№9/2, 2011 - 30 сентября 1932 года родился Павел Сиркес, прозаик, кинодраматург и режиссер
Павел Сиркес СКВОЗЬ ВРЕМЯ: НУРПЕИСОВ И КАЗАКОВ
Литературный сценарий документального фильма
Так возвращаются с джайляу в обжитые отчие места. Из Алмааты снаряжается караван, который отправится за сотни километров на родину Абдижамила Каримовича Нурпеисова. По его желанию. Подобное не могли не запечатлеть – для памяти. Надеюсь, удастся раздобыть нужный материал. Если нет, восстановим, снимая степь из седла вышагивающего по ней верблюда, приминающего мослатыми копытами пахучую полынь.
Старшая дочь Шуга вспоминает: *
- Он себе присмотрел могилу на Бел-Аране. Его отговаривали. А он сказал: «Хочу там – и всё!..»
Её слова словно подхватывает писатель, переводчик итогового романа
Нурпеисова «Последний долг» Анатолий Андреевич Ким:
- Не знаю, дозволено ли мне это рассказать, но раз это происходит, наверно,
рассказать придётся. Все знают, что люди умирают когда-нибудь. Восток есть восток.
Не все такое поймут на западе... У восточных людей есть забота о своём посмертье:
где похоронят, сколько людей придут на тризну. Об этом как-то заранее беспокоятся.
Нурпеисова любят в стране, в народе. Он сейчас аксакал казахской литературы. И отношение к аксакалу – почти как к святому. Выглядит странно?..
Тут была целая общественная акция. Был подготовлен большой караван. И в месте, что в 700 километрах отсюда, на горе Бел-Аран, которая описана в последнем романе, заложили первый камень в его будущий мавзолей. И там будут, он определил, две стелы гранитные, полированные с двух сторон. На первой приведут цитаты из романа «Кровь и пот» в переводе Казакова и мои – из «Последнего долга». На второй – то же по-казахски. Таким образом, почти мифически, легендарно как переводчики по смерти Нурпеисова мы будем рядом стоять... Представляете такую любовь автора к своим переводчикам? Он и в посмертную славу берет нас с собой вместе...
...этот эпизод сохранён в телевидеофонде. Москва. 5 февраля 2008 г. Арбат, 30.
Известный доходный дом, где и сейчас зоомагазин, и тогда он был, когда здесь жил с 1930-го по 1964-й год Юрий Казаков, коренной арбатец, не то, что стоящий неподалёку малопохожей статуей Булат Окуджава.
Голос автора:
- Вот и дождался, наконец, после своего 80-летия давно признанный классиком русской литературы Юрий Павлович Казаков открытия мемориальной доски там, где прошла большая часть его короткой жизни.
Москвичи, почитатели таланта писателя, коллеги, официальные лица. Падает полотнище. Выразителен барельеф работы скульптора Геннадия Правоторова. Архитектор Алексей Садиков гармонично расположил элементы бронзовой композиции. Медальный профиль Юрия Казакова. И впрямь есть в его облике что-то патрицианское. Недаром существует предание, что к крови смоленских крестьян примешалась кровь князей Мещерских.
Говорит Евгений Евтушенко:
- У него были люди, понимавшие, что он великий писатель, но их было мало, сейчас ещё меньше. Надо помочь рассказать молодым, кого мы потеряли в лице Юрия Казакова.
Валентин Распутин:
- Я частенько читаю в грустные моменты его рассказы. И приподнимаешься сразу. Одухотворённость наступает.
Созданный ваятелем портрет замещается фотографией – Казаков в том же, примерно, возрасте. Тут мы прибегнем к приёму, который на английский манер называют флэшбэк (flash-back), что в переводе означает воспоминание, взгляд в прошлое. Сколь немного сохранилось снимков этого периода жизни Казакова, они один за другим короткой монтажной фразой представят его судьбу как бы в обратной перспективе – до момента, когда он, четырнадцатилетний, тушил «зажигалки» на крыше родного дома, был оглушён близким взрывом бомбы и, смертельно испугавшись, стал заикаться, от чего так и не смог до конца избавиться.
Военная московская хроника той поры богата. Выберем ночные, наиболее выразительные кадры. Может быть, среди самоотверженных добровольцев-пожарных, спасавших свои жилища от налётов фашистских стервятников, мелькнёт силуэт, чем-то напоминающий нашего героя.
Резко, в стык с хроникой московской – легко узнаваемая сталинградская.
Теперь фотографиями и несколькими короткими фрагментами из фильмотеки, потому что Нурпеисов, как всякий настоящий писатель, предпочитал не публичность, а уединение за рабочим столом, поддержим рассказ Абдижамила Каримовича о себе. Получится флэшбэк как бы в обратном течении.
Он прежде не давал столь подробных интервью. И столь откровенных. Исповедь получилась неподдельная и правдивая. Так говорят у жизни на краю. Уложиться бы и нам по времени...Сохранить.
Сначала появляются его книги на разных языках – ими забиты все полки в кабинете. Потом - он сам, старый красивый человек, неспешно и очень своеобразно изъясняющийся по-русски. (Как поступить с текстами Нурпеисова, покажет окончательная сборка фильма. Они могут быть прорежены или сокращены. Пока же привожу их полностью, в соответствии со съёмкой и записью на кассете.)
Нурпеисов (в кадре):
- Сейчас я старый и, когда я думаю о своей жизни, мне кажется, что у меня две жизни было. Первая, которую я жил. А вторая – моя память. Знаете, я вообще аульный человек. Я живу в столице. А душа моя там, в ауле. Люблю аул...
В сорок втором, окончив десятый класс в ауле, вернее, в небольшом районном
центре, я сразу оказался под Сталинградом.
Таким он был тогда, как на пожухлой солдатской карточке, присланной с фронта и сохранившейся в семейном архиве.
- А до этого никогда мне не приходилось читать на русском языке ни одного произведения ни русских классиков, ни переведённых на русский. - Заметьте, он вспоминает не о страшных боях, а о книгах. - Только в феврале месяце я остановился у одной старушки. У неё там толстенная книга без обложки. Я прочитал – и ничего не понял. Но хорошо запомнил: о каком-то Спартаке.
Потом, в сорок третьем, в апреле, только что закончил Запорожское военно-политическое училище, посёлок Урде. Почему Запорожское? После захвата немцами перевели в Моздок, Северный Кавказ, потом – Урде, на Урал. В конце ноября по март. Направили в штаб Южного фронта, Новошахтинск, Ростовская область.
Мы вдвоём с русским одним ещё капитаном сняли комнату у одной русской
женщины лет сорока пяти – пятидесяти. Мне она показалась старухой.
Две кровати. После завтрака каждый день капитан прислонялся к постели. Читал «Войну и мир», первый том. Через пять-шесть минут книга падала на пол. Я её поднимал. О чём он только пишет! Плохо знаешь русский, а потом ещё немецкий, английский, французский. Ну, толком ничего не понял. Это вторая книга. Я вам хотел рассказать кто я такой и как я приобщался к русской литературе, к русскому языку и воспринимал эти произведения.
Другая фотография: Нурпеисов уже при погонах – младший офицер.
Голос автора:
- Судьба хранила его. Может быть, для казахской литературы?..
Нурпеисов продолжает:
- Потом получил назначение в мотострелковую дивизию. Фронт находился в 17 километрах западнее Ворошиловграда, ныне Луганск. Меня назначили заместителем командира миномётной роты по политической части. Мы оказались во втором эшелоне. А через десять дней – в первом. Примерно десять дней я был комиссаром. Ждали: немцы пойдут в наступление. Мы тоже со своей стороны готовились к наступлению. Это сорок третий год.
И вдруг – приказ Сталина: упразднить политработников в ротах, батареях и всех замов по политчасти – в тыл. Там комиссия во главе с одним полковником. И всех этих комиссаров бывших – в разные роды войск.
А меня уговаривали в бомбардировочную авиацию дальнего действия. Хотели на штурмана. Я же хотел в истребители. Отправили в Чувашию, город Кангаш. Сталинский набор – ускоренный темп! Моторы, одновременно лётная подготовка и прочее. Я в первый раз – чуть ли не авария. А во второй раз сдал на «хорошо». Потом вывозной полёт 1000-1500 метров. Фигуры высшего пилотажа. Не только я один был комиссован из авиации по здоровью.
Оказался в Кучино, в двадцати километрах от Москвы, в офицерском полку – до подполковника. Все, какие есть, службы: мыть пол, работа на кухне. Я там находился с октября до мая.
Однажды перед строем спросили: «У кого почерк хороший?» - «Я, я!» Меня определили писарем в штаб. Потом по оперативной службе – помощником начальника штаба полка. Я наряд определяю. Подполковник Прокофьев Алексей Алексеевич, спокойный человек. В январе вечером у него в комнате я просился на фронт: братья на фронте. - «У меня – тоже». Он держал меня до мая: «Сынок, не торопись...» Оказывается, формировалась артиллерийская бригада и в ней – дальнобойный пушечный полк, стрелявший на двадцать три километра, и отдельная разведбригада на правах полка, командир Герой Советского Союза Иванов. Потом он погиб в Маньчжурии.
Одним словом, в Кучино, в резервном полку, читал роман «Чингиз-хан» Яна, первый роман, который я хорошо понимал. И вообще пришёлся по душе. Потом «Хан Батый» читал на классных занятиях. И попал в стенгазету:
«По огневой тактике профан,
А на занятиях читает роман...»
Первые две вещи.
А потом кончилась война - Курляндская группировка. Сказали снять квартиру. Мы жили с офицером на лесопильном заводе. Туда приходила мадам Роза. Муж железнодорожник. Она блестяще по-русски и по-французски. У неё была огромная библиотека. В основном издательства Гудкова десятого - двенадцатого годов. Там я нашёл роман Золя «Разгром». Как я полюбил этот роман!
Нурпеисова, который почти всё время оставался в кадре, повествуя о своих
военных буднях, сменяют фотографии уже демобилизованного, но ещё не снявшего
формы двадцатиоднолетнего ветерана.
Снова на экране – сегодняшний Абдижамил Каримович:
- И когда после увольнения в запас возвращался домой, я взял литер прямо в Алма-Ату. Семь дней ехал. Я даже не знал, что есть гостиницы, и жил на вокзале. Три дня искал писателей: Муканова, Мусрепова, Ауэзова. Аульный абсолютно... Три дня находился во второй Алма-Ате, в зале ожидания, а там почему-то до двух часов ночи – милиция не давала. Никто не знает. Как же так – не знать их?.. Потом, на третий день, на Панфилова – Карла Маркса один казах сказал: «Молодой человек, вы так не найдёте. Давай, недалеко от Зелёного базара вам покажу, где Союз писателей».
Попал к Муканову. Он председатель Союза писателей Казахстана. У меня двенадцать страниц под тайной фамилией написано карандашом, - всю жизнь пишу на бумаге в клетку, - начало романа «Курляндия».
Он позвал Мустафина.
- Что это?
- Роман.
- Роман – это большая вещь.
И тогда задал я Мусрепову самый глупый вопрос:
- Агай, а роман вот так пишется?..(Хлопок руками от полноты чувств.)
- Вот так. Завтра, давай, в три часа – к Муканову. - Мустафин ничего не сказал,
а Муканов: - Парень умеет писать. Я сказал свой совет.
А я, обрадованный, я стеснительный был, расковался и говорю:
- Дяденьки, извините, пожалуйста. Моя фамилия не Каримов, а Нурпеисов. Потому, что решил, что, если отрицательный отзыв, я про себя думал, растает мой след, никто не будет знать мой позор. Поступлю на филфак КазГУ. Стремиться стать писателем – это не зазорно...
Ну, одним словом, за полтора года отгрохал огромный роман – в два раза (показывает однотомник Казакова)... Я такую вещь никогда не писал. И поступил после этого в КазГУ, по совету того же Муканова.
И мне говорит:
- Я, когда был летом в Москве, заходил в Литинститут. Там программа, как на филфаке, русское отделение. Переведёшься туда. Ты, говорит, поступи на филфак КазГУ. Книга сейчас в наборе. А пока будешь читать гранки, кое-что там исправишь.
Теперь, наконец-то, мы можем показать впервые запечатлённого на киноплёнке
двадцатишестилетнего Абдижамила Нурпеисова. Таким он был в то время – сюжет из журнала «Советский Казахстан» за 1950 год. Писатель, сидя за столом, читает свой дебютный роман «Курляндия».
Нурпеисов продолжает:
- Я сделал вот так: учился. Очень интересно, как я учился. А там тридцать
только что окончивших десятый класс девочек и пять офицеров. Ходили перед ними – нос кверху, а они – академики на коллоквиуме по русской литературе. Я дрожал. А в перерыве я пошёл к декану и говорю: «Давайте, я отдельно буду сдавать». И решил: если хочу быть писателем, я должен знать всю мировую литературу. И пришёл в библиотеку имени Чехова и заказал сразу «Илиаду» Гомера. Пошёл влубь. Там лицом к стенке сидит конопатенькая девушка. А я был стеснительный. Если б она была пригожая лицом, я б ни за что не сел прямо напротив. Начал «Илиаду». И так плохо понимаешь русский – пока прочитаешь длинную строку, голова кружится. Я махнул рукой на Гомера и попросил Радищева. А там церковнославянский эпиграф...
Потом Литературный институт на следующий год, пятидесятый.
Для националов – специальный урок русского языка. Преподавала старуха -
седовласая, с длинным лошадиным лицом, как у одной из чеховских героинь. И
задаёт тему сочинения и возвращает мой текст красный-красный. И говорит: «Молодой человек, с вашим запасом слов вы напрасно пренебрегаете грамматикой». А я, глупый, я никогда не проходил грамматику – зачем, думал.
Потом я вернулся, окончив Литинститут. Долга у меня тридцать тысяч. Стипендии я не получал – пересдавал. Поэты мне ссужали. Снял квартиру. Телефона нет. Я в пятьдесят шестом окончил.
В пятьдесят седьмом – декада. Мой роман включили в план Воениздата и здесь, у нас.
Когда заканчивал Литинститут, мне попался роман «Юконский ворон» Сергея Николаевича Маркова. Он перевёл. Я говорю: «Перевод не нравится». И не слушает. И вот здесь трения. Отдали Кедриной. Она – положительный отзыв. Тогда из пяти человек комиссию во главе с главным редактором издательства. Один русский – Мартьянов. Они – положительное заключение. А я категорически возражаю. Оказывается, авторские права имеют силу... Издание остановили, перевод оплатили, Марков уехал.
Пошёл разговор всюду – в ЦК, в Совмине, отдел культуры. Подстрочник сделал другой – Маканов.
В это время по-казахски переиздавался роман «Курляндия». Я написал: «Удержать из гонорара сумму, выплаченную Маркову». Немного затихло, но положение моё аховое – выпала трудная жизнь...
Однажды прихожу в издательство «Жазуши». Там один сидит Никита в большом зале. Стихи писал, журналист. Читает журнал «Москва», номер девять, рассказ, какой-то Юрий Казаков, «Арктур – гончий пёс» с посвящением Пришвину.
- Не знаю, но очень нравится. Оторваться не могу!
На следующий день он дал мне этот журнал. «Если этот Юрий Казаков сделает
перевод, дам ему. Если нет, никогда переводиться не буду... Нет». Махнул рукой.
Крест.
Вот искал Казакова. Консультант по казахской литературе при Союзе писателей СССР (мы вместе учились в институте) прислал его адрес. Молодой, недавно окончил Литинститут. Живёт в старом Арбате. Я ему написал. Он ответил: «Согласен переводить».
Семь лет я его ждал. Это пятьдесят седьмой, сентябрь. Шестьдесят четвёртый, октябрь – он сюда приехал.
...Будто злой рок преследовал всё, где был снят на киноплёнку Юрий Казаков. После смерти хозяина взломали дачу в Абрамцеве и не понятно зачем порезали в лапшу киноматериалы, что там хранились. Таково свидетельство Тамары Михайловны Судник, жены Юрия Павловича в течение десяти лет, матери его единственного сына Алексея. Но, по её же словам, в 1967 году болгарин Серафим Садиков снимал Казакова. Найти бы этот ролик...
Последний удар нанёс пожар в прошлом декабре, когда злоумышленники подожгли абрамцевский дом, чтобы завладеть опустевшим участком. Остались только печные трубы да металлическая кроватка, в которой спали в детстве и Юра и Алёша. Пепелище показало московское телевидение - сам смотрел прямой репортаж.
И точно известно, что на ТВ есть два любительских кадра с Юрием Казаковым (индекс 050040). Они были включены в фильм «Ни дня без строчки. Трава забвения», показанный каналом «Культура» 2 октября 2007 года.
Больше повезло фотографиям – их много. Особенно у фотографов Центрального дома литераторов Николая Кочнева и Михаила Пазия. Постоянно снимали Казакова Вячеслав Мешков, Анатолий Фирсов и Ирина Стин. Есть также фото Виктора
Лихоносова и Евгения Евтушенко. А отроческие годы - на карточках случайных
любителей да безвестных ремесленников из московских ателье.
Попробуем выстроить этот период жизни Казакова - между пятнадцатью и тридцатью на фотографиях – от поисков своего призвания и до писательского признания.
В кадре – два снимка рядом: восемнадцатилетний Нурпеисов и пятнадцатилетний Казаков. Подверстаем следом ещё несколько, чтобы показать, как подросток становился юношей.
Голос автора:
- Разница в возрасте меньше трёх лет, но она весьма существенна. Абдижамил в сорок втором – солдат под Сталинградом. Рожденный в августе двадцать седьмого Юрий так и не попал в армию до дня Победы, хотя ровесники призывались. Его не брали из-за контузии и сильной близорукости – минус семь. Но лиха военного времени он хватил сполна. Работал, как только мог, помогал матери. Занимался в музыкальной школе при Гнесинке. Музыкальная одарённость проявилась рано, а учиться начал поздновато. Оттого досталось осваивать контрабас...
Потом играл в кинотеатрах, клубах, на танцплощадках в парках – надо было как-то жить. Много читал. И вдруг потянуло писать самому.
«Дом Герцена» на Тверском бульваре – Литературный институт, чуть ли не единственный в мире, - надо же придумать такой! - вуз, где готовили писателей. Второй был еще в ГДР, в Лейпциге. Двор, утопающий в зелени вековых деревьев. Памятник издателю «Колокола».
Голос автора:
- Казаков поступил сюда в 53-м с антиамериканскими пьесами и спортивными очерками. Его приняли на заочное отделение. Уже в следующем году он перевёлся на очное, стал посещать творческий семинар забытого теперь прозаика Николая Замошкина. В 57-м в журнале «Октябрь» появилась первая публикация студента Юрия Казакова. Особенно сильное впечатление произвели рассказы «На полустанке» и «Некрасивая». Редкий дар молодого писателя был замечен такими мэтрами, как Виктор Шкловский, Константин Паустовский, Вера Панова.
Известный литературный критик Лев Аннинский, на мой взгляд, проницательно рассмотрел истоки творчества Казакова:
«Странность казаковского присутствия, одновременно укорененного, русского, деревенского, и вместе с тем - «нездешнего», надмирного, музыкального, может, конечно, озадачить его биографов. Писатель, проложивший пути для русских «деревенщиков», - с детства не видывал деревни, он вырос «на арбатских дворах». Писатель, оставивший пленительные картины природы, с детства этой природы «в глаза не видел и не думал о ней», - он эту природу первоначально вычитал из книг в «тёмной, холодной и голодной Москве» военных лет. Писатель, одарённый уникальной литературной техникой, был практически первым литературно образованным человеком в своём роду, да и роду-то того было – всего два городских колена: семья рабочая, московская, а деды-бабки – из смоленских крестьян; дальше – вроде бы туман, родителей отделили рвом Беломорканала... Были только глухие намёки на 1937 год, и ведь на самом деле – ездил к отцу на поселение, и именно там «приобщился» к таёжной природе, к охоте; а что не афишировал – так плаха репрессивная на сознании лежала! Вот и получилось, что ни с землёй вроде бы связей никаких, ни с деревней. Всё получено - «из запредельности». Просторы и «зовы».
Конечно, не станет перед камерой Лев Александрович говорить по-писанному, но мыслей этих выношенных не минует.
Ущелье Медео. Бывший санаторий Совмина Казахстана. Горы. Внизу шумит неугомонная Алмаатинка.
Голос автора:
- Семь долгих лет приезжал сюда и подолгу здесь работал над переводом трилогии «Кровь и пот» Юрий Павлович Казаков.
Шуга Нурпеисова:
- Вот сегодня подумала, что я могла бы сказать, что общего между лириком, который писал рассказы, и эпиком, который пишет крупными формами. Думала, думала. Стала перечитывать рассказы Казакова и стала прикидывать, что он писал бы, если б он дожил до наших дней, то есть вот какие темы он развивал бы, и что общего было бы между им и папой.
С Казаковым, я думаю, что там, ну, по просто по воспоминаниям папиным, думаю, возмущение там было беспредельное. Как так?..Я такой большой мастер! Как ты смеешь мне возражать?..Что-нибудь доказать человеку невозможно. И в конце концов приходится искать какой-то компромисс. С Казаковым они находили его через музыку. У них было только слово и музыка.
Казаков, например, говорил, что не может простой пастух так сложно выражаться. Папа ему доказывал обратное. И тут я могу сказать как культуролог. Почему казахи приняли ислам, а русские – христианство?..Поскольку оседлые народы, они принимают – им посылается та религия, которая закрепляется в визуальных образах: ну, например, иконы, архитектура храмов особая, скульптуры святых. У кочевых народов – у них этого нет. Им проще в музыке и в слове. И ведь это же естественно, что искусство слова у казахов в крови.
Перевод совершенный. В казахском есть фразы, где каждое слово начинается с одной и той же буквы. Это как бы поэзия в прозе. В русском такого Казаков не добивался. Наверно потому, что это казалось ему искусственным. Он даже говорил отцу: «То, что я недодам в одном месте, я восполню в другом».
Если спорить над каждой фразой, - роман огромный, - они бы никогда не кончили. Папа был тогда помоложе и посговорчивее. Если нет перевода, то тебя в общественном мнении широком как будто ещё и нет... А тут ещё терять такого переводчика хорошего, я думаю, его статус не позволял ему.
Я думаю, что, если бы Казаков жил сейчас, - у него человек обособлен. - настроение «Нестора и Кира», возможно, эти темы... Он утерял почву под ногами и обращал взор к Богу. Не случайно их с отцом потянуло друг к другу.
Бумажный лист, выползающий из каретки портативной пишущей машинки «Колибри», за которой работал Юрий Павлович.
Юрий Казаков – прозаику Эдуарду Шиму:
«Милый, мудрый Шим! Вспомнил я твой дом в моём изгнании, среди чуждых гор, и стало мне приятно от мысли, что если мне постараться, то и у меня будет когда-нибудь такой же дом, то есть в смысле ухоженности и красоты земли...
Завидую я вам, чертям, что вы что-то своё царапаете, а мне вот надо своей кровью орошать пустыни Казахстана. Но что делать – последний том, верный заработок, верный, следовательно, хлеб и луковицы, и семена, и ремонты, и налоги, и всё остальное. А со своим ещё без денег насидишься, знаю я, как писать своё. Зато после Казахстана ни одной нации не подпущу к себе близко и вновь займусь изучением русского языка».
Январь, 1971 год.
Снимок Казакова. Он на нём, как никогда, грустен.
Голос автора:
- Печальное признание мастера русской прозы, чья книга в 64-м была признана лучшей иностранной книгой во Франции, где младший современник Бунина Борис Зайцев назвал его продолжателем бунинской школы отечественной литературы.
В Италии же Юрий Казаков первый и до сих пор единственный из русских писателей был награждён медалью Данте и удостоен Дантовской премии.
Леонид Теракопян, заместитель главного редактора журнала «Дружба народов», как и тогда, когда там публиковалась трилогия, - фрагмент из статьи «Казахстанское притяжение» («ДН», номер 12 за 2006 г.):
«Как-то, будучи в Алма-Ате, в гостях у писателя, я захватил с собой в гостиничный номер объёмистую папку подстрочника романа «Кровь и пот». Начал читать – и сразу нахлынуло ощущение художественной мощи, соответствия текста авторскому оригиналу. Вся подготовительная работа была выполнена великолепным знатоком казахского языка, филологом, публицистом Герольдом Бельгером, которого с началом войны, ещё мальчишкой, депортировали из Поволжья в Казахстан. Как истинный, природный немец, он брался за любое дело основательно, капитально, не позволяя себе ни спешки, ни приблизительности. Так что Казакову было на что опереться. Говорю это отнюдь не в умаление его заслуг. Работа действительно филигранная. По фразам, акцентам, нюансам, интонации, по органическому вживлению в русскую речь красок оттенков, свойственных степи, пустыне, прочим кочевым, кипчакским реалиям.
И опять же не лишнее уточнение. Весь этот труд – рука об руку с Нурпеисовым. Тот ни на шаг не отпускал от себя собственный текст, морщился при любой неточности, любом искажении звука, приглашал в арбитры Бельгера. Спорили, скандалили, вместе радовались находкам, совпадениям ритмов. И так на протяжении не месяцев, а лет».
Предварительная договорённость с Л.А.Теракопяном о съёмке есть. И, конечно же, я попрошу Леонида Арамовича не зачитывать опубликованный текст, но кратко изустно повторить самое существенное перед камерой.
Снова казаковская «Колибри». И из неё ползёт страница с очередным письмом – к Брышину, который тоже переводил с казахского:
«Сказать тебе что-нибудь определённое о технике перевода я не могу, так как сколько переводчиков, столько и методов перевода. Я переписывал Нурпеисова, стараясь всё-таки, чтобы это был Нурпеисов, а не Казаков. Подстрочник ни в коей мере не передаёт букву оригинала, но дух оригинала в подстрочнике всё же присутствует, и, уловив этот дух, можно довольно смело работать, не опускаясь, с одной стороны, до примитивизма подстрочника и, с другой стороны, не возвышаясь над автором... Не знаю, как тебе достанется перевод, а мне было тяжеловато. Халтурить душа не позволяла, и я, в сущности, как бы вновь писал роман, и времени уходило много, как на свой собственный».
Теперь в кадре опять появляется Абдижамил Нурпеисов:
- Как Казаков, не зная казахского языка, как переводил? Через подстрочник. Подстрочник делал ему Бельгер. Конечно, с моей помощью. Мы вместе с ним бок о бок делали подстрочник, приближённый к литературному. Казаков постоянно протестовал: «Ты мне представь глину. Подстрочник твоего немца, он меня по рукам и ногам сковывает». Я говорю: «Не могу. Если я представлю глину, бесформенную, безобразную, грязную, ты со своим характером, с мощным своим талантом обязательно совершишь расправу над моим текстом». Потом он согласился. А когда третью книгу переводил в горах Ала-Тау, дней десять не работал, выпивал всё время. Однажды позвонил, голос такой сердитый, раздражённый: «Слушай, немедленно приезжай!» - «Что случилось?» - «Ничего. Приезжай!»
Приехал. Глаза красные, слезятся сквозь толстые роговые очки – линзеобразные стёкла, искры сквозь них сыпятся прямо... Сильнее заикается, чем обычно: «Десять дней здесь живу – ни одну строчку не перевёл. Слушай, ко мне привязались всякие прохиндеи и... и пьянчужки, они меня подпаивают. Вчера взял подстрочник твоего немца, - он никогда его фамилии не произносил, не хотел встречаться, поговорить и
вообще не любил: немец, твой подстрочникист, - я убедился, что есть такие страницы, где, при всём своём желании, никак ничего не могу сделать...»
Я говорю: «Возьми его тогда сопереводчиком». А он тогда ещё больше: «Ладно. Езжай. С завтрашнего дня сяду».
Вы прочтите этот наш подстрочник, тогда вы убедитесь, в каком качестве наш подстрочник приближен к литературному. Лили Дени, она по выходу в «Дружбе народов» переводила прямо, не дожидаясь отдельного издания, она просила очень корректно, вежливо: « Нельзя ли, Абе, не дожидаясь перевода Юры, - уже две книги вышли, - прислать мне подстрочник?..» А я дрожу... Она написала: «Я не знала никакого затруднения. Сделала перевод хорошо. А интересно, как у Юры получилось?»
А Евтушенко и тому подобные, и Конецкий в том числе, они вот: «Казахский бай, Нурпеисов какой-то, эксплуатирует великого, выдающегося русского писателя Казакова». Единственный, кто заступался за меня был Георгий Семёнов. Был такой хороший новеллист. Он считал себя учеником Казакова. Потому что читал подстрочник... Масса на этот счёт разных разговоров, нежелательных толков.
Уже знакомая зрителям «Колибри». Из письма Казакова – Георгию Семёнову, всё так же печатающегося у нас на глазах – тексты писем озвучиваются автором:
«Милый, милый Юрочка, ты небось думаешь, что я заканчиваю последнюю часть трилогии, и прощай Казахстан и Нурпеисов? Нет, мой милый, эти оба понятия беспредельны и бесконечны...»
Сейчас самое время дать слово Герольду Карловичу Бельгеру. К сожалению, мне не довелось встретиться с ним, когда я в последний раз был в Алмааты. Он находился в клинике после инфаркта. Читал его воспоминания «Я сын казахского аула», «Заметки последнего казаха», «Энергию оригинала» и мог бы своевольно представить, что он станет говорить об обсуждаемой в фильме проблеме. Но не лучше ли послушать самого Бельгера, тем более, что, по моим сведениям, он справился с болезнью.
И, точно подхватывая полемику, появляется Анатолий Ким:
- Представлять меня как преемника, продолжателя Казакова-переводчика нет никакого основания. Нет, языком я не владею. У меня кровь азиатская и психика тоже.
А вы знаете, все великие переводы - «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Дон Кихот» и другие со старофранцузского, староиспанского, староитальянского Любимова Николая Михайловича сделаны не по оригиналу, но замечательно переведены. Я с ним дружил.
Я тогда учился в Литературном институте. Это было начало 70-х годов. И однажды появилось объявление в вестибюле, что будет встреча с Юрием Казаковым. Я тогда, конечно, пошёл с таким большим волнением. У меня всегда интимное отношение к писателю. И тогда в зале оказалось очень много студентов. И моё интимное отношение к любимому писателю как-то само собой складывалось. И студенты, с которыми никогда не разговаривал раньше, были там и воспринимали его с трепетом, как я: словом владеет, интимность, скромность человеческая и писательская. Обычные герои – несчастные мужчины и женщины. Так состоялась моя встреча с Юрием Казаковым. Он стал моим любимым, интимным писателем. И после его смерти, а у нас, в России, посмертная известность больше, чем прижизненная. Его имя стало уже классическим. Он занял место в пантеоне русской классики.
И в то же время я познакомился с одним человеком, который имел дачу в Абрамцеве. И этот человек мне рассказал, что вот Юрий Казаков перевёл роман Нурпеисова «Кровь и пот» и купил дачу в Абрамцеве. Так до меня дошла
информация: Нурпеисов и Казаков.
Прошло ещё какое-то время, и как-то тоже взялся за переводческую работу. Но я
брался только за переводы азиатов, чья психология такая же, как у меня, близки. Но они мало открываются европейцам. Казахи – они абсолютно, как свои.
Мои переводы были успешными. И об этом узнал Нурпеисов. И он в Москве меня нашёл. А я был на самом взлёте собственной карьеры – пришла ко мне известность после «Белки». Я отказался от всяких переводов. Он издал в переводе Бельгера.
И через двенадцать лет он меня нашёл снова и стал меня сильно уговаривать. Я тогда поразился верности этого писателя: «Никого другого не хочу!»
Я составил заново, основываясь корректно на переводе Бельгера, новый подстрочник. А вторую часть – самостоятельно. До этого мне все казахские писатели представлялись в переводах одним писателем: средненький писатель с этнографией, социальный заказ, безликость. И когда я увидел, что этому роману грозит такая же заурядная участь, я согласился переводить.
И уже знал, что если я прочитаю перевод «Крови и пота», сделанный Казаковым, моим любимым писателем, то я окажусь под сильным его влиянием или должен буду отказаться, потому что так не смогу. Я оказался бы в плену неопределённых обстоятельств. И до сих пор не прочитал. Такова моя исповедь.
Тем не менее то, что я после Казакова стал переводить другие произведения Нурпеисова, - так и в судьбу мою вошёл... Я однажды даже какое-то время переводил в санатории, правда, недолго, в том самом месте, где долго жил и работал Юрий Павлович. Но самое главное – я получил премию Казакова за выдающийся перевод от Казахского Пенклуба. Вот опять мы с ним, да, сошлись...
Голос автора:
- В 1974 году, без преувеличения именно благодаря казаковской работе,
Госкомитет по премиям смог по достоинству оценить трилогию Нурпеисова. Ей была присуждена Государственная премия СССР. И все иноязычные издания, где б они ни появлялись, выходили со ссылкой – «перевод с русского».
Однотомник рассказов Юрия Казакова «Ночь» - серебряная луна и тёмный глухарь в зарослях на синем фоне.
Абдижамил Нурпеисов:
-Там, в книге Юрия Казакова, которую мы издали в Казахстане, я поместил свои воспоминания о нём. А названия не давал. Издательство само дало - «Дорогой Юрий...» И, действительно, я о нём – о своём Юре, о Юрии Павловиче, кроме как о великом, непростом, непривычном, о моём дорогом, милом без волнения я что-нибудь говорить не могу. Я очень сдержанный...
В шестьдесят восьмом году, в мае, приехали две женщины из Парижа. Моя переводчица Лили Дени, блестящая переводчица, художник-переводчица и Анн Филип, жена знаменитого киноактёра, журналистка.
Лили говорит:
- Повези меня в самое лучшее место, которое тебе нравится.
Мы сели в «волгу» и поехали к Капчагаю. Там овраг небольшой. Одно единственное дерево. Синее безоблачное небо. Дерево и соловей издаёт свои трели – постоянно заливается своей трелью. А кругом – зелёный ковёр.
Овраг для степняка – это великая находка. У Абая есть стихотворение: « Овраг – это красота аула, где журчит весенняя талая вода».
Одинокое дерево с тех пор стало старше на сорок лет. Но трепещет свежая майская листва на лёгком ветру.
________________________________________________________
* Синхроны Нурпеисова, его дочери Шуги и А.Кима уже сняты проф. видеокамерой.
