№8/2, 2010 - Проза

Виктор Шнейдер
РАССКАЗЫ

ВЕЧЕРИНКА


Сегодня у меня соберутся друзья. Как давно я их всех не видел! Будет звучать гитара, смех… Я даже специально припас по такому поводу бутылку…
Телефон — отключу. Все равно, если кто и позвонит, то только по работе.
Магнитофон барахлит. Надо бы сбегать, одолжить у соседа, объяснить, что у меня сегодня со-берутся друзья…
Верхний свет лучше погасить, а на столе поставить свечку.
Остается только настроить гитару (играть и петь будем все по очереди, как обычно, пару песен каждый) и включить магнитофон.
— Привет, Санька!
Да-да, Пашенька, и тебе привет. Ты бы знал, как я рад, как давно я не слышал твоего голоса! Почти два месяца уже, с тех пор как ты передал с оказией это звуковое письмо. Что с тех пор из-менилось? Как здоровье Анюты? А родители? Все так же страдают из-за климата и считают все ошибкой? Не отвечаешь… Ну и не отвечай. Спеть? Да, конечно, спой. А я подтяну.
Как раньше. Как будто ты и вправду здесь, рядом, а не за тысячи километров, откуда долетает только твой голос на редких кассетах…
Ладно. Стоп. Две песни спел — дай другому. Пройдет круг, будет настроение — еще испол-нишь…
Кто там следующий?
Андрей… Дрон… Выпьешь? Ну, я сам. Хотя это, конечно, негоже, но сегодня можно. За те-бя… А на гитаре играть ты так и не научился — фальшивишь на каждой ноте. Уже и не научишь-ся никогда. Боже мой! И понесло тебя в эти горы… Записывался совсем незадолго до этого, в этой самой комнате. Без какой-либо цели, просто так, на память. Как чувствовал:

Прощайте вы, прощайте,
Писать не обещайте,
Но обещайте помнить
И не гасить костры…

На днях видел твою маму. Они все ничего… У меня тоже порядок… Подняли зарплату, обе-щают расширить площадь… Какая чепуха… Но будь ты здесь — мы бы говорили именно об этом. И о том, что опять подорожала водка, и о том…
Теперь моя очередь петь. У меня, у одного меня из всей компании, есть несколько новых пе-сен.
Мои друзья, замерев на магнитофонных лентах, внемлют мне.
Лешик… Говорят — ушел в органы, говорят — попался органам… Исчез…
Катя… Твой смех я нашел на кассете случайно, на заднем плане, в чудом сохранившейся запи-си какой-то вечеринки и продублировал несколько раз, чтобы было не пять секунд, а хотя бы пол-минуты. Ты живешь там же, где и раньше, и телефон не изменился. Но ведь я не зайду и не позво-ню. Я не захочу ни заходить, ни звонить.
И все же спасибо тебе. Спасибо всем вам, ребята, за то, что я слышу ваши голоса, что я вас помню, а это значит — может быть, и вы меня помните, хотя и не в этом дело…
Спасибо, что зашли.
Хорошо посидели…

27 апреля 1991


КАЛЛИГРАФИЯ


                                                                                          ...слезы на краси-вом лице молодой коровы…
                                                                                          А. Нудельман


Схызу надоели тупые, усиженные слепнями коровьи морды, не выражающие ничего, даже равнодушия. К тому же его блеклые глаза без век перенапряглись под прямыми лучами солнца и теперь мучительно болели. Он хотел было превратиться из ужа в одуванчик — у того хотя бы нет глаз, — но тогда он непременно тут же попал бы между жерновами зубов одной из этих непре-рывно жующих тварей.
— Зачеркни ты их, — простонал Схыз, поворачивая голову к висящему на заборе Холсту.
Но Холст не слышал: он нарочно выбрал себе такую форму без единого органа чувств, чтобы хоть ненадолго отвлечься от всего и просто повисеть, посохнуть на солнышке.
— А ну тебя, — обиженно прошипел Схыз и отполз подальше от подошедшего слишком близ-ко заметно больного быка с пролысинами в клочковатой рыжей шерсти, перемазанной засохшим навозом. — Я сам все зачеркну!
И в ту же минуту все коровы жалобно замычали, запрокидывая треугольные головы, как будто для того, чтобы легче было выпустить через горло внезапно прорезавшую всех изнутри боль. Те, что не лежали еще, подкосили ноги и с шумом опустили большие прямоугольные тела на вяну-щую на глазах траву. Из зачеркнутого неба хлынул дождь. Забор покосился, Холст соскользнул наземь и очнулся. В тот же момент поверх небрежного Схызиного зачеркивания лег и его штрих. Все надуманное — и скот, и трава, и змеиное тело Схыза, и солнце, и даже небо — стало опадать, как пена, и скоро исчезло. Только Холст почему-то остался холстом, хотя теперь он, конечно, все видел и слышал.
— Ну, что будем писать теперь? — со скукой спросил он Схыза.
Схыз неопределенно булькнул и, наверное, в одном из измерений пожал плечами.
— А давай — ничего, — неуверенно предложил он наконец.
— Это как?
— Ну, оставим чистый белый лист. Зачем пачкать-то?
— А как это будет называться? — заинтересованно спросил Холст.
— Нирвана, — не сразу и все так же неуверенно сказал Схыз.
— Здорово, — восхитился Холст. И исчез.
— Ну что ты будешь делать? — воскликнул Схыз. — Нет, ты совершенно несносен.
И он стал с остервенением писать что-то очень-очень сложное.
Вроде человеческого пальца. Безымянного.

21 ноября 1992


ШЕСТОЙ ДЕНЬ ТВОРЕНЬЯ
ИЛИ
ДОПОЛНЕНИЕ К ДАРВИНУ


Из воспоминаний моей прабабушки
И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их.
И был вечер, и было утро: день шестой.
Бытие 1

Дарвин дал нам приблизительное описание этих наших предков. Они были весьма и весьма волосаты, имели бо-роды и острые уши и жили стаями на деревьях.
Ф. Энгельс. «Роль труда в превращении обезьяны в чело-века»

Хочется спросить, считает мистер Дарвин себя обезьянь-ей родней по дедушке или по бабушке?
Епископ Оксфордский Сэмюэль Уилберфорс, 1860

Вожак огляделся. На помеченной им территории собрались и сидели в почтительном удалении друг от друга семь самок. Старшая из них, сильная, не ниже самого Вожака ростом обезьяна с из-рядно полинявшей и поредевшей шерстью не суетилась в выполнении бессмысленных ритуаль-ных телодвижений, а спокойно, с чувством собственного достоинства взирала на него и скалила желто-коричневые клыки с глухим утробным урчанием. Вожак сделал пару коротких полупрыж-ков в ее сторону, опираясь в основном на вытянутые длинные передние лапы, и повернул голову к другой самке, сосредоточенной почти исключительно на отгонянии назойливых мух от своего воспаленного глаза. Но тут еще одна, самая юная и нетерпеливая обезьянка, с визгом пересекла путь Вожаку и остановилась прямо перед его носом, призывно задрав хвост и лупася себя перед-ней пятерней по ярко-красным седалищным мозолям, не переставая при этом орать так, как будто ее грызут. Вожак отрыгнул, поднялся на задние лапы и извлек из гортани неожиданно высокий для такого огромного и грозного животного крикливый звук… Кругом порхали мотыльки и щебе-тали археоптериксы. Вдруг что-то вроде короткого удара грома огласило поляну, и Вожак молча повалился навзничь. Ничего не понявшие обезьяны не двинулись с места.
— Каков выстрел, а? — Капитан стер пот со своего высоченного лба, которым мог перебить дерево средней толщины. Недаром он был много лет бессменным чемпионом Галактики по бою лбами.
— Браво, командир, — льстиво воскликнул техник и отхлебнул еще спирта из мембранной фляги.
— Тихо ты, балбес, спугнешь!
— А че? — Капитан дурашливо захихикал и нетвердой походкой пьяного выбрался из зарос-лей на поляну. — Аб…боригены, — заорал он. — Миссия межгла…гала…меж-гала-кти…, — махнул рукой и двинулся вперед.
Юная самка, та самая, не знающая правил обезьяньего приличия, тем временем робко подоб-ралась к Вожаку. Робко, потому что боялась его этим рассердить. Но он не только не вскочил с разъяренным рычанием, но и не шевельнулся. На траве под его шеей образовалась большая крас-ная лужа. Обезьянка хотела уже попробовать эту жижу лапой и на язык, как вдруг какое-то шум-ное существо вылезло из кустов и направилось к ней. Самка глядела с любопытством и без страха на этого странного зверя с недоразвитыми передними лапами и слабыми непослушными задними. Подойдя вплотную, существо прогудело еще что-то, при этом от него шел неприятный сладкова-тый запах. И вдруг — повалилось на обезьянку всем своим весом, оказавшись неожиданно силь-ным и ловким. Самочка заорала, стала царапаться и кусаться.
— Ах, вот ты как, — грозно заорал Капитан и врезал своим знаменитым лбом так, что бедный зверек потерял сознание. Только теперь, видя все это, обезьяны бросились врассыпную, но было поздно: полтора десятка изголодавшихся за время полугодового перелета, в дрезину пьяных ас-тронавтов кинулись на них со всех сторон. Звери отбивались, царапались, а умудренная опытом старшая сообразила даже схватить палку, но на нее накинулись трое, и двое, меняясь, держали ее за шею и лапы, пока третий бездарно пытался заменить ей Вожака.
Через пятнадцать минут все кончилось. Астронавты поспешно удалились обратно в чащу, ос-тавляя за спиной скулящих, большей частью пораненных животных. Капитана пришлось силой отдирать от тела Вожака, которое он непременно хотел утащить с собой и все бормотал: «Трофей! Трофей!» Все были веселы, и только быстро протрезвевший инженер бормотал мрачно:
— Ой, влетит! Ой, влетит! Грубейшее нарушение…
— Да плюнь ты, кто узнает-то?
— А вдруг народятся всякие монстры?
— Маловероятно. Ну а и выйдет с десяток нежизнеспособных уродцев — дальше-то что? Лад-но, не дрейфь: запишем, что на третьей планете все то же самое, что на второй, — ни жизни, ни условий. Чтоб не совались. Хорошо?
И сказал он, что это хорошо.

2 октября 1994


9,81
Дуэт


— …Задумчиво скомкал четвертую редакцию и отправил ее в мусорное ведро, вслед трем преды-дущим. Взял другой лист, несколько минут сидел, неподвижно в него уставясь, наконец наду-мал…
— Но, прежде чем начать писать, смял и выбросил зачем-то и этот лист, абсолютно пустой, а на следующем (как будто он чем-то отличался) стал выводить каллиграфическим почерком: «В моей смерти прошу…» Пожевал губами, оценивая всю пошлость начатой фразы, и неожиданно завер-шил ее, вместо традиционного «никого», словами «…винить Клаву К.».
— Естественно, ни одной знакомой Клавы отродясь не водилось. Название фильма вместо про-щальной записки, цитата, подменяющая вдруг исповедь…
— …да еще с этим дурацким именем Клава, именно что не Клавдия, а Клава, в конце (гениальная находка, одна жалость, что не своя, а неизвестного сценариста) — вообще это было неплохо.
— Но в данном случае подобный юмор был несколько неуместен.
— Все равно никто не оценит.
— Скомкал. Выбросил…
— …на этот раз, не поленясь подойти к ведру, сам. Заодно, покопавшись, извлек из него вторую редакцию, самую, так сказать, деловую. Развернул, дописал: «Коллекцию марок отдать Раскину» — и вернул записку на место, в смысле — в мусор: все равно не было никаких сомнений, что все черновики будут извлечены и прочитаны…
— И уже к письменному столу больше не возвращался. Стал снимать с подоконника многочис-ленные цветочные горшки…
— …и переносить их в глубину комнаты, чтобы не померзли: окно останется открытым надолго.
— Покончив с этим, плюхнулся в кресло и, прикрыв глаза рукой, представил картинно, как все произойдет: пятый этаж, окно следующего промелькнет еще отчетливо, а остальные три сольются, верно, в один: скорость набирается слишком быстро. Прямо под окном скамейка…
— Дядя Коля с первого этажа смастерил. Лет восемь назад. Еще до инфаркта… При чем тут это?
— Дальше газон, детская площадка… Действительно, ни при чем. Прыжком поднялся с кресла, подошел к окну, с силой рванул на себя.
— Но оно не поддалось, уже запечатанное на зиму, и пришлось еще минут десять искать плоский нож и отковыривать им замазку.
— Наконец рама открылась. Подставив стул, взошел на подоконник, вдохнул поглубже, перешаг-нул на железный карниз и легко оттолкнулся от него одним носком.
В окне шестого этажа явственно мелькнуло удивленное и перепуганное лицо соседки, остальные три слились в один, и плоская крыша родной девятиэтажки, газон под ней и детская площадка стали уноситься вниз все быстрей, пока совсем не скрылись из виду.

14 ноября 1994

ГЕРОСТРАТ И ПАНДОРА
Постапокалипсическое интервью



Анна Крёте — маленькая сгорбленная старушка с трясущимися руками, но такими ясными, просто-таки лучащимися глазами, что трудно поверить, будто они не видят. Не могут видеть, как у всего поколения, пережившего Катастрофу. Как будто нарочно лишены наши старики возможно-сти передать нам и это простое знание: какого цвета было небо, какого — солнце. Зато может Ан-на поведать о другом. Память у нее «уже не та», признается сама фрау Крёте, да и мне заметно, как смешивает она события, путает даты, известные каждому. И все-таки я не решился вносить исправления в ее уникальный рассказ.
— Для вас, молодых, родившихся уже в катакомбах, Франц Хёллер… Да нет, просто Хёллер — кто помнит его по имени? — это уже даже не легендарный злодей, а что-то вроде стихийного бедствия, погубившего планету, или другое имя Сатаны. В конце концов, это справедливо. Мыс-лимое ли дело — уничтожить Землю?!
— Фрау Крёте, — вяло возражаю я, — разве мы с вами сейчас не на Земле, а на Юпитере?
— Мы не на земле. Мы под землей. А под землей, по представлениям наших предков, был только ад. Рай — на небе. Что ж, еще лучше. Земля, как вы говорите, осталась. Он уничтожил не-бо!
— Ну, фрау Крёте, это вы как раз, как я вижу, изображаете Хёллера эдакой мистической си-лой. Все же справочники дают о нем представление скорее как о зарвавшемся одержимом ученом, во многом не ведавшем, что творит…
— Ничуть не бывало. Кем-кем — а профидиотом Франц не был. По-настоящему он любил, правда, только две вещи: химию эту свою и меня. Но понемножку интересовался всем, играл в шахматы, на скрипке…
— Хотел подражать Эйнштейну?
— Ничуть. Эйнштейна он презирал. Говорил, что тот двинул в молодости одну-единственную сомнительную, но оригинальную идею и дальше не достиг в науке ничего, а только лет сорок экс-плуатировал славу этой давнишней теории… Что-то такое. Я в этом ничего не понимаю, а потому и не помню. Еще Франц писал стихи. Плохонькие, конечно, слабенькие, годные, да и предназна-ченные исключительно для домашнего, вернее сказать, моего прочтения. Что-то вроде:
Происходит такая
Цепная реакция:
Герда бросила Кая,
Кай бросил санки
И будет кататься
Теперь на танке.
— М-да, не Гёте… Но, кажется, здесь проглядывает четкая программа действий или, по край-ней мере, угроза.
— Не знаю. Если действительно «Герда» — это я, то все тут неправда: во-первых, я его не «бросала». Я с ним просто никогда не была. За пятнадцать лет он делал мне предложение раз де-сять и неизменно получал отказ. Первый раз — чуть не сразу после нашего знакомства: он был уже студентом, более того, местной университетской знаменитостью, а я только заканчивала гим-назию, и, конечно, мне было очень лестно… В общем-то я не собиралась ему отказывать, я просто хотела, чтобы он за мною поухаживал побольше и получше, а не так: veni, vidi…1 Он ведь, даже объясняясь в любви, не переставал смотреть на меня откровенно сверху вниз и улы-баться снисходительно-пренебрежительно… Уж не знаю, ждал ли Франц, что я тут же с визгом брошусь ему на шею, или, наоборот, был заранее запрограммирован на поражение, но мой отказ он воспринял гораздо серьезнее, чем я сама, и исчез. Я, помнится, даже плакала, как все по-дурацки вышло.
Анна улыбается. Я пытаюсь представить, что эта улыбка могла когда-то быть роковой, и у ме-ня не получается: бесформенный излом белых, без кровинки, старческих губ, на которых примос-тились наподобие кошачьих усов несколько бесцветных упругих волосин. Кто-то когда-то эти гу-бы целовал. Но не Хёллер.
— Франц пропадал недолго, но достаточно, чтобы у меня был уже Альбрехт, и я сказала: «Ты опоздал». А он ответил: «Если возможно было опоздать, значит, я как раз вовремя. Потому что ответ, зависящий от дня недели, меня не интересует». Тогда я подумала: «Хорошая мина при пло-хой игре. Должен же он хоть что-то ляпнуть в ответ, и желательно что-нибудь звучное», — но, похоже, Франц действительно в это верил. «Вечность» — это слово было его паролем. Он пошел в науку, потому что его интересовало нечто более нетленное, чем даже искусство. В искусстве его, кстати, волновала только классика. Он никогда не носил модных вещей… Нет, ничего общего с этими жюль-верновскими учеными не от мира сего, из книги в книгу путающими правую калошу с левой. Франц заботился о своей внешности, покупал дорогие костюмы, особенно после, когда у него появилась такая возможность, но это всегда были вещи строгого, опять же классического по-кроя. Надо понимать, потому, что костюм — это что-то вроде химического закона: его один раз нашли, и это навсегда… Я не знаю, сейчас еще носят костюмы?
Я молчу. Счастливая женщина! Видела бы она, в чем приходится ходить нам, детям подземе-лья. Но так как совсем ничего не говорить нельзя (слепая решит, что я ушел), то я возвращаюсь к теме:
— Итак, вы отказали Хёллеру во второй раз. Когда это было?
— Когда? Не помню уже. Но, по крайней мере, он еще не работал на военных. Потому что то-гда это прозвучало в первый раз и только как план: он создаст оружие, которое уничтожит… Уничтожит все, что я люблю…
— …если он не входит в этот список?
— Не «если», а «потому что».
— Вы не поверили?
— Нет, почему. Я знала, что он дьявольски талантлив и маниакально целеустремлен… Хотя… Конечно, не верила. Разве в ЭТО можно поверить? В любом случае это был форменный шантаж, и я его возмущенно прогнала. Тем более, это просто смешно: у меня уже были дети, семья…
— Вы же сказали, вы только познакомились со своим Альбрехтом?
— Да? Ну, так это было в другой раз. Я же говорю, что предложение он мне делал раз пятна-дцать. И из Америки прилетал, когда там работал, и даже один раз после того, как продал это свое творение Шейху и его искали Интерпол и ЦРУ как изменника, пробрался — я не знаю откуда, не знаю как… И что смешно: он был настолько сконцентрирован на себе, ну, и на мне, что остально-го, остальных просто не брал в расчет. Что он, не знал, что у меня муж, которому я всем обязана, et cetera? Знал прекрасно. Но считал, что это не имеет никакого значения, если я люблю его. Ведь уже не мальчишка был восемнадцатилетний…
— Все остальное человечество, да и природу, он что — тоже просто не брал в расчет?
— Наверное. В конце концов, ведь это не Шейх его нашел, а он Шейха. Когда все цивилизо-ванные страны стали разоружаться… За пару дней до Катастрофы Франц прислал мне открытку, опять же с мотивами из «Снежной королевы» — это была его любимая сказка (не только в детст-ве, всю жизнь):
Слово «Вечность», сложенное из льдинок,
Скоро дотает до середины.
Говорят, он отравился заранее. Но это я уже, как и вы, только слышала…
Анна замолкает. Несколько минут не говорю ничего и я, погруженный в «переваривание» только что услышанного: Хёллер — влюбленный, играющий на скрипке, пишущий стихи… Мо-жет ли вместить такое мозг современного человека? В сравнении с этим воспевание Шекспиром одного из самых кровавых тиранов древности, Лира, — ничто!
— Последний вопрос, фрау Крёте. Видимо, дурацкий, но все-таки: ведь получается, Хёллер уничтожил Землю из неразделенной любви к вам. Если бы вы сейчас, зная, чем все закончилось, смогли бы вернуться в свою молодость, вы бы ответили Хёллеру «да»?
— Нет. Ни в коем случае. Торговать любовью — это проституция. Даже если тебе платят не деньгами, а солнечным светом и шелестом травы. И ведь не Христос же я, жертвовать своим сча-стьем — своим маленьким семейным счастьем — во имя человечества.

P.S. Редакция сочла нецелесообразным и даже преступным публиковать материал, очеловечивающий и, следовательно, пропагандирующий образ Франца Хёллера.
__________________________________________
1 - Пришел, увидел… (лат.)

20 февраля 1995



СУДЬБА АДДИ
Былина

Но примешь ты смерть от коня своего.
А. Пушкин

Сбылось веленье тайных слов…
Ф. Сологуб

Цыганка сыпала готовыми фразами: казенный дом, дальняя дорога, перемены большие, потом почему-то опять казенный дом… Вдруг лукаво прищурилась и погрозила Адди пальцем: «А жен-щин-то ты мно-о-го погубишь». Пристально глянула в его молодое тогда еще, красивое лицо и изменившимся тоном, точно не шарлатанила уже, вымогая деньги, а и впрямь прорицала, повто-рила: «Многих женщин погубишь. Но и твоего конца здесь же причина: и тебя женщина погубит».
Романтично, черт побери…
Ничего, однако, не сбылось. Ни дальней дороги, ни, тем паче, сонма загубленных им красавиц. Было другое: преданная, заботливая жена и работа, несколько, может, скучная, но головокружи-тельная по своему размаху и государственной важности. Работа, которая уже ни сил, ни времени не оставляла для роковых страстей.
Постоянная нехватка вагонов, низкая пропускная способность морально устаревших ка-цетов2, постоянные одергивания и метания вправо-влево идеологического руково-дства — все это не только мешало, но и нервировало ревностно относящегося к службе Адольфа, лишало сна. И он звонил в Министерство железных дорог, сверял и уточнял графики, лично ездил по лагерям. В одном из них ему довелось увидеть, как хиляк из зондеркоманды вывозил из газо-вой камеры тачку с трупами нескольких женщин. Верхняя из них — старуха-цыганка — напомни-ла вдруг Айхману совсем было забытую гадалку, и он улыбнулся мимолетному воспоминанию юности. К цыганам он не испытывал неприязни. Когда ему сверх евреев навесили еще и заботу об их уничтожении, Айхман был несколько раздосадован, тем более что никакого повышения эти новые хлопоты не принесли… Однако на темпах и качестве проводимых мероприятий это личное недовольство никак не отразилось.
Но, увы, не все исполняли свой долг так же добросовестно, как Адольф. Поэтому война была проиграна, а вместе с ней и Германия.
Необходимо было скрыться, но, хотя в одиночку это было бы куда проще, Айхману и на мгно-венье не пришло в голову бросить жену на волю судьбы и большевистских варваров. Вместе пе-режили они это нелегкое испытание, вместе перебрались с новыми документами в Италию, а от-туда за океан.
…Агенты израильской разведки Моссад отыскали Айхмана в Аргентине, но «брать» пока не решались: окончательной уверенности, что это действительно он, не было. Круглосуточная слеж-ка из дома напротив приносила немного: утром старик в одну и ту же минуту выходил из дому, отправляясь на службу, вечером возвращался с нее одним и тем же автобусом и в хорошую погоду выходил затем — ровно на час — под руку с женой на прогулку. Он был мало похож на известные агентам фотографии Адольфа Айхмана — людоеда, который лично отвечал за истребление евреев перед Гитлером, а значит, так же лично должен был ответить за это и перед судом. Он был мало похож, но, даже если не думать о возможности пластической операции, семнадцать лет минуло после войны — люди меняются… Однажды старик вернулся на четверть часа позже обыкновен-ного. В руке у него был роскошный букет цветов. Агенты многозначительно переглянулись: они знали назубок все сведения о почтенном семействе из дома напротив. Сегодня не было повода для семейных торжеств у пожилых сеньоров, но — сегодня был день рождения фрау Айхман.
Адольф уже протянул руку к входной двери, когда на него навалились два молодца. Третий, уперев ему в лоб пистолет, не то спросил, не то выкрикнул:
— Ваше имя?!
— Меня зовут Адольф Айхман, — с полным самообладанием ответил старик, — и я догады-ваюсь, кто вы.
Протягивая руки для наручников, он отбросил в сторону букет и вздохнул: хотел поздравить жену с юбилеем… В ушах прозвучал голос цыганки: «Женщина тебя погубит»… До чего же мы, немцы, сентиментальны!
______________________________
2 - KZ — концентрационный лагерь (нем.)

24 мая 1996


НЕВЕСТКА АЛИ-БАБЫ
Из сказок Шехерезады


Проведала я, о великий шах, что у одного судьи была красавица-дочь по имени Фатима. Когда исполнилось Фатиме пятнадцать лет, отец выдал ее замуж за богатого купца почти в два раза ее старше. Муж ее, Касым, был человеком добрым, о жене заботился, дарил разные дорогие подарки, но не смогла Фатима его полюбить, потому что жил с ними вместе родной брат Касыма, много его младше, Али-Баба. Может, не был этот Али-Баба ни красавцем, ни мудрецом, но, проведя всю свою недолгую жизнь на женской половине дома, много ли встречала Фатима молодых людей? Да и Али-Баба, которому тоже почти не доводилось видеть юных женщин без паранджи, влюбился в жену своего брата без памяти. Как только поняла это Фатима, самой себя испугалась и стала под-говаривать Касыма: «Прогони Али-Бабу. Что он с нами живет, ничего не делает, только ест да пьет? Не маленький он уже и не больной какой, чтобы с ним нянчиться».
Касым уговорам жены сперва удивился, потом рассердился, а затем — согласился. Отдал Али-Бабе причитавшуюся тому часть отцовского наследства и выпроводил из дому. Обиделся млад-ший брат на старшего, долго и носу не казал, так что Фатима забыла почти совсем о нем и зажила в доме Касыма — в своем доме — спокойно и радостно. Вдруг Али-Баба опять объявился. Стал он не похож на себя прежнего: возмужал, отпустил бороду, правда, богатую одежду сменил чуть ли не на обноски, но сердце Фатимы при виде такого Али забилось еще трепетней.
Оказалось, наследство свое он промотал почти сразу же и вынужден был заделаться дровосе-ком. Еще оказалось — Али-Баба женат. Женился он почти сразу же после того, как его выставил Касым, пока деньги были на сватовство, и теперь бедствовал не один, а с семьею.
Стал Али-Баба приходить к брату в гости вместе с женой; братья пируют — женщины им при-служивают, потом щебечут на своей половине. Зейнаб Али-Бабы оказалась милой и глупой дев-чушкой. Фатима жадно расспрашивала ее об Али-Бабе, какого она не знала, — сама расспрашива-ла, сама и завидовала черной завистью и возненавидела родственницу всей душой.
Однажды пришла Зейнаб к невестке одолжить у той казан для плова, а Фатима возьми да и вымажи дно казана медом, сама же думает: «Бухнешь ты, нерадивая хозяйка, рис и мясо не глядя, и сварится сладкий плов. То-то Али-Баба рассвирепеет, побьет тебя, а может, и выгонит». Но нет, возвращается Зейнаб к вечеру небитая, благодарит и отдает Фатиме казан. Взглянула та — а внут-ри к медовому дну пристала монетка: то ли заплатила ей родственница за пользование котлом, а заодно и показала, что проделку ее заметила, то ли денежка случайно туда упала (у такой неряхи, как Зейнаб, возможно и это).
А тут Касым домой приходит и говорит: дурной, мол, у меня брат, никчемный и бестолковый — и отцовские деньги он растранжирил, и своих никогда не накопит.
Обидно стало Фатиме за Али-Бабу. Хоть и прав Касым, а обидно; захотела она вступиться. (Да и часто она говорила и делала любую ерунду, лишь бы наперекор нелюбимому мужу.) Показала она Касыму казан, который вернула ей Зейнаб с монеткой на дне, и говорит: «Вот видишь, сколь-ко у твоего брата денег? Только по хитрости своей он притворяется бедняком, а сам так богат, что считает деньги не пальцами, не пригоршнями, а горшками и казанами!»
Удивился Касым, рассердился, не поверил, потом согласился и решил: «Где прятать Али-Бабе его богатства, кроме как в горах? Он каждый день ходит туда как будто бы для того, чтобы соби-рать хворост или рубить лес. Вот я и пойду завтра тайно за ним, прослежу, что делает братец в лесу на самом деле». Так он и поступил. Но так как по горам лазать он не умел и лесов окрестных не знал, то сбился с дороги очень быстро, заблудился, и то ли загрызли его в лесу дикие звери, то ли попался он в руки лесным разбойникам.
Фатима же, как только стало известно, что муж ее погиб, пришла к Али-Бабе, бросилась ему в ноги и закричала: «Ты брат моего мужа, не оставь бедную вдову, возьми меня в свой дом, как тре-бует того закон и твое сердце». Так стала Фатима второй женой Али-Бабы и очень скоро добилась его расположения и перешла в любимые жены, которой осталась даже и тогда, когда богач Али (ведь теперь он получил все, что накопил и заработал Касым) взял себе еще двух жен. Рассказы-вают также, что Фатима спасла дом Али-Бабы от сорока каких-то разбойников, но об этом мне, о великий шах, ничего доподлинно не известно.

26 июня 1996



>>> все работы aвтора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"