"Записки счастливого человека" МЕМУАР IV
ИОСИФ СИРОКО
В мире учёных, как в бою
Человеку трудно, а может быть, и невозможно правильно, то есть беспристрастно оценить свои поступки. Поэтому и существует представление о субъективном и объективном. Этому вопросу посвящены многие научные исследования и главы современных учебников философии. И всё же я пытаюсь по прошествии десятилетий вернуться к некоторым острым ситуациям в моей жизни и уже как бы со стороны дать оценку всему происходившему. Но тут я действительно должен начать с фактора сугубо субъективного – с оценки особенностей моего характера.
Сам себе я кажусь человеком достаточно уравновешенным и доброжелательным. Люди меня интересуют. Довольно легко контактирую с очень разными по интеллектуальному уровню и социальному положению людьми, но всегда сохраняю определенную дистанцию с собеседником. Это происходит как-то помимо моей воли. Проработав более 30 лет в одной лаборатории, я ни с кем из коллег не перешёл на «ты». И это при самых добрых и доверительных отношениях. А о том, что отношения были именно такими, свидетельствует тот факт, что до сих пор я получаю письма от товарищей (точнее – от подруг) по работе, в которых они «...вспоминают минувшие дни и битвы, в которых рубились» мы с ними. А ведь прошло уже более тринадцати очень бурных и наполненных событиями лет с тех пор, как мы расстались. Короче говоря, я кажусь себе человеком достаточно доброжелательным и терпимым. Но бывали ситуации (и их, к сожалению, у меня в жизни было немало), когда я рассудку вопреки, наперекор стихиям бросался в бой с несравненно более сильным противником. Это происходило тогда, когда в отношении меня совершалась несправедливость, а я ощущал свою правоту.
Будучи слушателем Академии, я в течение четырёх лет работал на кафедре микробиологии. К тому времени я уже имел достаточные навыки и опыт работы в качестве лаборанта-микробиолога. Мой научный руководитель профессор Иван Евгеньевич Минкевич дал мне тему по изучению антагонистических свойств картофельной палочки. Был 1944 год. Шла Великая Отечественная война, а медицина впервые получила в свои руки совершенно новый класс лечебных препаратов – антибиотики. Периодическая литература изобиловала сообщениями об успешном применении первых антибиотиков – пенициллина и стрептомицина, а также о поисках новых продуцентов антибиотических веществ. Короче говоря, я почувствовал себя на переднем крае науки, в области, где только начали разворачиваться исследования, а кроме того, очень интересным представлялся чисто теоретический вопрос о роли антибиотических веществ в эволюции и борьбе за существование микроорганизмов.
Я с увлечением приступил к работе. Надо сказать, что отыскать для этого время было тогда довольно сложно. Помимо основательной учебной нагрузки нас загружали всевозможными общественными делами. Но я нашёл прекрасный резерв времени. На кафедре микробиологии сутками дежурили преподаватели, и я приходил к своим пробиркам и чашкам в вечерние часы. Это были прекрасные часы! На кафедре было пустынно и тихо. Я мог спокойно ставить опыты и думать о направлении дальнейшей работы. Надо сказать, что профессор Минкевич создал для меня оптимальные условия: разрешал работать по вечерам, по моим заявкам готовились питательные среды, был установлен отдельный термостат. А через какое-то время, убедившись в моей надёжности и добропорядочности, мне предложили дежурить по кафедре. Преподаватели, разумеется, были в этом заинтересованы, тем более, что я не возражал против дежурств в выходные и праздничные дни.
Я был очень увлечён работой. Выделил около сотни штаммов картофельной палочки из различных образцов почв, разработал методику отбора штаммов, обладающих выраженными антагонистическими свойствами, изучил спектр их антибактериального действия на различные патогенные микроорганизмы. Трижды я выступал с докладами на студенческих конференциях. И все эти годы (1944 - 1948) я пользовался неизменной поддержкой проф. И.Е.Минкевича. Более того, в 1947 году Иван Евгеньевич выступал в качестве официального оппонента на защите докторской диссертации моего папы. И вот в приветственном слове на банкете по поводу успешной защиты он сказал, что в ближайшие годы в нашей семье несомненно состоится защита еще одной диссертации, имея в виду мою работу. И у меня, казалось бы, не было никаких оснований сомневаться в его доброжелательном ко мне отношении.
Примерно в середине 1948 года, незадолго до государственных экзаменов, в Академии был объявлен конкурс на лучшую слушательскую работу. У меня не было времени писать что-нибудь новое, и я объединил под общим названием три ранее сделанных доклада, заказал к ним несколько иллюстраций и в таком виде отдал работу проф.Минкевичу для представления ее начальнику кафедры. Я не сомневался, что никаких препятствий направлению работы на конкурс возникнуть не может. Однако через некоторое время на мой вопрос о судьбе работы проф.Минкевич сказал, что её не пропустил на конкурс начальник кафедры микробиологии, профессор, генерал-майор В.М.Аристовский. По поводу причин такого решения начальника кафедры И.Е.Минкевич только развёл руками. И я пошёл прояснять ситуацию к начальнику кафедры.
Внешне В.М.Аристовский не был похож на советского генерала: удлиненное лицо с чеховской бородкой и усами как-то контрастировало с генеральской формой. Его ответ меня буквально ошарашил:
– И.Е. сказал, что ваша работа не может быть представлена на конкурс, так как она не является самостоятельной.
– Как так? Ведь я все 4 года работал совершенно один!
– И. Е. имел в виду свое участие в этой работе.
Я вышел из кабинета начальника кафедры совершенно оглушённый. В голове сменяли друг друга вопросы: «Почему же И.Е. сам мне об этом не сказал? Я представил на конкурс только доклады, которые сам И.Е.санкционировал за моим именем. И у меня сохранились его письменные рекомендации, сопровождавшие каждый доклад. Что же изменилось с тех пор? Получается, что я совершил бесчестный поступок, представив несамостоятельную работу?! Именно в этом обвинил меня профессор И.Е.Минкевич!» Собравшись с мыслями, я решил бороться за своё доброе имя – доказать, что имел право представить на конкурс то, что я представил. Так я вступил на тяжкий путь искателя правды и справедливости. Но мною руководило еще одно соображение: мне очень не хотелось расставаться с этой работой. Очень уж много мыслей, сил, энтузиазма было в неё вложено за эти годы! И я понимал, что если я не докажу своей правоты, то уже не смогу к ней вернуться.
И тут я вспомнил один любопытный разговор, который состоялся у меня с преподавателем кафедры микробиологии Вениамином Израилевичем Тецем. Я уже упоминал о том, что со многими преподавателями кафедры у меня установились добрые и даже доверительные отношения. Несмотря на разницу в возрасте, положении и званиях, они относились ко мне как к коллеге. Так вот, Вениамин Израилевич как-то рассказал мне, что в 1943 году, когда Академия была в эвакуации в Самарканде, он принёс Минкевичу статью для направления её в журнал микробиологии и эпидемиологии. Статью Минкевич очень высоко оценил, но предложил в связи с трудностями в публикации в военное время, отправить ее за двумя подписями – его и Вениамина Израилевича. Это, по его словам, должно было существенно облегчить и ускорить опубликование статьи. В.И.Тец, разумеется, принял это предложение. В итоге статья появилась за авторством одного И.Е.Минкевича.
– Но почему же вы смолчали? – спросил я.
– А что я мог сделать? Любое лишнее слово – и я бы вылетел с кафедры. А у меня семья, и время-то военное... – сказал В.И. – Я вам рассказал эту историю, чтобы предостеречь: будьте осторожны с Иваном Евгеньевичем.
Я поблагодарил В.И. за доброе ко мне отношение и за доверие: ведь не всякому расскажешь такую мерзкую историю о находящемся рядом профессоре. Но про себя подумал, что ничего подобного со мной произойти не может. Я был очень уверен в бескорыстии Ивана Евгеньевича.
И вот сейчас я решил отстаивать свое доброе имя и неоспоримое право на авторство представленной мною на конкурс работы. Моё решение, к сожалению, не поддержали родители. «Ты ничего не добьёшься, – сказал папа, – тебя никто не захочет поддержать.» Но я уже не мог остановиться. Мальчишеская вера в торжество справедливости толкала меня в бой. И мысль о том, что это будет бой двух несоответствующих весовых категорий, бой лейтенанта с полковником, слушателя с профессором, меня не остановила. Шла речь о чести, о чувстве собственного достоинства, то есть о самых высоких моральных ценностях.
Но что я мог практически предпринять? С интервалом в несколько недель я обращался к различным академическим начальникам:
– начальнику Политотдела Академии генералу Мазепову;
– заместителю начальника Академии по науке генералу В.Н.Тонкову;
– председателю научного общества слушателей генералу С.С.Гирголаву.
Первые два генерала внимательно выслушали, поудивлялись, обещали разобраться и ... ничего не сделали. С.С.Гирголав пытался мне помочь. Он написал короткое заключение о моей работе, в котором говорилось, что представленная мною на конкурс работа является самостоятельной, а степень влияния профессора Минкевича на ход научных исследований соответствует общепринятому при выполнении таковых не только слушателями, но и молодыми врачами. Но куда я мог обратиться с таким заключением? Кому его показать? А время шло, начались государственные экзамены, всё ближе было получение диплома и назначение куда-то «на необъятные просторы нашей родины». Мне стало ясно, что время работает против меня. И я решился на отчаянный шаг – визит к начальнику Академии генерал-полковнику Л.А.Орбели. Я называю этот шаг отчаянным потому, что попасть к нему на официальный приём я не мог – для этого надо было пройти сквозь строй всех нижестоящих начальников, которые и должны были решать, стоит ли меня допустить на самую вершину академической власти. А я уже получил представление об отношении двух высокопоставленных генералов к моему делу. Поэтому я принял беспрецедентное решение идти на квартиру к Л.А.Орбели. Это было нарушением всех уставов и субординаций, но мне уже было всё равно: накажут так накажут, хуже не будет.
Леон Абгарович Орбели принял меня вполне доброжелательно. Я коротко изложил суть дела, показал папку со всеми материалами работы.
– Оставьте все у меня. Я разберусь, – коротко сказал он.
Через два дня меня вызвал к себе старший преподаватель кафедры биохимии полковник Ярославцев, который сообщил, что назначен дознавателем по моему делу и должен провести объективное расследование. А я был к этому моменту уже настолько разочарован и обозлён, что выразил сомнение, захочет ли он быть объективным. Полковник вспылил:
– Какое право имеете вы сомневаться в моей объективности? Я член партии с 1930 года! – почти закричал он.
– Я обращался к людям с куда большим, чем у вас, партийным стажем. Генерал Тонков рассказывал нам, слушателям, что его принимали в партию в один день с Лениным. А генерал Мазепов был кремлёвским курсантом и, стоя на посту в Кремле, видел Ленина. И вот эти столь заслуженные члены партии, которые должны, вероятно, обладать высоким чувством справедливости, не сделали даже попытки проверить мою жалобу. Они понимали, что с окончанием мною Академии вопрос решится, точнее, отпадет сам собой.
Но полковник Ярославцев действительно дал вполне объективное заключение. Он нашёл, что текст работы, представленный на конкурс, отличается от докладов, одобренных в прежние годы профессором Минкевичем, только одним словом. И вывод гласил, что, представив эту работу, я не нарушил условий конкурса. Вместе с тем полковник Ярославцев сделал несколько небольших замечаний по тексту работы. Это была долгожданная победа. А вскоре последовал приказ по Академии, посвященный моему делу, и я получил его копию. В приказе отмечалась моя успешная работа на кафедре микробиологии и мне объявлялась благодарность. И только с первым пунктом приказа меня не познакомили, так как он был посвящён профессору Минкевичу.
Я, разумеется, радовался победе. Ситуация, которую все умудренные жизненным опытом люди считали совершенно безнадёжной, закончилась моей победой. Давид победил Голиафа! Но, как оказалось, я еще не всю чашу испил до дна. Меня вызвал к себе заместитель начальника научного отдела профессор А.В.Лебединский. Он был заместителем Орбели на кафедре физиологии и совмещал эту деятельность с работой в штабе. Он считался одним из лучших лекторов Академии, но я его лекции не любил и плохо воспринимал – уж больно витиеватым языком излагал он материал. Я иногда терял мысль, пока он доходил до конца фразы.
На столе перед Лебединским лежал уже легко узнаваемый отзыв полковника Ярославцева о моей работе. «В заключении дознавателя имеется ряд замечаний в Ваш адрес, – сказал он. – Вы должны письменно признать свои ошибки; завтра же принесите мне рапорт по этому поводу!» И я написал, что все сделанные рецензентом замечания не затрагивают принципиальных положений работы, они носят скорее редакционный характер, и что они несомненно могли быть своевременно устранены, если бы мой научный руководитель профессор И.Е.Минкевич обратил на них внимание.
– Да, Вы ехидный человек! – сказал Лебединский, прочитав принесенный мною рапорт, и тут же придумал для меня новое испытание.
– Ваша работа должна быть официально представлена кафедрой в научный отдел, – сказал он. – Принесите, пожалуйста, соответствующее направление.
Начальник кафедры в то время был болен, следовательно, он посылал меня к Минкевичу! Но деваться было некуда, Лебединский имел право потребовать этот документ. И я пошёл на кафедру, где не был несколько месяцев, мысленно представляя себе, какая сцена может разыграться при встрече с Минкевичем. Запустит он в меня тяжёлую чернильницу, обругает или просто выгонит из кабинета? Других вариантов представить себе я не мог. Слишком много крови я ему попортил. Знающие люди говорили мне, что подобного случая в истории Академии еще не было. Но представить себе того, что произошло, я не мог. Да и вряд ли кто-нибудь мог бы предсказать это. Когда я, постучав, вошёл в кабинет, Минкевич поднялся из-за стола, широко улыбнулся и сказал:
– Входите, Иосиф Аронович! Что же вы так долго не заходили на кафедру?
Я был совершенно огорошен и пробормотал что-то насчет госэкзаменов. Потом объяснил цель моего прихода. Минкевич быстро написал нужную бумагу, в которой отметил мою многолетнюю и успешную работу на кафедре. В заключение он поинтересовался, получил ли я уже назначение, и посоветовал не терять связи с кафедрой. С ощущением легкого головокружения вышел я из кабинета Минкевича. Он дал мне еще один на всю жизнь запомнившийся урок самообладания и лицемерия.
Что еще следует сказать, чтобы закончить эту историю? Прежде всего то, что изучение антибиотических свойств картофельной палочки я продолжил на Дальнем Востоке. Очень сложно было вести научную работу, никак не связанную с моей практической деятельностью и вообще не имеющую непосредственных выходов в практику. Потребовалось 7 лет, чтобы ее завершить. В 1955 году на заседании Учёного совета Хабаровского Медицинского института я защитил кандидатскую диссертацию «Антибиотические свойства и эколого-географическая изменчивость картофельной палочки». Профессор И.Е.Минкевич в том же 1948 году, когда происходили описанные выше события, после смерти В.М.Аристовского занял кафедру микробиологии. Научная нечистоплотность, отмеченная в приказе по Академии, не явилась противопоказанием для продвижения по службе. Умер он в 1950 году, в возрасте 56 лет. Профессор А.В.Лебединский, один из ближайших учеников академика Л.А.Орбели, предал своего учителя в 1949 году, когда после незабываемой «Павловской» сессии Академии Медицинских Наук началось активное изгнание из отечественной науки «абрашек и армяшек» (так кратко сформулировал цель происходившего один из идейных вдохновителей этого процесса профессор К.М.Быков). От Орбели тогда отреклись, изменили ему многие его ученики. Сам же Леон Абгарович был лишён почти всех должностей и званий, но выстоял, ни в чём не покаялся, никаких приписываемых ему ошибок не признал.
В 1956 году, когда я приехал на факультет усовершенствования в Академию, волна научного мракобесия почти полностью схлынула. И первую вводную лекцию для всех военных врачей, прибывших из разных округов и флотов, читал академик Л.А.Орбели. На всю жизнь запомнилось, какой продолжительной овацией встретила и проводила его аудитория. Нам, простым врачам, была понятна идеологическая и политическая основа травли учёных и представителей творческой интеллигенции, развернувшаяся в конце сороковых – начале пятидесятых годов в различных областях науки, литературы и искусства.
Борьба за человеческое достоинство, за свои права была у меня в течение нескольких месяцев доминантой, которая господствовала над восприятием всего остального. Да и не смог бы я, вероятно, в полной мере оценить трагичность событий, происходивших в конце 40-х в советской науке. Я имею в виду сессию ВАСХНИЛ (Всесоюзная Академия Сельскохозяйственных Наук им.Ленина), 1948, на которой академик Т.Д.Лысенко со сворой своих нечистоплотных подручных учинил разгром отечественной генетики. Доклад Лысенко был заранее одобрен ЦК КПСС, и, стало быть, все инакомыслящие автоматически становились врагами партии. Многие учёные были арестованы и физически уничтожены, другие лишились работы, т.е. средств к существованию. Советская генетика была разгромлена. Деятельность Лысенко «высоко оценил» американский президент Кеннеди, – анализируя результаты соревнования наших стран в различных областях науки, он отметил: благодаря деятельности Лысенко американская генетика минимум на 25 лет обогнала советскую.
Разумеется, профессор Минкевич по сравнению с крупными хищниками, которые разбойничали на ниве советской генетики, – сущий котёнок. Но имеется и общая основа в их деятельности – отсутствие моральных правил, хищничество и карьеризм. Для людей, не отягощённых чрезмерно собственными талантами и трудолюбием, именно эти свойства плюс способность к демагогическому краснобайству обеспечивали подчас фантастический взлёт к вершинам научной иерархии. Карьера самого Лысенко является лучшим примером такого взлёта. Ведь ни одно из его многочисленных «открытий» в науке не было подтверждено, но каждое из них сопровождалось шумихой всесоюзного масштаба, на каждое тратились колоссальные государственне средства – в итоге они оказывались выброшенными на ветер. Но Лысенко обладал несомненными способностями организатора и демагога. И на каждом витке своей головокружительной карьеры он пользовался поддержкой партийных органов, что и обеспечивало необходимую шумиху вокруг очередного «открытия». Не знаю, пытался ли кто-нибудь оценить материальный ущерб, нанесенный Лысенко и его сторонниками народному хозяйству страны. Вероятно, это можно подсчитать. Но что несомненно не поддается никакой количественной оценке – это моральный, нравственный вред, нанесенный им многим тысячам его последователей. Может показаться, что я неправомерно сравниваю личности очень разного масшатаба – профессора Минкевича и академика Лысенко. Но речь идёт не о масштабах их деятельности, а о моральных категориях, где количественные оценки не являются основным критерием.
Очередная конфликтная ситуация крупного масштаба возникла в связи с защитой моей докторской диссертации. Последняя обобщала результаты 16-летних исследований, которые я проводил, работая в НИЛ – центре крови и тканей Военно-медицинской Академии. В диссертации было много нового, заставляющего пересмотреть ряд организационных принципов и методов работы службы крови не только Вооруженныых сил, но и всей страны. Все выводы и практические рекомендации были экспериментально хорошо обоснованы и многократно проверены в различных учреждениях службы крови Вооруженных сил. Диссертация была принята к защите Учёным советом Всесоюзного Института Экспериментальной Медицины, я успешно прошел предзащиту, были назначены оппоненты и так называемое профильное учреждение – Ленинградский Институт Переливания Крови, который должен был дать отзыв на работу. Была даже назначена дата защиты – 13 ноября 1976 года. Казалось, что основная предзащитная суета закончилась и я могу спокойно готовиться к защите. Но тут неожиданно грянул гром.
Мне позвонила из Института Переливания Крови профессор Т.А.Кротова и взволнованным голосом сообщила, что ей звонил академик А.Смородинцев и сказал буквально следующее: «Передайте этому Сироко, чтобы он снял свою диссертацию с защиты. В нашем совете она не пройдёт.» Было ясно, что Смородинцевым руководят отнюдь не научные мотивы. Диссертация должна была поступить в библиотеку института только через месяц, стало быть, о ее содержании и недостатках представления он иметь не мог. Скорее всего, я не угодил ему своим профилем.
Я решил прежде всего поставить в известность об угрозе Смородинцева председателя Учёного совета профессора Б.Софронова.
– Я думаю, – сказал я, – что смогу доложить на Совете основные положения моей диссертации и ответить на вопросы членов Совета. Но если результаты голосования будут не в мою пользу, придётся вспомнить угрозу Смородинцева.
Проф. Софронов счёл ситуацию весьма серьёзной и попросил меня повторить мой рассказ в присутствии секретаря партийной организации, что я и сделал. А затем сказал, что решил диссертацию с защиты не снимать. Они одобрили моё решение, но объяснили при этом, что угроза академика несомненно имеет основание: в число 18 членов Учёного совета входили сам Смородинцев, его сын и пять сотрудников руководимого им отдела. На заседаниях Совета никогда не бывает стопроцентной явки его членов, и поэтому «клан» Смородинцева может обеспечить отрицательный результат голосования. Кроме того, следовало учитывать, что академик был председателем Ленинградского Общества эпидемиологов, микробиологов и вирусологов, членом Высшей Аттестационной Комиссии, то есть человеком весьма влиятельным.
Что я мог сделать, готовясь к защите? Прежде всего я решил поставить в известность о сложившейся ситуации всех, кто должен был принимать участие в самой процедуре защиты. А их было немало. Научный консультант диссертации академик В.Д.Беляков отнёсся к информации об угрозе Смородинцева спокойно.
– Это какое-то недоразумение, – сказал он. – Я постараюсь его уладить. На днях я должен встретиться со Смородинцевым на Правлении Общества микробиологов, эпидемиологов и вирусологов.
Однако через несколько дней Виталий Дмитриевич сообщил мне, что он ничего не добился.
– Я не могу понять, в чём тут дело. Смородинцев весь кипит от какой-то необъяснимой ярости. Не было ли у вашего отца конфликтов с ним?
Но об этом я ничего не знал.
Мои официальные оппоненты – академик А.П.Колесов, профессор А.М.Яковлев и профессор А.М.Смирнова – заверили меня, что они дадут хорошие отзывы на диссертацию и готовы отстаивать своё мнение на Учёном Совете. Между тем время шло, приближался день защиты, а ко мне продолжали поступать сведения о том, что Смородинцев развернул настоящую агитационную кампанию против моей диссертации.
Рассказ Альвины Михайловны Смирновой: «В составе группы ленинградских учёных я летела на съезд микробиологов в Куйбышев. В самолете, как на грех, рядом со мной оказался Смородинцев. Всю дорогу, несколько часов, он донимал меня разговорами о вашей диссертации.»
За месяц до защиты диссертация поступила в библиотеку ВИЭМ. И тут наступил новый этап конфронтаций. Надо отдать должное сотрудницам Смородинцева – членам Учёного Совета: они познакомились с диссертацией и заявили своему шефу, что работа произвела на них хорошее впечатление. И тут стал проясняться основной мотив агрессивного поведения Смородинцева.
Рассказ Р.Я.Поляк, доктора медицинских наук, члена Учёного Совета:
– Как-то после затянувшегося заседания Совета Смородинцев подвозил меня на машине и затеял разговор. «Рута Яковлевна, – сказал он, – вот вы сегодня проголосовали против диссертации И-ва. А ведь когда будет защищаться Сироко, вы проголосуете «за», потому что он еврей.» Я попросила водителя остановить машину и выскочила, хлопнув дверцей.
Как выяснилось позже, Смородинцев обзвонил всех членов Учёного Совета, убеждая их либо голосовать против моей диссертации, либо не являться на защиту, чтобы сорвать заседание Совета из-за отсутствия кворума. В такой накалённой до предела обстановке наступил день защиты. Но тут вмешалось Провидение: Смородинцева вызвали в министерство, и он уехал в Москву, предварительно написав разгромный отзыв на диссертацию. Должен сразу сказать, что мне было легко аргументированно ответить на все замечания Смородинцева. Он не был специалистом в проблемах, которым была посвящена диссертация, большинство его упрёков об этом свидетельствовали и легко опровергались.
Вечером накануне защиты вся наша семья собралась за круглым столом. В середине стола лежал список членов Учёного Совета, и мы выпили «членораздельно» за каждого, чтобы он явился на Совет и не был сволочью. И это, вероятно, тоже помогло. На заседание Совета, которое состоялось 13 ноября, явилось 13 его членов, то есть кворум был обеспечен. Да, еще одна интересная деталь. За пару дней до защиты я пришёл к научному руководителю нашей лаборатории академику Ивану Степановичу Колесникову и рассказал ему о ситуации. Реакция Ивана Степановича меня поразила. «А что, собственно, может сказать против вас Смородинцев? Не давайте ему степень, потому что он еврей? Вы хотите, вероятно, чтобы я был на защите? Давайте машину, я приеду!»
Крупный специалист в области лёгочной хирургии, И.С. Колесников был своеобразным человеком. Как-то я оказался в его кабинете, когда он громко распекал за какую-то ошибку одного из преподавателей кафедры. Он прекрасно владел богатствами ненормативной лексики и умело ими пользовался. Провинившийся подполковник стоял по команде «смирно» и только изредка говорил: «Слушаюсь!» Мне было крайне неприятно присутствовать при этой унизительной сцене, но повода выйти из кабинета не было. Позже я спросил у кого-то с кафедры, как они терпят такое с собой обращение. «Понимаете, – сказал тот, – Иван Степанович готов за каждого из нас стать горой; он очень справедлив, никогда никого не обойдет с продвижением по службе или с присвоением очередного звания. И мы прощаем ему эти вспышки гнева.»
Зал заседаний перед защитой был заполнен более, чем обычно. Научную общественность всегда привлекают острые ситуации, а это заседание Совета сулило немало неожиданностей. Я тщательно подготовился. Помимо традиционных таблиц сделал около двадцати цветных слайдов (к проектору посадил симпатичную девочку – дочку Лену). А доклад ну прямо от зубов отскакивал. Было очень много вопросов. Члены Совета, которые ни меня, ни мою работу не знали, хотели, естественно, меня прощупать. Да и я сам попросил кое-кого из коллег задать мне несколько вопросов, на которых я в докладе не мог подробно остановиться, но считал их выигрышными. Был полностью зачитан ругательный отзыв Смородинцева, а я дал на него весьма сдержанный ответ, хоть и мог по некоторым пунктам показать некомпетентность академика. Нельзя было забывать, что в зале сидит член Совета – младший Смородинцев. Ну а когда начали выступать официальные оппоненты, мне защищаться уже не было нужды. Их отзывы звучали для меня, как музыка. Отвечал я коротко, в полном соответствии с рекомендацией известной «Памятки диссертанту»: «Отвечая официальным оппонентам, благодари и кланяйся, кланяйся и благодари».
И, наконец, – тайное голосование закончено, счётная комиссия удаляется из зала, а я сижу в ожидании приговора. Подходят друзья, коллеги, говорят, что было всё хорошо, некоторые даже пытаются поздравить с успешной защитой. Но я им не верю: тайное голосование на то и тайное, чтобы приносить неожиданности. Вспоминаю историю о том, как члены совета поздравляли диссертанта, а оказалось, что все дружно проголосовали против. И каждый поздравляющий надеялся, что хоть кто-то был «за». Но вот появляются почему-то весьма оживленные члены счётной комиссии, кто-то из них успокаивающе машет мне рукой, а их председатель объявляет фантастический результат: 12 – «согласен» и один бюллетень «недействительный». Зал взрывается аплодисментами, меня обступают друзья, коллеги, откуда-то появляются цветы, все радостно возбуждены, улыбаются, а я чувствую себя оглушённым, воспринимаю всё, будто через какую-то дымку. Жена мне подсказывает: к кому-то надо подойти, кого-то из официальных лиц поблагодарить, я всё выполняю полуавтоматически – это меня начинает отпускать напряжение последних месяцев.
А потом мы в окружении всех друзей отправляемся к нам домой. Там много чего было приготовлено, но, чтобы не искушать судьбу, всё спрятано по холодильникам и шкафам, как будто на всякий случай, а вдруг когда-нибудь пригодится... Но моментально были накрыты столы, из всех тайников появились закуски и бутылки, и пир горой начался. Все были возбуждены, вспоминали какие-то детали защиты, поведения действующих лиц и, разумеется, – результаты тайного голосования. И казалось нам тогда, что все трудности преодолены, дело сделано и остается только ждать получения докторского диплома из ВАКа. Мы совсем не представляли себе, какие еще подводные рифы и испытания ждут меня впереди, какое огромное влияние на дальнейший ход событий окажет мой злой гений – академик Смородинцев.
Ситуация начала проясняться весной 1976 года, когда я получил приглашение на экспертный совет ВАКа. К приглашению был приложен отзыв на диссертацию так называемого анонимного рецензента (подпись под отзывом была срезана). Отзыв был большой – на 17 страницах, а когда я бегло его просмотрел, то решил, что это конец – надежд на то, что удастся отстоять диссертацию, больше нет. Отзыв был написан в хамском издевательском стиле и при этом изобиловал грубейшими орфографическими ошибками. Многие замечания и пункты даже из раздела «Достижения диссертанта» никакого отношения к моей работе не имели. Было видно, что автор отзыва очень старался выполнить чьё-то задание провалить диссертацию, но ни специальных знаний, ни общей культуры ему явно не хватало. Надо было опять «выходить на боевую тропу». Я понимал, что на Экспертном совете ВАКа обстановка будет совсем не той, какая была на защите. Там присутствовали доброжелательные оппоненты, я ощущал поддержку аудитории, где было много моих товарищей и коллег. И даже сам академик И.С.Колесников приехал, чтобы меня поддержать. А на Экспертном совете я буду отдан на растерзание автору анонимного отзыва и его коллегам. Правда, членом Экспертного совета был мой научный консультант академик АМН В.Д.Беляков, но отбиваться от «хищников» мне предстояло в одиночестве.
Жена побоялась отпустить меня одного и поехала со мной в Москву. К назначенному часу мы были в назначенном месте, где я вручил секретарю Совета мой письменный «Ответ рецензенту». Когда меня пригласили в аудиторию, я увидел несколько десятков пожилых и весьма солидных учёных мужей и дам, с любопытством взиравших на меня. Среди них несомненно должны были быть учёные, знакомые мне по литературе, но ни одного знакомого лица, кроме В.Д.Белякова, я не увидел. Председатель Совета академик АМН Сидоренко сообщил, что мне даётся 10 минут для ответа рецензенту. Это было по крайней мере вдвое меньше, чем мне требовалось – даже мой письменный ответ был изложен на 9 страницах машинописи, то есть для его зачтения требовалось 16 – 18 минут. Пришлось резко сократить объем выступления, отвечая только на основные замечания рецензента. Но самая большая трудность заключалась для меня в том, чтобы отвечать сухо, сдержанно, не допуская ни малейшей иронии или критики в адрес злобного и безграмотного автора рецензии. А ведь как хотелось ответить ему, дав волю собственным чувствам!
А потом началось самое трудное – вопросы. Вопросы, которые задавались подчас в нарочито резкой и огрубленной форме, рассчитанной на то, чтобы вызвать замешательство и растерянность у отвечающего, сбить его с ног. У меня было ощущение, будто я стою в футбольных воротах и пытаюсь отразить серии одиннадцатиметровых ударов, направленных в разные стороны ворот. Но я выстоял! Когда вопрошающие иссякли, меня попросили выйти и подождать в коридоре. Там меня ждала взволнованная, бледная жена, которая не понимала, что может Совет так долго со мной делать. Оказалось, что экзекуция продолжалась 40 минут. Я стоял, остывая и отдуваясь, пока меня опять не вызвали на лобное место. Председатель Экспертного Совета сказал следующее:»Экспертный Совет принимает ваши ответы на отзыв рецензента и на заданные вам здесь вопросы. Мы будем ходатайствовать перед Президиумом ВАКа о присуждении вам степени доктора медицинских наук.» Я поблагодарил всех присутствующих и откланялся. Вслед за мной вышла секретарь Совета, она пожала мне руку и сказала, что я добился максимального результата. Да я и сам знал это, и я опять чувствовал себя победителем и считал, что все мои диссертационные злоключения закончены. И все близкие, и домашние, и друзья разделяли мою радость. Как мы ошибались, считая, что возможности моего главного недруга исчерпаны!
Примерно через два месяца начальнику лаборатории, в которой я работал, позвонил директор Центрального Института переливания крови профессор О.К.Гаврилов и сообщил, что к нему на подпись поступил отрицательный отзыв на мою диссертацию, но он, зная меня как серьезного учёного, хотел бы со мной побеседовать. И я опять поехал в Москву.
С профессором Олегом Константиновичем Гавриловым я познакомился в период его работы в Академии. Особых контактов у нас не было, существовали на параллельных курсах, встречаясь в основном на различных конференциях, съездах и учениях. Олег Константинович расспросил меня о ситуации с диссертацией, сразу оценил движущие силы моих злоключений и положил на стол очередной отрицательный отзыв, за авторством заведующей бактериологической лабораторией института Т.Голосовой. Я с ней был хорошо знаком как с коллегой-микробиологом, работающей в службе крови. У нас были, как мне казалось, вполне нормальные отношения. Даже книжку свою с весьма прочувственной надписью она мне дарила. И вдруг такое предательство! «Пишите свой вариант отзыва на Вашу работу, – сказал О.К.Гаврилов, – и я подпишу его.» Я с удовольствием и чувством огромной признательности выполнил это задание. Так было отсечено последнее ядовитое щупальце, тянувшееся к моей диссертации. Не могу утверждать этого с полной уверенностью, но думаю, что и Т.Голосова выполняла просьбу Смородинцева – могущественного человека, от которого она могла быть в чём-то зависима.
20 октября 1978 года Высшая аттестационная комиссия присвоила мне учёную степень доктора медицинских наук. И мы опять – в который раз! – отмечали это событие. Но теперь в банкетном зале Дома писателей и с участием всех оппонентов, коллег, друзей и родственников.
Вот я и подошёл к финалу моей диссертационной эпопеи. Возникает естественный вопрос: стоило ли так подробно описывать всё происходившее? Думаю, что стоило по той причине, что эта история является уникальной. На моей памяти и в моем присутствии прошли сотни защит диссертаций. Защищали друзья, знакомые, коллеги, десять лет я был членом специализированного совета, заседавшего ежемесячно, неоднократно сам выступал в качестве оппонента, но никогда с острой конфликтной ситуацией на защите не сталкивался. Обычно защиты проходили, как хорошо отрепетированный спектакль, где каждое действующее лицо знает свою роль и стремится, хорошо ее исполнив, поскорее убраться со сцены, освободив место для очередного актёра. Все возможные недоразумения и шероховатости тщательно обдумываются и устраняются заранее. Вот почему Смородинцев был абсолютно уверен, что после его «дружеского» предупреждения я не посмею не снять диссертацию с защиты. Тогда, правда, я не представлял себе, какие серьёзные испытания меня ожидают. А если бы представлял? – спрашиваю я сам себя. И отвечаю: все равно пошел бы ва-банк! Поступи я иначе, на всю оставшуюся жизнь осталось бы нестерпимое ощущение, что я струсил, что меня унизили. А это явно противоречило бы совету моей мамы запасаться ХОРОШИМИ воспоминаниями.
