"Записки счастливого человека" МЕМУАР V
ИОСИФ СИРОКО
О счастливых случайностях
(Балансирование на лезвии бритвы)
Я вырос в атеистическое время и в атеистической семье. Школа, комсомол и партия, бессмертное учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, которым была напичкана система образования, сформировали мое отношение к религии, церкви и всему божественному. Люди моего поколения были воинствующими атеистами. Помню, как по дороге в отпуск с Дальнего Востока я и Юра Романов – молодые выпускники Военно-медицинской Академии – оказались в одном купе с каким-то священнослужителем высокого ранга. Последнее мы поняли, когда увидели, с каким почётом и целованием рук его встречали в Свердловске. А в течение всех 7 суток совместного пути перед нами был вполне нормальный человек лет 50, аккуратно одетый, только волосы у него были, пожалуй, длинноваты для простого советского гражданина.
Длинная дорога сближает. Начались общие разговоры, затем шахматы, в которых наш спутник неоднократно демонстрировал свое превосходство. А когда, наконец, выяснилось, что наш попутчик священнослужитель, начались разговоры на религиозно-атеистические темы. Мы, молодые врачи, до зубов вооруженные диалектическим материализмом, храбро бросались в атаки на религиозные догмы и суеверия. Наш спутник возражал спокойно, мягко и уверенно. Оказалось, что мы плохо подготовлены к диспуту на тему о первичности материи или духа, что мы плохо умеем спорить, и аргументация наша в основном сводится к цитированию классиков марксизма-ленинизма. Мы были биты, а наши наскоки на религиозные цитадели с лёгкостью отражены. Мы ничуть не изменили своих убеждений, но ограниченность нашего философского багажа и неумение дискутировать почувствовали вполне. Наш попутчик оказался очень интересным собеседникм. Он много путешествовал, несколько лет провёл в Китае и на Тибете. Знал китайский язык и много рассказывал о происхождении иероглифов. Запомнилось, что иероглиф, обозначающий ссору, схематически изображает двух женщин под одной крышей.
С тех пор прошло без малого 60 лет – фактически почти вся активная и сознательная жизнь. И за все эти годы я не изменил своего отношения к религии. Я был свидетелем, а подчас и участником трагических событий, потрясавших человечество в ХХ веке. Вторая мировая война, холокост, многочисленные региональные войны, причиной которых, как правило, были религиозные или этнические конфликты, неоднократно вызывали вопрос: «Куда же смотрит Бог или Боги, если их много? Как они допускают гибель миллионов женщин и детей, массовое уничтожение одних людей другими, бесчисленные примеры жестокости, подлости, предательства?» И на этом страшном фоне фигуры молящихся в церквах, кирхах, синагогах, мечетях и других храмах представлялись мне примером слепой и наивной веры в могущество каких-то высших сил. Как можно верить, что твоя молитва, слабый голос одного человека, дойдет до какой-то высшей инстанции, которая захочет услышать тебя и помочь. Инстанция, которая не помогла миллионам погибших, не услышала голоса многих, кто был лучше и достойнее тебя.
Но я далёк от осуждения верующих или тем более от ощущения какого-то своего превосходства над ними. Человеку необходима психологическая точка опоры, и в религии многие её находят. Находят, на кого надеяться, на кого переложить ответственность за происходящее в мире и с ними лично. Отработанная веками торжественность религиозных обрядов, обстановка в храмах создают ощущение причастности к таинству общения с Богом. И, может быть, самое главное в этом действе – масса людей, которые рядом и вместе с тобой молятся, верят, надеются. Психология толпы, которая подчиняет себе отдельную личность. И ощущение единства с другими людьми, которое совсем по другому поводу блестяще выразил Маяковский: «Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слёзы из глаз...»
Необходимость в создании у себя какой-то основы психологической устойчивости я особенно остро ощутил в самом начале войны – в первых числах июля 1941 года. Дивизия, в которой я заканчивал двухлетнюю красноармейскую службу, встретилась с фашистской армией на реке Березине в районе г. Борисова. Ярким солнечным днём автоколонна нашего медсанбата, двигаясь по минскому шоссе, была атакована звеном пикирующих бомбардировщиков. По обе стороны шоссе было открытое поле. Хорошо помню ощущение беззащитности и огромности своего тела, которому никак не удаётся вжаться в сухую землю. И пулемётную очередь, которая, подняв фонтанчики пыли, метра на полтора не дошла до меня. И немецкого летчика в десятке метров над землёй. Мне казалось, что он улыбается... У нас были первые потери: двое убитых, несколько раненых, три разбитые автомашины.
А потом начались недели, которые в памяти слились в сплошную череду ночных переездов, приема сотен раненых и, подчас, многократных в течение дня бомбёжек. Армия отступала, и, иногда, мы за ночь дважды меняли дислокацию. А на каждом новом месте надо было замаскировать машины молодыми деревцами и ветками и откопать щель на случай бомбежки. Это была страшно изнурительная работа. Пересохшая, переплетенная корнями земля сопротивлялась и лопате, и топору. Закончив эту работу, мы, обессиленные, падали тут же около машин на траву, укрывались шинелями в надежде хоть немного поспать. Но зачастую вскоре следовала команда: «По машинам», и, после короткого переезда, весь «производственный цикл» – маскировка машин, рытье окопчика – начинался сначала. А днём – носилки с ранеными и страшные впечатления от десятков и сотен молодых искалеченных тел. Особенно запомнились раненые с оторванной нижней челюстью. И сейчас, по прошествии более 60 лет, при воспоминании охватывают чувства ужаса и беспомощности.
Первые недели войны слились в памяти в непрерывную череду переездов, бомбёжек и изнурительной работы – то с лопатой и топором, то перетаскивание носилок с ранеными. Два основных фактора – физическая усталость и дефицит сна – определяли восприятие происходящего. Из них основным был дефицит сна, он приводил к какому-то полуавтоматическому выполнению необходимой работы и приглушенной реакции на окружающее. Это состояние можно, пожалуй, сравнить со второй фазой опьянения, когда нестерпимо хочется спать, а всё происходящее вокруг воспринимается заторможенно и безразлично. Это состояние психологической оглушенности помогало, вероятно, пережить весь ужас происходящего. Помню, как до войны я попросил разрешения присутствовать на операции по поводу аппендицита. Когда хирург произвёл первый разрез и показалась кровь, у меня закружилась голова и я был вынужден уйти из операционной.
Может показаться, что я отвлёкся от темы, с которой начал эту главу, – о создании у себя какой-то нерелигиозной системы психологической устойчивости. Но это не так. Описание первых страшных недель войны понадобилось для того, чтобы объяснить и обосновать то новое, что появилось в моём восприятии жизни.
После того, как я пережил бессчётное число бомбёжек и обстрелов, под огнём переплыл Днепр на Соловьевской переправе, неоднократно бывал в острых ситуациях, которые заканчивались благополучно, у меня выработалась какая-то фаталистическая уверенность: столько раз обходилось – и на сей раз обойдётся! Это я много позже прочитал:
«Разрыв, и лейтенант убит.
И смерть опять проходит мимо.»
Конечно, основной причиной того, что я остался жив, было то, что дивизией, в которой я служил, командовали талантливые военачальники. Наша дивизия выжила и сохранила боеспособность на этом страшном пути отступления, где только в окружение и плен попало более четырех миллионов советских военнослужащих. Хочется назвать полковника Якова Крейзера, который командовал дивизией в первые месяцы войны. Он стал одним из первых Героев Советского Союза, а дивизии было присвоено звание Первой гвардейской.
Но вернусь к теме фатализма. Подчас секунды и метры отделяли на фронте жизнь от смерти. После Соловьевской переправы мы шли небольшими группами к месту сосредоточения дивизии. Нашу группу вёл хирург Клецкий, который когда-то работал в этих местах и хорошо ориентировался. Как-то днём присели на отдых во дворе брошеной усадьбы. Через несколько минут я почувствовал какое-то беспокойство и сказал, что это опасное место и отсюда надо немедленно уйти. Никаких обоснований этому ощущению я привести не мог, но почему-то все встали и двинулись к выходу со двора. Мы отошли метров на 20, когда точно на том месте, где мы только что сидели, разорвался снаряд.
Вспоминается еще один эпизод, когда мне необычайно повезло. В феврале 1942 года я был направлен в командировку на дезкамере для обработки очага сыпного тифа: в госпиталь поступил солдат с таким диагнозом. Начальник армейского Санитарно-эпидемиологического отряда 33-ей Армии сообщил мне номер дивизии и части, в которой служил заболевший, и я отправился в путь. Со мной был дезинструктор, которому пришлось ехать в самой дезкамере, так как в кабине автомобиля ГАЗ места не было. Армия в это время наступала. По единственной пробитой в глубоких снегах дороге на несколько десятков километров вклинились в расположение немецких войск передовые части, за ними подтягивались тылы. После целого дня пути мне удалось разыскать дивизионного эпидемиолога, который ничего не знал о том, что у него в дивизии зарегистрирован случай сыпного тифа. Он оказался разумным и доброжелательным человеком. «Ничего вы здесь не добьетесь, – сказал он, – ведь даже я не знаю, где сейчас, во время наступления, искать эту часть.» И я решил вернуться.
Рано утром мы отправились в обратный путь. Погода была морозная, солнечная. Поэтому имелась опасность налётов немецких самолётов. Чтобы вовремя заметить опасность, дезинструктор стал на подножку машины. Но немецкий бомбардировщик появился со стороны солнца на большой высоте и поэтому остался незамеченным. Около дороги разорвалось несколько бомб, одна совсем близко от машины. Взрывом меня выбросило из кабины на снег; когда поднялся, увидел лежащего ничком дезинструктора. Он держал руки на животе и стонал. Мы с водителем положили раненого на спину. Расстегнув его брюки, я увидел на животе небольшую кровоточащую ранку, из которой выступали каловые массы. Мы погрузили раненого в кузов дезкамеры, я наложил на рану индивидуальный пакет, и мы поехали искать какое-нибудь медицинское учреждение. Вскоре увидели на обочине красный крест и надпись «ОРМУ» – Отдельная рота медицинского усиления. Это хирургическое подразделение, которое придаётся в помощь госпиталям и медсанбатам при большом потоке раненых. Но оказалось, что на месте нет ни одного хирурга – все отправлены помогать медикам наступающих дивизий. «Мы можем принять у вас раненого, – сказал мне дежурный врач, – но он будет лежать без помощи.» А я уже и без него знал, что через несколько часов при таких ранениях развивается перитонит и тогда спасти раненого обычно не удаётся. Поэтому я решил везти бойца дальше – до ближайшего хирурга. Попросив шприц с пантопоном, я сделал ему инъекцию. И мы поехали дальше. Ехали хоть и не медленно, но осторожно. При каждом толчке я внутренне напрягался, понимая, как это воспринимается лежащим в кузове человеком. Уже в сумерках приехали мы в зверски разбомбленную Медынь, где и отыскался какой-то армейский госпиталь. В приёмном покое, забитом носилками с ранеными, я отыскал дежурного врача и сумел довести до его весьма замороченного сознания, что привезенный мною раненый нуждается в срочной операции. И только когда его повезли в операционную, я счёл свою миссию выполненной и вернулся к машине. Оказалось, что мы заехали довольно далеко – на территорию, где располагалась соседняя армия. Обратно ехали почти всю ночь. А когда, наконец, утром добрались до своего СЭО, встречены были так, будто мы вернулись с того света. Оказалось, что вскоре после бомбёжки, под которую мы попали, и в том самом месте (по-моему, та деревня называлась Белый Камень) немцы перешли в наступление и перерезали единственную дорогу, по которой наступала 33-я Армия. В окружение попали все наступающие дивизии и штаб Армии. Главные медицинские специалисты – главный эпидемиолог профессор Капусто и главный хирург профессор Жоров тоже оказались там. Профессору Жорову повезло – он попал к партизанам, выжил и после войны вернулся в один из медицинских вузов Москвы.
Вероятно, я и мои спутники были одними из очень немногих, кому так повезло. От окружения, а следовательно и от печальной, как правило, участи окруженцев нас отделяли минуты. Мне же, как еврею, даже плен не угрожал.
Чтобы закончить эту историю, должен сказать, что вскоре я получил солдатский треугольник – короткое письмо от дезинструктора. В госпитале ему, вероятно, объяснили, как близко от того света он был, и он, сообщая, что выздоравливает, выражал мне признательность.
Зимой 1942 года какое-то невероятное стечение обстоятельств свело в Москве всех мужчин нашей семьи: папу, его брата Шимона, сына Шимона Нюму и меня. Папа только вернулся из эвакуации, из Томска, где оставались мама с Шелей. Шимон приехал в командировку из Алма-Аты. Я – проездом к новому месту службы, Нюма – в Лефортовском госпитале с обморожением стоп. После госпиталя Нюма опять попал на передовую, затем – в плен. Каким-то чудом он – еврей – сумел скрыть свою национальность, попал на сельскохозяйственные работы к какому-то баварскому фермеру, был освобожден американцами и – еще одно чудо – не попал в советские лагеря, как большинство бывших военнопленных.
Перебирая в памяти ситуации, в которых легко было расстаться с жизнью, не могу не вспомнить сентябрь 1965 года. Мы возвращались на «Запорожце» из дальней поездки за грибами. В эту авантюру – поездка на 253-ий километр Киевского шоссе – увлёк нас С.Рыжков. Возвращаясь из отпуска, он видел там необозримые россыпи подосиновиков, а уж других, менее элитных грибов – хоть косой коси. Подосиновики к нашему приезду куда-то разбежались, но других всяких и разных грибов мы набрали немало. Весь сбор был засыпан в две большие картонные коробки, которые я укрепил на верхнем багажнике «Запорожца». Заночевать пришлось в лесу. Холодную ночь как-то перебедовали – Ляля и Лена в машине, я – у костра. А утром начал моросить мелкий противный дождик, и перечеркнул наши планы на продолжение «третьей охоты». А на обратном пути машина левыми колесами попала на разлитое по асфальту масло, нас развернуло поперек шоссе и, сделав сальто через крышу, «Запорожец» стал на все 4 колеса на встречной полосе. Произошло сразу несколько чудес:
– машина осталась на узком шоссе, приподнятом на несколько метров над окружающей местностью;
– не было встречных машин, любая из которых могла бы смять в лепешку наш экипаж;
– центробежная сила при сальто прижала нас к сиденьям, и каждый пассажир остался на своем месте;
– коробки с грибами на багажнике и сам багажник смягчили удар – кузов был примят и перекошен, двери не закрывались, лобовое стекло рассыпалось, но машина осталась на ходу!
– единственная травма (не считая травм психологических) была у Ляли – ключ зажигания рассек у нее кожу на колене.
Мы с помощью местных жителей и Рыжковых оттянули машину с левой полосы шоссе, собрали разлетевшиеся в разные стороны вещи, отогнули переднее крыло, которое было прижато к колесу, и на удивление окружающим и самим себе поехали своим ходом «до дому, до хаты». Леночку, правда, забрали к себе в машину Рыжковы. А верная жена категорически отказалась меня оставить и в полной мере приняла все удовольствия поездки под дождем на искалеченной, без лобового стекла машине. До сих пор не могу понять, почему смеялись водители и пассажиры встречных и обгонявших нас машин. Вероятно, что-то карикатурное, смешное в этой искареженной консервной банке, которая продолжала двигаться, и было. Может быть, радовали наши мокрые и напряженные физиономии. А может быть – самое невероятное предположение – они радовались за нас, радовались, что мы уцелели.
По дороге нас несколько раз останавливали гаишники, но узнав, что никто не пострадал, отпускали с миром. Мы благополучно (!) добрались до дома, выгрузили грибы и сумели скрыть всё происшедшее от мамы. А машину удалось отремонтировать. Кузовщик из таксомоторного парка на Конюшенной в течение недели после основной работы приходил в гараж, который благородно освободил для меня Женя Копосов. Кузов растягивали с помощью особых домкратов, рихтовали специальными молотками, отдельные места сваривали. И за всю эту фантастически трудоёмкую работу я заплатил назначенную мастером цену – 120 рублей. Надо, правда, сказать, что я еще по заявкам мастера за водкой ходил... Эта машина верно служила нашей семье еще семь лет. Когда я её продавал, было ощущение, что совершаю акт предательства – отдаю верного друга в чужие руки. И вот еще одна интересная подробность: машину, купленную за 2220 руб., после десяти лет эксплуатации я продал за 2000. Таков был автомобильный дефицит в Советском Союзе!
Я рассказал о нескольких острых ситуациях, когда на карту была поставлена жизнь и лишь счастливое совпадение обстоятельств – счастливые случайности – приводили к благополучному финалу. На самом же деле таких ситуаций, различных по обстоятельствам и масштабу происходившего, было значительно больше. Приведу несколько примеров.
Шестилетнюю Лену моя мама водила в находящийся недалеко от дома бассейн. Как-то в дождливую погоду, под зонтиком, мама не заметила на перекрёстке большую машину с прицепом, совершавшую поворот, и они были сбиты. К счастью, водитель вовремя успел затормозить. Нога Лены оказалась прижатой к земле колесом прицепа. «Колесо было очень горячим», – рассказала нам Лена. До сих пор становится страшно, когда представляешь себе маленькую детскую ножку под огромным колесом прицепа. Миллиметры отделяли ребенка от тяжелейшей травмы. Через пару дней нам позвонили из ГАИ – узнать, нет ли у нас претензий к водителю. А мы по сей день готовы благославлять его имя и его молниеносную реакцию в той ситуации.
Счастливый случай – эмиграция нашей семьи в полном составе в Германию. Ведь Лена и Лёня уже полностью настроились на Израиль, куда я по многим соображениям категорически отказался ехать. И тут вдруг, совершенно неожиданно открылась калитка в Германию. Единство семьи было спасено. А ведь сколько и среди наших знакомых разорванных семей, где разные поколения не имеют даже надежд на воссоединение.
И, наконец, – о самом счастливом событии в моей жизни, женитьбе, которая была разультатом целой цепи случайностей. Началось все с того, что на зимние каникулы 1946 года Шеля захотела поехать в Москву. Этого очень не хотела мама, которая, чтобы нейтрализовать Шелю, пригласила к нам из Москвы Шелину подругу – Лялю. Надо сказать, что тогда Ленинград все еще был на положении послеблокадного города: въезд в город был возможен только по специальным пропускам, прописка резко ограничена из-за трудностей с продовольственным снабжением. Но Ляля приехала по фиктивной командировке, которую оформил её отец.
Мы сразу почувствовали симпатию и доверие друг к другу, а на десятый день после приезда Ляли состоялась наша помолвка. Вечером собрались мои друзья-однокурсники, и мама торжественно объявила о принятом нами решении. Помню, что на несколько секунд воцарилась глубокая тишина – таким ошеломляющим для всех было это сообщение. Вечером 14 февраля Ляля уезжала домой, а утром мы пошли в районный ЗАГС. Это учреждение размещалось тогда в одной комнате на ул. Комсомола. Над нужным нам столом висел большой плакат «Регистрация браков». Никаких свидетелей и родственников. Всё предельно просто. Но девушка, которая нас регистрировала, сказала нам магическую фразу: «Будьте счастливы, пожалуйста!» Эта фраза была произнесена с большим чувством, в ней прозвучало доверие к нам. И вот уже 60 лет мы стараемся оправдать это доверие.
Только через много лет, по-моему, уже здесь, в Германии, узнали мы, что 14 февраля отмечается во всём мире как День святого Валентина, день всех влюбленных. Но в советском реестре праздников значились только революционно-исторические даты. И только опять-таки счастливая случайность помогла нам угодить с регистрацией как раз на этот счастливый день.
Пора, пожалуй, закончить разговор о счастливых случайностях. Конечно, можно вспомнить и привести еще и другие примеры на эту тему. В течение многих лет моим постоянным тостом за праздничным столом был тост «За счастливые случайности!», ибо в них я всю жизнь верил, на них надеялся. Но вот недавно в одной книге я прочитал: «Счастливые случайности происходят тогда, когда боги хотят остаться инкогнито!» Ну что же, я готов принять эту версию, ибо она означает, что боги ко мне благоволят. Тьфу, тьфу...
