Мы снимали тогда два фильма о грузинской эмиграции. Первый – «Родина и чужбина», второй – «Чужбина и родина». Явление эмиграции известно с давних времен, но никогда, кажется, оно не принимало такого масштаба, как в двадцатом веке. Этому способствовали без сомнения две революции и три войны, если считать и гражданскую.
В Нью-Йорке нашлось много будущих персонажей нашей документальной дилогии. Но самым ярким оказался Теймураз Константинович Багратиони-Мухранский. Потомок двух царских родов – российского и грузинского, он сохранил прекрасную память и в свои без малого восемьдесят лет рассказывал о пережитом темпераментно и увлекательно.
Его отец принадлежал к одной из двух древних династий, больше двенадцати веков попеременно правивших Грузией. Когда Константин Багратиони-Мухранский учился в петербургском пажеском корпусе, его однокашниками были сыновья великого князя Константина Константиновича Романова. Да, К.Р. – поэта и драматурга, а не только августейшей особы. В эту удивительную семью как родного приняли грузинского юношу. Юных Романовых и Багратиони связала крепкая дружба. У братьев была прелестная сестра Татьяна. Довольно скоро русская великая княжна и грузинский царевич поняли, что должны быть вместе…
Счастливый брак был заключен по высочайшему разрешению лишь в 1911 году, после отречения великой княжны от наследственных прав на престол. В противном cлучае сей союз считался бы морганатическим, поскольку жених по законам Российской империи признавался не царевичем, а только дворянином.
В 1912-м родился первенец - Теймураз. Воду для его крещения привезли из Грузии, зачерпнув ее из бурной Куры.
- Эта река похожа на мою неспокойную жизнь, - говорил нам Теймураз Константинович, - как бы подчеркивая особый смысл данного факта в своей биографии. – Может, потому мне удавалось преодолевать пороги, крутые повороты, попадавшиеся на пути, и пробиться в конце к тихому устью…
Когда разразилась Первая мировая, Константин Багратиони-Мухранский сразу же отправился на фронт, оставив молодую жену и двух маленьких детей в Павловске, где находилась одна из загородных царских резиденций. В пятнадцатом храбрейший из храбрых среди кавалергардов Багратиони-Мухранский написал рапорт с просьбой о переводе его в пехоту, понесшую большие потери в командном составе. Он погиб, поднимая в атаку солдат в бою под польским городом Ярославом. По обычаю предков, героя похоронили в Мцхетском соборе, в фамильной усыпальнице грузинских правителей.
Октябрьский переворот запечатлелся в памяти тогда пятилетнего Теймураза. Семье пришлось бежать из Павловска. С трудом сняли какую-то квартиру в Петрограде. И еще ему навсегда запомнилось посещение вместе с матерью тюрьмы Кресты. Здесь находились ее братья, которых потом расстреляли.
Дальше, спасая Теймуразика и младшую на два года Наташеньку, Татьяне Константиновне удалось перебраться в Вологду вместе с сосланным туда ее опекуном и родным дядей - великим князем Дмитрием Константиновичем. Когда же был арестован и этот Романов, вдове оставалось одно – покинуть русские пределы. Тут в безвыходном, казалось бы, положении помог грузинский паспорт. Он был выдан на имя Татьяны Багратиони-Мухранской представителем правительства независимой тогда родины покойного героя-мужа. Осенью 1918-го через петлюровскую Украину беженка с малыми ребятишками на руках буквально пробилась к Одессе, чтобы морем переправиться в Румынию, а уже оттуда переехать в Швейцарию.
Узнав о пребывании в альпийской республике семьи убитого друга, - они сошлись в Петербурге, когда оба были пажами, - король Югославии Александр взял на себя заботу о его сыне. Мальчик мечтал, продолжая фамильную традицию, стать офицером. Король, заручившись согласием матери, определил Теймураза в кадетский корпус.
К началу второй мировой войны Теймураз Багратиони-Мухранский был уже капитаном югославской армии.
Фашистские полчища вторглись в балканскую страну ранним апрельским утром 1941 года. Одиннадцать дней регулярные королевские войска сражались против превосходящих сил противника, но были разгромлены.
Иосип Броз-Тито организует партизанское сопротивление. И, хотя враг у них общий, воевать плечом к плечу с коммунистами Багратиони считает для себя невозможным. Он в одиночку одолевает горы и создает в нейтральной Швейцарии из таких же, как сам, первоклассных альпинистов специальный отряд для оказания помощи военнопленным, бежавшим из нацистских концлагерей.
Работа этого отряда была высоко оценена командованием союзников по антигитлеровской коалиции, особенно американцами. Ведь среди тех, кто уцелел благодаря самоотверженности людей Теймураза Багратиони, было немало офицеров и солдат вооруженных сил США.
После победы в знак признания личных заслуг командира отряда его приглашают в Америку.
В послевоенной разоренной Европе у Теймураза Константиновича больше не было ни дома, ни семьи: мать в сорок шестом году приняла монашеский постриг под именем Тамары и стала игуменьей православного монастыря в Иерусалиме.
Он сел на теплоход и цивильным человеком отправился за океан.
Американская демократия не признавала титулов, наследства за ним не водилось, надо было выбирать для себя мирное занятие. И тут случилось счастливое знакомство с Александрой Львовной Толстой, основательницей и президентом фонда имени ее великого отца. Толстая нашла в Теймуразе Константиновиче энергичного и безупречно честного помощника, проникнутого желанием посвятить себя милосердию, оказывать всяческую поддержку нуждающимся изгнанникам, откуда бы те ни были.
Много лет они работали рука об руку. После смерти Александры Львовны президентство в фонде естественно перешло к единомышленнику и сподвижнику Толстой, потомку грузина, отдавшего жизнь за Россию, и одновременно внуку русского поэта К.Р. - Теймуразу Константиновичу Багратиони-Мухранскому.
Вторая встреча с нашим героем уже не в бюро фонда, а в домашней обстановке, в манхэттенской квартире на 86-й улице, продолжалась довольно долго. Бесшумно работала камера, не мешая рассказу Теймураза Константиновича. Он великолепно изъяснялся по-русски, причем сохранил произношение коренного петербуржца, точно и не покидал родины. Радушная хозяйка Ирина Сергеевна подливала нам душистого эрл грей в чашки севрского фарфора, почти не вмешиваясь в разговор. И только когда речь зашла о том, что брак родителей Теймураза Константиновича в любом случае едва ли мог считаться морганатическим, поскольку его отец принадлежал к древнейшей династии Багратидов, вдруг встрепенулась:
- И в нас, графах Чернышовых-Безобразовых, течет царская кровь: наш предок приходился внебрачным сыном императору Павлу Первому…
…После Штатов мы поехали в Грузию. В древней ее столице Мцхете, в соборе Свети-Цховели, чье название в переводе означает «животворный столп», а построен храм в начале ХI века, отыскали среди замшелых каменных плит ту, что лежит на могиле корнета Его Величества Кавалергардского полка Константина Александровича Багратиони-Мухранского. Сняли несколько выразительных планов, надеясь, что со временем их увидит в фильме и его сын.
Это, увы, не сбылось. Мы с режиссером Лео Бакрадзе сидели в монтажной, клеили пленку. Прибежала ассистентка, принесла номер парижской «Русской мысли» с некрологом. В нем сообщалось, что 10 апреля 1992 года в Нью-Йорке на восьмидесятом году жизни скоропостижно скончался президент Толстовского фонда Теймураз Константинович Багратиони-Мухранский.
Анастасия, сестра Марины
С тех пор минуло сорок два года. Я тогда приехал в подмосковный дом творчества Голицыно, надеясь, что вдали от городского шума и повседневных забот меня посетит долгожданное вдохновение и оно одолеет буксующий сценарий.
Как-то за общим обеденным столом, прежде называемым табльдотом, появилась сухонькая старушка, чьи черты смутно напоминали Марину Цветаеву, если бы она не оставалась в памяти вечно молодой, а дожила до такого же возраста. Да, это и была ее родная младшая сестра Анастасия.
Никогда не решился бы навязываться Анастасии Ивановне в собеседники, искать знакомства. Нас свело случайное соседство: комнаты находились на одном этаже, дверь против двери. Произошло это так. Возвращаюсь я как-то после ужина к себе и, поворачивая ключ в замке, вдруг слышу за спиной совсем свежий звонкий голос:
- Вы и по вечерам работаете, молодой человек?
Оглянулся. Цветаева стояла на пороге своей комнаты, смотрела на меня проницательными мариниными глазами, только не изумрудно-зелеными, а слегка поблёкшими.
- Вряд ли это можно назвать работой… изучаю нужные материалы. Да не такой уж я и молодой – тридцать восемь.
- Я ровно вдвое старше. Вот так разница!
- Как у вас в два года была с Мариной.
- Завидная осведомленность!.. Что же мы стоим? Заходите ко мне – гостем будете, - приветливо предложила Анастасия Ивановна.
Я охотно принял приглашение, неуклюже переступил через порог, преодолевая смущение, сел на предложенный стул.
- Как же вас звать-прозывать, не такой уж молодой человек?
Представился.
- Такую фамилию на Руси редко встретишь! – удивилась Цветаева и добавила. – Наша мама и после брака оставалась Марией Александровной Мейн из уважения к своему отцу, хотя понимала, что в России удобнее было бы записаться Цветаевой.
- Я тоже никогда не отказался бы от фамилии отца, чтоб скрыть неудобные еврейские корни.
- Так вы еврей?.. Мы с Мариной с детства знали, что Божья Матерь была еврейкой, Христос родился евреем, как и все апостолы. Дома нас учили уважать этот народ. Наверно, не случайно и супруг сестры Сергей Эфрон, и мой второй муж Маврикий Минц имели к нему непосредственное отношение.
- Но ведь у Марины Цветаевой есть и такие очень личные строки: «Германия – мое безумье, Германия – моя любовь…»
- В наших с сестрой жилах соединились четыре крови. Отец, Иван Владимирович Цветаев, был до кончиков ногтей русским. Мама была наполовину полькой, на четверть сербкой и еще на одну четвертинку немкой. Дед же наш, Александр Данилович Мейн, относил себя к людям германского воспитания и германской культуры. Все наши гувернантки, по настоянию дедушки, оказывались немками. Я сначала заговорила по-немецки и только потом выучила русский язык.
Когда мама заболела, мы для ее лечения выехали на три года за границу. Нам с Мариной довелось жить в немецких пансионах в живописном Фрайбурге, что в Баден-Вюртенберге, в Саксонской Швейцарии, Шварцвальде и других курортных местах.
Папа тоже часто наведывался в Германию. У него там были дела, связанные с его детищем - музеем изящных искусств. Он высоко ценил познания немецких коллег и умение мастеров, которые занимались изготовлением гипсовых копий античных скульптур для экспозиции на Волхонке. Случалось, он брал нас с собой в свои поездки.
Дед Мейн лелеял мечту, когда мы с Мариной повзрослеем, еще раз отправить нас в фатерланд, чтоб освоили непревзойденное, по его мнению, тамошнее домоводство. К сожалению, эта дедова мечта не сбылась.
В меня, например, с раннего детства настолько въелось все немецкое, что на вступительном экзамене в московскую гимназию забыла русское слово «плотник» и вместо него произнесла - der Zimmermann.
- Да, вы с сестрой росли настоящими европеянками, - учтиво заметил я и пересказал эпизод, о котором узнал от поэта Арсения Александровича Тарковского. Однажды он (телефона у нее не было) без предупреждения пришел к Цветаевой, снова обживающей Москву после долгих лет эмиграции. Марина Ивановна чистила туфли, стряхивая с них пыль на разостланную газету. Увидев незваного гостя, Цветаева объяснила: «Никого не ждала, вот и надумала собрать прах с башмаков, которые в последний раз обувала в Париже. Ссыплю горсточку этого праха в ладанку и буду носить на шее как талисман».
- Натерпелась тут, оттого и… Ни за что бы она не вернулась, если б ее супруг Сергей Яковлевич и дочь Ариадна не скрыли от Марины, что я арестована, - решительно сказала Анастасия Ивановна.
- А вас-то почему взяли?..
- Когда умерли мой второй муж и наш общий сын Алеша, я осталась с сыном Андрюшей Трухачёвым без средств к существованию. В Румянцевском музее, основанном и много лет руководимым отцом, теперь директорствовал Анатолий Виноградов, позднее он приобрел известность беллетриста. Большевики так его запугали, что он не только боялся взять сестру эмигрантки на работу, он от меня просто шарахался. Книги «Королевские размышления», «Дым, дым и дым» открыли мне дорогу в союз писателей, но творчество кормило так плохо, что пришлось устроиться библиотекарем.
В двадцать шестом году вышли в свет автобиографические повести Горького. Прочитала, написала автору в Сорренто, фамилию же указала не свою, а Андрюшиного отца: Трухачёв. Горький ответил. У нас завязалась оживленная переписка. Скрываться больше не имело смысла. Пришлось рассекретиться, открыть свое настоящее имя – Анастасия Ивановна Цветаева.
Горький приглашал навестить его. Я не верила, что это реально. Он обещал уладить все проблемы, брал на себя хлопоты и расходы.
Казавшееся немыслимым осуществилось. Гощу на горьковской вилле «Сорито». И снова Алексей Максимович предлагает невозможное – позвать сюда Марину. Но откуда у Эфронов возьмутся деньги на поездку?.. Отправилась во Францию сама…
Пока был жив Горький, никто не трогал. Как только он умер, тут меня и загребли…
Потом у нас с Анастасией Ивановной были еще беседы. И каждый раз я не переставал ей удивляться. После десятилетия жутких лагерей Цветаеву навечно сослали в суровый Красноярский край, а она восприняла это как избавление.
- Я радовалась самому слову «навечно», - улыбаясь говорила Анастасия Ивановна. – Значит, так до последнего вздоха… Никто больше не сорвет с места в этап, не бросит за колючку… Нашла пристанище в чьей-то брошенной покосившейся баньке, вскопала рядом под картошку две грядки. По инвалидности получала сто рублей – нынешнюю десятку. Выдюжу!.. И счастлива была безмерно…
После той осени в Голицынском доме творчества Анастасия Ивановна Цветаева прожила еще двадцать три года, увидела три издания своих правдивых, неискореженных цензурой мемуаров, четвертое было на подходе. Его она уже не дождалась.
Два Бориса
Дом ветеранов кино. Матвеевское. Уже Москва, но еще и загород. Рядом, на речке Сетуни,- так называемая «ближняя» дача Сталина. А он умел выбирать себе укрытия. И, сказывали, потайная подземная дорога сюда проложена прямо из Кремля…
Наверное, это в знак признания заслуг тех, кто отдал силы и талант советскому кинематографу, здесь, в облюбованном всемогущим вождем месте, для них в 70-е годы минувшего столетия отвели участок и построили великолепное здание, чтоб коротали свою по большей части одинокую старость.
Каждому жильцу полагалось что-то подобное комфортабельному гостиничному апартаменту со всеми удобствами, включая телефон с прямым московским номером.
Тут доживали век погасшие звезды еще «великого немого», - а какие громкие были имена! Рядом обитали сценарист Евгений Габрилович, кинорежиссер Александр Зархи, киновед, профессор Сергей Комаров, оператор Евгений Андриканис. Нередко сюда наезжали с больными женами и подолгу здесь задерживались еще продолжающие выступать Аркадий Райкин и Борис Иванов, больше прославленные сценой, чем экраном. Украшением общества неизменно была обаятельная супружеская чета – поэт Арсений Тарковский и переводчица Татьяна Озерская. Их поселили в Доме ветеранов в виде исключения: за незаурядный вклад в киноискусство сына Арсения Александровича – Андрея.
В свободные апартаменты Матвеевского вполне доступные путевки на неделю, на две продавались и действующим работникам кино. Я любил это тихое заведение и прятался там, когда надо было не отвлекаясь быстро написать сценарий.
Во всякий приезд здесь появлялся кто-то новый. В тот памятный раз мое внимание привлек высокий стройный человек, которого прежде здесь не видел. В его облике ощущалось что-то неуловимо кавказское.
- Кто это? – поинтересовался я у своей доброй приятельницы, издали приветливо ему кивнувшей.
- Борис Андроникашвили – кинодраматург и писатель. Мы с ним во ВГИКе учились. Тогда он был неотразимый красавец. По нему все наши девчонки сохли! А достался Люське Гурченко – стал ее первым мужем и отцом ее дочери Маши.
Имя Бориса Андроникашвили ничего мне не говорило…
Через несколько дней дотошные редакторы ЦСДФ разузнали мой телефон в Матвеевском и сообщили, что я срочно нужен в Лиховом переулке, - там издавна находилась Центральная студия документальных фильмов.
Вышел на пологий пандус Дома ветеранов, спускающийся почти до ворот, и остановился, выбирая, куда поспешать – к электричке или на автобус. И тут рядом тормознула машина. Давешний незнакомец, приоткрыв дверцу, приветливо спросил:
- Вы в Москву? Садитесь, подвезу.
- Спасибо. А не лишние ли это для вас хлопоты?
- Садитесь, садитесь! Я в центр – на Тверской бульвар, в журнал «Знамя». – У него был легкий грузинский акцент, придающий особый аромат русской правильной речи.
- Ну, коли это вам не в тягость…
Скоро он уже выруливал на Кутузовский проспект. Ехали молча, и я не хотел навязываться с разговором.
- Так где вас высадить? – вдруг спросил он.
- Да у любого метро. Но, пожалуй, лучше всего – у станции «Пушкинская», раз уж вы едете мимо.
- Хорошо.
Напряжение, возникающее между незнакомыми людьми, которые оказались один на один в замкнутом пространстве, спало, и я осмелился задать вопрос:
- Сотрудничаете в «Знамени»?
- Не я. Отца посмертно снова напечатали, - последовал грустный ответ.
- Сочувствую. Не при жизни автора, и все же опубликовали!.. Хоть малое, но утешение…
- Да нет. Автор был молод и здоров, когда это произведение впервые увидело свет. Слышали о таком – «Повесть непогашенной луны» называется?
- Не только слышал – читал!
- Отец много из-за нее претерпел, несмотря на то, что покаялся. Правда, покаялся, но вины за собой не признал, лишь подтвердил: появление «Луны…» суть бестактность… Эта повесть да еще «Красное дерево» и погубили его. И среди писателей он оказался одной из первых жертв коммунистической мясорубки.
- Одной из более чем шестисот…
Автомобиль приближался к Пушкинской площади, мне надо было выходить. Разговор обрывался на самом интересном месте. И. видимо, заметив мое сожаление, собеседник дружелюбно сказал:
- Захаживайте по вечерам, когда наработаетесь. Наши комнаты на этаже соседствуют.
Я не преминул уже назавтра воспользоваться приглашением. Борис встретил меня с истинно грузинским радушием. Его номер был завален папками и книгами – пожелтевшими от времени томами Пильняка, которые вышли в СССР до ареста, его же зарубежными изданиями. «Как уцелели первые, каким образом сыну удалось достать вторые?» - подумал я, но вслух высказал лишь свое удивление:
- Вот не знал, что Борис Пильняк успел столько написать!
- У отца вышло два прижизненных собрания сочинений: в двадцать девятом – шесть томов, еще через год – восемь, - уточнил сын.
- Настоящее имя писателя Борис Андреевич Вогау, - проявил я некоторую осведомленность. – Откуда взялся псевдоним Пильняк и что он означает?
Мы сидели рядом на тахте и, отвечая на вопросы, Борис Борисович в подтверждение слов показывал то какой-нибудь документ, то чудом сохранившуюся фотографию, то редкий печатный или рукописный текст.
- Отец родился в Можайске 29 сентября (по старому стилю) 1894 года. Дед Андреас был поволжским немцем-колонистом, чьи предки переселились в Россию при Екатерине Великой. Бабушка происходила из русско-татарской семьи. Дед Вогау считался образованным человеком – служил ветеринарным врачом. От него отец и усвоил немецкий язык. Усвоил настолько хорошо, что писал и прозу по-немецки. А в повести «Заволочье» художник Лачинов, образ несомненно автобиографический, выступает переводчиком, когда нужно объясняться с норвежцами на Шпицбергене, - говорит с ними на дедовом наречии.
- Но почему все-таки Пильняк?
- Отец окончил Московский коммерческий институт по экономическому отделению. Однако тяга к литературе оказалась столь сильной, что он с юных лет целиком отдавался творчеству – сочинять и печататься начал в пятнадцать лет. Отроком он попал в украинское село Пильнянка. Название возникло от лесоразработок, где крестьяне-пильщики, нашедшие здесь отхожий промысел, кликали себя пильняками. Отцу запомнилось и понравилось короткое хлёсткое слово, и он сделал его своим псевдонимом.
- И что же, приобретенную в институте специальность Борис Андреевич так никогда и не использовал?
- Нет, он много писал и печатался в студенческие годы и после. Первая книга рассказов «С последним пароходом» вышла в восемнадцатом, а диплом экономиста был получен в двадцатом. Через два года опубликован роман «Голый год», который принес отцу известность. Молодому человеку хочется увидеть мир…Несмотря на то, что страна становится все более закрытой, Борису Пильняку удается выезжать заграницу. Он успел побывать в Германии и Англии, Китае и Японии, в США и на Ближнем Востоке. Отовсюду привозил острые интересные путевые заметки, очерки, которые прибавляли популярности, маститости. Его даже избирают председателем Всероссийского союза писателей.
Он одинок после двух недолгих неудачных и бездетных браков. И порой кажется, что самозабвенное творчество и неутомимые странствия помогали отцу забыть о неустройстве его личной жизни…До встречи с моей мамой, я слышал, папа ухаживал за Анной Андреевной Ахматовой. Что там у них произошло, не знаю, но в 1938 году, после ареста Пильняка, Ахматова посвятила ему такие стихи:
«Всё это разгадаешь ты один…
Когда бессонный мрак вокруг клокочет,
Тот солнечный, тот ландышевый клин
Врывается во тьму декабрьской ночи.
И по тропинке я к тебе иду.
И ты смеёшься беззаботным смехом.
Но хвойный лес и камыши в пруду
Ответствуют каким-то странным эхом…
О, если этим мёртвого бужу,
Прости меня, я не могу иначе:
Я о тебе, как о своём, тужу
И каждому завидую, кто плачет,
Кто может плакать в этот страшный час
О тех, кто там лежит на дне оврага…
Но выкипела, не дойдя до глаз,
Глаза мои не освежила влага».
Мои родители встретились в тридцать третьем. Пильняк был давно знаком с Натой Вачнадзе – звездой грузинского кино. И вдруг увидел рядом с ней её младшую сестру Киру. Влюбился в юную красавицу с первого взгляда. Разница в возрасте была ощутимой, и все же он тронул сердце и добился руки девушки. Она тогда много снималась и даже сыграла две главные роли – в фильмах «Элисо» Николая Шенгелая и «Земля жаждет» Юлия Райзмана. Чтобы и после замужества не отрываться от кинематографа, Кира Андроникашвили поступила на режиссерский факультет ВГИКа в мастерскую Сергея Эйзенштейна. Меня, первого ребенка в семье, назвали Борисом по настоянию мамы. Чем дальше, тем крепче становилось ее чувство к отцу.
- А вы его помните?
- Мне было всего три года… Папу арестовали в день моего рождения 28 октября страшного тридцать седьмого на даче в Переделкино.
Потом с помощью уцелевших родных и друзей я восстановил, как это происходило. Кругом хватали, несправедливо судили невинных людей. Многие исчезали бесследно. Настроение у всех подавленное, а у нас - праздничный стол. Вокруг него – одни близкие. Ненадолго зашли поздравить Пастернак и Погодин с дочкой Таней.
И вдруг в десять вечера явился незваный гость. Одет в белое, хотя на дворе осень. Отец удивился визитёру: они едва знакомы, виделись однажды в советском посольстве в Японии.
- Николай Иванович срочно просит вас к себе, - сказал неожиданный пришелец. – У него к вам какой-то вопрос. Через час вы уже будете дома. – Мама не могла скрыть охватившего ее ужаса, когда сообразила, что Николай Иванович – сам «железный нарком» Ежов. А упырь в белом продолжал верещать, желая сгладить произведенное на хозяйку впечатление. – Борис Андреевич, если хотите, можете отправиться на своей машине. На ней и вернётесь.
- Поехали, - сказал отец.
Мама бросилась в спальню и вмиг принесла собранный заранее узелок – такие на случай ареста были тогда припасены у многих…
- Не надо! – отмахнулся папа и покинул дачу.
- Он хотел уйти из дому свободным человеком, а не арестантом, - не раз говорила мне мама после своего освобождения.
Да, её тоже посадили, ровно через месяц. Схватили прямо на киностудии. И она годы провела в женском лагере под Акмолинском.
- А что сделали с вами, трехлетним малышом, Борис?
- Меня спас мамин брат, сразу же увезя в Грузию. Я рос там, носил славную фамилию князей Андроникашвили. С ней жил, поступил во ВГИК.
Прошли десятилетия, прежде чем мне выдали, наконец, документ, из которого узнал, что Борис Андреевич Вогау-Пильняк 21 апреля 1938 года Военной коллегией Верховного суда СССР был приговорен к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян.
В этом документе сообщалось также, что отец полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления.
С тех пор я вернул себе отцовскую фамилию и называюсь Борис Борисович Пильняк-Андроникашвили.
…Наше общение с Борисом Борисовичем было доверительным, но коротким. Я следил за творчеством этого красивого незаурядного человека. Писатель, сценарист, актер, он, к сожалению, умер в 1996 году. Два тома избранных его произведений (стихи и рассказы) были изданы после смерти автора.
