченко сделала меня своим помощником в научной работе, которой она занималась. Речь шла о некоторых упрощенных и ускоренных методиках исследования, более приемлемых для полевых условий, чем существующие. Я многому научился в ходе этой работы. Она занимала много времени, и я с удовольствием засиживался подчас до глубокой ночи за лабораторным столом. Благо, наше общежитие находилось тут же, на втором этаже, а спать я привык мало – не более пяти часов в сутки.
У меня установились добрые отношения со всем коллективом. Старшим товарищам – докторам и кандидатам наук – нравилась моя любознательность, я многое выспрашивал у них по интересующим меня вопросам, а они охотно рассказывали мне интересные случаи из своей практики. Где еще могли быть такие условия для тесных контактов с учителями? Ведь все находились на казарменном положении, питались в одной столовой, то есть общение было почти круглосуточным.
В конце 1942 года меня начали привлекать к командировкам в очаги инфекционных заболеваний. Так, около двух месяцев я провел на крупной вспышке туляремии в передовых частях Западного фронта. На полях с неубранным урожаем зерновых страшно размножились мыши, началось так называемое мышиное нашествие: мыши наводнили блиндажи и землянки, сотнями бегали по окопам и ходам сообщения, поедали кожаные детали военного обмундирования у спящих солдат, а тем более любые пищевые продукты. Солдаты, вернувшиеся из боевого охранения, лишились нормального отдыха, так как вокруг бегали и пищали мыши. Медицинская служба несомненно прохлопала опасность этой ситуации. А первыми начали принимать противомышиные меры командиры частей. Они направляли в ближайшие населенные пункты интендантов с заданием привезти как можно больше кошек. Кошка в землянке обеспечивала солдатам возможность спокойного отдыха. Есть мышей кошки уже отказывались, они ловили и душили их только «по долгу службы» и из спортивного интереса. Хорошая добросовестная кошка за ночь складывала в кучку несколько десятков мышей. Но на каждую землянку кошек не хватало. Солдаты устанавливали график дежурства кошек в нескольких землянках и строго следили за его соблюдением.
Через некоторое время мыши начали по неизвестной причине дохнуть, но и этот факт не привлек внимания медицинских работников. А затем началась массовая заболеваемость солдат и офицеров, причем клиническая картина у заболевших была пестрой. Больные поступали в госпиталя с диагнозами грипп, ангина, пневмония, конъюнктивит, подозрение на брюшной тиф. Дело в том, что в зависимости от пути заражения туляремия протекает в различных клинических формах. Было много легочных форм туляремии, так как инфицирование происходило через пыль, которая при разрывах сыпалась с потолка землянок, где между бревнами наката гнездились мыши.
Когда диагноз «туляремия» был наконец-то установлен, возникла необходимость срочно провести комплекс противоэпидемических мероприятий, направленных, в первую очередь, против непомерно размножившихся грызунов. Для этого нужны были квалифицированные специалисты-дератизаторы, в коих по замыслу начальства должны были превратиться я и мой товарищ по лаборатории Саша Комаров. Два дня мы изучали биологию мышевидных грызунов на кафедре зоологии позвоночных Московского университета. В промерзшем кабинете с нами занимался профессор Свириденко, перед которым на столе стояла зажженная спиртовка. Мы по очереди грели над ней руки. В здании не было ни электричества, ни воды. Профессор рассказал нам много интересного и полезного. Мы узнали, в частности, что так называемые мышиные и крысиные нашествия на самом деле нашествиями не являются. Грызуны ниоткуда не приходят. Они обладают способностью очень быстро размножаться. Мышь становится половозрелой в течение месяца и при наличии хорошей кормовой базы приносит до 10-12 мышат, каждый из которых через месяц включается в геометрическую прогрессию размножения. Уже через несколько месяцев возникает иллюзия мышиного нашествия.
Следующей базой нашего стремительного обучения была организация под названием БОАМВ (Борьба с Амбарными Вредителями), которая занималась уничтожением грызунов во всех продовольственных магазинах и складах Москвы. Здесь нас познакомили с целым комплексом дератизационных мероприятий, в частности, с приготовлением и методами использования отравленных приманок. Один из старейших московских дератизаторов, пожилой человек с лицом хронического алкоголика, образно и увлеченно рассказывал нам об уме и хитрости крыс, о том, как сложно бывает подобрать продукт для приготовления отравленной приманки в гастрономическом магазине, где грызуны избалованы обилием различных деликатесов. Ему, мол, приходилось по долгу службы оставаться на ночь в магазинах, чтобы понаблюдать за поведением грызунов. И тут его изумленному взору открылись удивительные картины, свидетельствующие о высоком интеллекте крыс.
– Знаете ли вы, как крысы воруют яйца? – вопрошал он. – Одна крыса лежа обхватывае яйцо всеми лапами, а вторая за хвост тянет ее к норе! Или как они пьют водку? Одна крыса опускает хвост в бутылку, а вторая его облизывает!
У меня не хватило такта, чтобы принять этот рассказ без видимого недоверия, и я спросил, каким образом крысы откупоривают бутылку, прежде чем погрузить в нее хвост. Ответа на этот вопрос я так и не получил... Но уверенность в том, что времени на ночных дежурствах в магазинах наш учитель зря не терял, у меня осталась.
Вооруженные до зубов теоретическими познаниями, мы с Сашей Комаровым сразу же выехали в передовые соединения фронта, наиболее пострадавшие от туляремии, где мы и должны были организовать дератизационные мероприятия. В дивизии, в которой я оказался, я прежде всего наладил приготовление отравленной приманки. В ее состав входил хлеб, пережаренное свиное сало и сахар. В качестве яда использовался углекислый барий. Дивизионный врач собирал группу медицинских работников, я проводил инструктаж о применении приманки и тут же демонстрировал ее эффективность. С этой целью на глазах у изумленной публики отлавливалось несколько полевых мышей. Для этого достаточно было на несколько минут выставить мышеловку на мышиную тропу в снегу перед домом. Мышей было так много, что они все время мелькали перед глазами, перебегая из норки в норку. Приманку мыши поедали охотно, а через 3-5 минут начинали дрыгать лапками и погибали. Такая демонстрация производила должное впечатление на аудиторию.
Кроме приготовления приманки я проводил инструктаж медицинских работников о всем комплексе противомышиных мероприятий, а также ездил по воинским частям, проверяя на месте состояние дел. В мое распоряжение были выделены сани и ездовой, которые и обеспечивали мне свободу передвижения. Наша лошадь была не молодой и не слишком резвой, но обладала одним неоценимым качеством: она всегда безошибочно находила дорогу домой. А мы уезжали подчас далеко от нашей базы, попадали в пургу, когда узкая зимняя дорога становилась в сумерках совсем неразличимой. Ездовой предоставлял лошади свободу, опуская поводья, и лошадь ни разу не ошиблась в выборе пути. Ездовой считал, что прежним хозяином лошади был пьяница, которого она привыкла спящим привозить домой.
Борьба с туляремией на передовой имела ряд своеобразных особенностей. Трудно, а подчас и невозможно было заставить солдат выполнять все предписанные правила профилактики заболевания. Так, например, было категорически запрещено использовать воду, получаемую из талого снега, ведь снег был испещрен следами грызунов и их пометом. Но попробуйте заставить солдата, который пришел из боевого охранения, где он несколько часов отстоял на морозе, пойти за водой к баку, находящемуся в нескольких сотнях метров от его землянки. Куда проще зачерпнуть котелком снег и поставить его на огонь. Кроме того, солдаты быстро узнали, что от туляремии не умирают, а после острого периода заболевания выздоравливающих на пару недель направляют в солдатские дома отдыха. А эта перспектива не могла не привлекать: там было тепло, сытно, да и сестрички попадались ласковые...
Грозный приказ о том, что нарушение правил профилактики туляремии приравнивается к умышленному членовредительству, ничего не мог изменить. В сопровождении полковых врачей я часто выезжал на передовую, где мы проверяли выполнение всего комплекса противоэпидемических мероприятий. На этом участке фронта войска стояли в обороне уже более полугода. Поэтому передний край был хорошо оборудован. Окопы и ходы сообщения откопаны в полный профиль, стены окопов местами были обшиты досками или тесом.
Солдаты, находящиеся в боевом охранении, начали замечать, что мыши в большом количестве перебегают с немецкой стороны на нашу. Заподозрить мышей в патриотизме и стремлении сбежать от оккупантов было трудно, и у начальства вознило подозрение: а не перегоняют ли немцы к нам зараженных мышей. Но причина оказалась более простой. На немецкой стороне был полностью убран и вывезен с полей урожай зерновых. А у нас он оставался либо на корню, либо заскирдованным, но не обмолоченным. Не знаю, какими способами информации пользовались мыши, но сам факт их массовой миграции сомнению не подлежит.
К февралю 1943 года эпидемия туляремии пошла на убыль. Мыши частично передохли, а частично были уничтожены, военнослужащие в основном переболели, и я был отозван обратно, в лабораторию. Но недолго удалось мне заниматься бактериологией: уже в середине апреля пришлось ехать на очередную эпидемию, на сей раз – сыпного тифа.
В начале весны наши войска перешли в наступление, немцы, отступая, уничтожали и сжигали все, что могли. Местное население – старики, женщины и дети – ютились в наспех откопанных землянках, в условиях страшной скученности и антисанитарии. Тут-то их и начал косить сыпной тип. Возникла реальная опасность и для армии, так как предотвратить контакты военнослужащих с местным населением было невозможно. В связи с тем, что в освобождаемых районах полностью отсутствовала гражданская медицина, военно-медицинской службе пришлось заняться борьбой с сыпным тифом среди местного населения.
В мою задачу входило проведение дезинсекционных мероприятий (говоря русским языком - обесвшивливания) среди местного населения. Перед выездом я прошел инструктаж у специалиста по дезинфекционному делу. Он показал мне рисунки различных примитивных дезинсекционных камер, сооружаемых из подсобных материалов – мне предстояло их сооружать. По приезде в район Смоленщины, куда я был командирован, в мое распоряжение были выделены 12 солдат-нестроевиков. Все они были людьми пожилого возраста, все имели какие-либо физические дефекты, делающие их непригодными для службы в боевых частях. Нам была выделена лошадь с телегой, несколько топоров, пила, железная бочка-печь и еще одна бочка для воды. Вот с таким воинством и с такой боевой техникой предстояло мне бороться с сыпным тифом. На топографической карте был обозначен район нашей деятельности, на котором находилось несколько десятков деревень и железнодорожная станция Вадино. Было также указано расположение военно-медицинских учреждений, на базе которых мы должны были жить и питаться.
Каждый день мы работали на пепелище очередной сожженной деревни, где в землянках или бывших погребах ютились несчастные люди. Сооружали, используя любые уцелевшие стройматериалы, дезинсекционную камеру и баню. Фантастическую изобретательность приходилось проявлять при этом. В конструкции включались остатки кирпичных стен, боковые стороны русских печей, иногда – крутой склон какого-нибудь холмика, в котором откапывали нужный объем дезкамеры. Железная бочка-печь на 2/3 находилась внутри дезкамеры. На крючках и плечиках развешивали дезинфицируемые вещи. Температуру в камере поднимали примерно до 110 градусов. Пока шла обработка вещей, наши подопечные мылись в импровизированной бане. Мы выдавали им так называемое «мыло К», обладающее инсектицидными свойствами. Никогда не представлял я себе той страшной степени завшивленности, до которой дошли там люди: вшей с одежды можно было подчас сгребать ложкой.
Организовав строительство очередной дезкамеры, точнее – вошебойки, или обработку очередной группы населения, я отправлялся на поиски следующего объекта деятельности. Война огнем и гусеницами прошла по смоленщине, сравняв с землей сотни деревень. Иногда на месте населенного пункта, обозначенного на карте, я заставал только безлюдные развалины, в которых прятались голодные и одичавшие кошки. Обнаружив уцелевших жителей, я выяснял их численность и наличие больных. Сведения о последних я передавал дивизионному эпидемиологу, который организовывал их эвакуацию в инфекционный госпиталь. При наличии завшивленных больных не имело смысла проводить дезинсекцию других обитателей этой же землянки.
Как жили, точнее, как выживали в этих страшных условиях люди, полностью лишенные какой-либо продовольственной помощи? Основой их питания были кое-где сохранившиеся в погребах картофель и зерно. Последнее мололи на ручных мельницах. Я впервые увидел такие устройства: два тяжелых круглых жернова, верхний с ручкой и отверстием для засыпки зерна, в нижнем желобок, по которому вытекал ручеек муки грубого помола. Из нее пекли лепешки, как правило, без соли, которой не было ни у кого.
Около двух месяцев медленно передвигался я со своей командой по смоленщине. У нас сложились нормальные отношения. Я заботился о быте и пропитании, старался учитывать физические возможности этих немолодых и не вполне здоровых людей, каждый из которых по возрасту годился мне в отцы. Они все правильно оценивали, и я ощущал поддержку с их стороны. Не было ни одной попытки уклониться от работы, а вопрос о дисциплине вообще не возникал. Каждый работал в меру своих сил, все прекрасно понимали важность тяжелой и опасной работы, которую мы выполняли. Я написал «опасной», так как постоянно существовала реальная угроза заражения сыпным тифом, который, кстати, протекал во время этой эпидемии преимущественно в тяжелой форме. Больные, которых я видел, почти всегда были в бессознательном состоянии. Вероятно, это было связано и с физическим истощением у большинства людей в освобожденных от немцев районах.
Я мог бы считать, что эта во всех отношениях тяжелая командировка закончилась вполне благополучно, но на шестнадцатый день после возвращения в лабораторию я сам заболел сыпным тифом. Так как инкубационный период при сыпном тифе равен четырнадцати дням, думаю, что заразился я на обратном пути, в переполненном общем вагоне прифронтового поезда. Заболевание у меня протекало относительно легко, так как я был привит против сыпного тифа.
Родители в это время жили в Лефортово рядом с военным госпиталем, куда я должен был быть госпитализирован. Папа договорился с начальником инфекционного отделения, что на меня будет заведена история болезни, а лежать я буду дома. Каждый день к нам заходила врач-ординатор, осматривала меня, делала назначения.
То, что я сейчас скажу, прозвучит парадоксально, но заболевание сыпным тифом было одним из счастливых периодов моей жизни. Впервые с 1939 года, когда я был призван в армию, я находился ДОМА, я лежал в домашней постели, мама и папа были рядом. Они уходили на работу, а я ждал их прихода. В эти дни коллеги спросили у мамы: «Адель Давыдовна, почему у вас такой счастливый вид?» – «У сына сыпной тиф! Он дома», – ответила она. Такие вот бывают парадоксы в жизни.
Выздоровев, я попал на военно-врачебную комиссию, которая обнаружила у меня приглушенные тоны сердца – признак дистрофии миокарда. Это было результатом перенесенных за короткий срок двух инфекционных заболеваний (туляремии и сыпного тифа), каждое из которых бьет по сердечно-сосудистой системе. В результате я получил месяц отпуска по болезни.
Отпуск я использовал в полном соответствии с моими вкусами: начал ездить со спиннингом по подмосковным водоемам. Из каждой поездки привозил по несколько приличных щук, что оказалось необычайно важным для семьи. В голодной Москве 1943 года свежая рыба воспринималась как фантастика. Уловы были настолько хорошими, что мама угощала рыбой соседей по коммунальной кухне.
Отпуск мой был прерван неожиданным вызовом к начальнику лаборатории. Александр Иванович Комаров рассказал, что Западный фронт получил разнарядку: 10 абитуриентов для поступления в Военно-медицинскую академию. Он настоятельно рекомендовал мне воспользоваться этой возможностью. Предложение было совершенно неожиданным и заставило меня крепко задуматься. Вот уже четыре года прошло, как я попал в армию, все эти годы я работал в медицинских учреждениях и весьма близко познакомился с некоторыми областями медицинской деятельности. Меня несомненно заинтересовала микробиология, но я никогда не считал ее своей будущей профессией. Биологический факультет и гидробиология казались мне хоть и отодвинутой обстоятельствами, но самой желанной перспективой. Ведь за мной сохранялось место на биологическом факультете МГУ!
Но Александр Иванович и присоединившиеся к нему родители убедили меня, что не следует терять время с получением высшего образования, война затягивается, быть может, на многие годы, а Военно-медицинская академия – очень солидное учебное заведение, и даже кафедра биологии в ней есть! В общем, соединенными усилиями меня убедили, и я написал рапорт с просьбой о направлении в академию.
Так произошел очередной крутой поворот в моей жизни, и в скором времени, получив необходимые документы, я отправился в далекий и знойный Самарканд.
Я тепло распрощался с товарищами по работе в Санитарно-эпидемиологической лаборатории Западного фронта. Полтора года, проведенные в этом коллективе в один из самых тяжелых периодов войны, многому меня научили как в специальных вопросах микробиологии и эпидемиологии, так и – и это, вероятно, главное – в области формирования человеческих отношений. Александр Иванович Комаров остался для меня примером умного и справедливого начальника, прекрасного организатора и хорошего сердечного человека.
И наконец, чтобы закончить рассказ об этом периоде моей жизни, следует упомянуть, что именно тогда я выполнил свою первую научную работу. Статья «Агглютинирующие сыворотки на фильтровальной бумаге» опубликована в сборнике «Военная медицина в Великую отечественную войну» (М., 1945). Это примитивная работа, но она значится первой в списке, в котором насчитывается ныне около двухсот наименований.
