Харьковчанин Гениталий Фёдорович Калошин, человечишка сложеньица заурядного (а если говорить прямо, то просто незавидного), не имел проблем с кошмарами. В смысле – не испытывал перед ними страха.
Тут у любознательного читателя сразу возникнет вопрос: что за имя такое параанатомическое у нашего героя?
Скажем сразу: анатомия здесь не при чём. Ни сам Гениталий, ни его родители к медицине отношения не имели. Папаша горбатился формовщиком на тракторном, мамаша – посудомойщицей, с литературным, правда, уклоном. Из-под её, говорят, пера выплеснулся такой шедевр, как «Товарищ, помоги нам – убери посуду сам!».
А имя своё Гениталий получил вот как.
Когда герой наш только народился, папаша хотел назвать его Геннадием. В честь любимого своего спортсмена – Генки Мудрищева, игравшего одиннадцатым номером в заводской футбольной команде и даже занявшего как-то у четы Калошиных двадцатку на чехословацкое кресло-кровать. Мамаша же втайне алкала наречь младенца Виталием. В память о первой своей любви – Витальке Капшоеве, с которым сбегала с уроков в восьмом классе. Склонная к словесным изыскам, она предложила компромисс. От Геннадия был взят «Ген», от Виталия – «италий». Папаша, будучи человеком усталым и немногословным, возражать не стал. Получилось красиво и благородно, с древнеримским, что ли, оттенком – Гениталий.
Почему же наш герой не боялся кошмаров?
А кошмаров Гениталий не боялся, ибо знал против них приёмчик надёжный. Приёму этому, ещё в детстве, обучила Гениталия его бабушка, простая русская женщина Александра Ефремовна Калошина.
Бабушка умерла, а Калошин окончил на пятёрки механико-технологический техникум, отслужил в армии и устроился на книжную фабрику им. Фрунзе инспектором по ТБ. Жена Гениталию попалась строгая. Терпеть не могла, когда выпивал. Звали супругу Любовью, а работала она в Водотресте, чертёжницей, в отделе планирования и экономического стимулирования.
Квартирку им дали изолированную, на Холодной Горе. Комнатушка-крохотулечка, кухонька, коридор и совмещённый санузел.
Но это разве кошмар? Люди, вон, в коммуналках на пятнадцать семей, и то жизни радуются.
А кошмары с Калошиным иногда случались такие.
Идёт он, например, как-то по улице Свердлова, с вечерней смены. Мимо трамваи шастают, колёсами бряцают. Над поликлиникой луна повисла, над моргом – солнце. Из окна жена улыбается. И тут, у пожарки, подваливает к Калошину огромная черепаха на задних лапах, в голубом борцовском трико и фуражке форменной. Рыло в солидоле, на зубах кровь, в руках контролёрское удостоверение. И, что удивительно, не со стороны цирка выходит, а прямо из трамвая, на полном ходу, выскакивает. И требует, голосом начальника цеха – товарища Шлёнского, – предъявить проездной. А у Гениталия – ни проездного, ни талонов. Что за чёрт? – думает – я ж не на трамвае, как-никак, я ж пешком передвигаюсь! И, на всякий случай, даёт дёру в направлении вокзала. Черепаха – за ним. Догоняет, валит на обе лопатки. Туша тяжёлая, вот-вот раздавит, из пасти дыхание смрадное, и, самое обидное, жена любимая за всем этим наблюдает. Тут герой наш (не смотрите, что тщедушнейшего вида мужичонка) проводит свой приём. И всё. Как не бывало черепахи, спасибо покойной бабушке!
Или такой, к примеру, кошмар. Вызывает его к себе в конторку товарищ Шлёнский, даёт в руки топор и посылает в колхоз, на уборку капусты. А поле уже всё в снегу, приморозило как раз под ноябрьские. Бегает Гениталий по рядкам, рубит сплеча головы капустные – только брызги в стороны разлетаются. Вдруг из-за водокачки появляется Светка Соколова, школьная подруга жены, за дипломата эфиопского выcкочившая. В прозрачной ночнушке, с красным тюрбаном на голове, и шепчет ему на ухо губами своими горячими, что с дипломатом горшки побила, из Эфиопии сбежала, и что в посадке – мясо свежайшее валяется. И никем не охраняется, и она уже набрала полную сумку.
Бежит Калошин в посадку. Видит – не обманула Светка. Лежит на снегу, рядом с муравейником развороченным, огромнейший оковалок – аж до неба. Карабкается он на мясо, и чем выше, тем оно сочнее и нежнее. Залезает, наконец, на самую верхотуру. Дышится тяжело. И скользко – страшенно! Ну, думает, отрублю мякоти сейчас – и на жаркое, и на котлеты. Да на супец костомаху поувесистей. И себе, и тёще, и сеструхе с мужем. Глядь – а сумки-то и нету! Забыл он, как назло, сумку дома. А сумка у него – что надо. Специально для колхозов. Не сумка, а целая сумища. Килограммов сорок влазит. Как же можно было её забыть? Не во что мяса халявного теперь набрать. Ну? Разве не кошмар?! И тут Гениталий сразу – раз! Приёмчик свой проводит, и в момент – ни топора, ни оковалка, ни колхоза того проклятущего.
Или – возвращаются они с женой от тёщи, с именин, вроде бы. Время позднее, в небе салюты праздничные, фейерверки. Доезжают до вокзала, пересаживаются на одиннадцатый, вылазят у военкомата. Вдруг из люка канализационного выползает здоровенный червячище – толстенный, как фабричная труба, склизкий, как медуза, и хватает жену его, Любоньку.
За руки хватает, за ноги, за шею, за груди. И уволакивает в свою канализацию. А Люба хохочет, отбрыкивается – короче, делает вид, что против её воли всё это происходит. Ну, тут Гениталий и подумать ничего не успел. На автомате приём провёл. Червячище и не пикнул. Сгинул, собака, вместе с люком своим поганым.
Или на работе. Станки гудят, автокары сигналят, жена в бассейне плавает в неглиже – даже неудобно как-то перед всеми, и вдруг появляется начальник цеха, товарищ Шлёнский: «Мне горько, Гениталий Фёдорович, просто очень горько – говорит он – но в свете постановлений двадцать второго съезда партии есть мнение вашу должность упразднить. Так что вы уж извини...». Не успел Шлёнский договорить, а Калошин ему – раз! – и приёмчик свой излюбленный! Всё подчистую снёс. Ничего не осталось. Ни начальника, ни бассейна, ни постановлений. Только Любовь рядом посапывает.
Короче, перечислять можно долго. Ни разу не подводил приём Гениталия Фёдоровича.
И вот заходит как-то Калошин в кафе напротив фабрики. После работы, выпить пивка кружечку. А кафе не узнать. Плюшевые шторы на окнах. Чёрные, красные. На стульях – подушечки, крестиком вышитые. На подушечках – ордена, медали, прочая дребедень. Душно очень. Заместо вентилятора на потолке Светка Соколова вращается. И рассказывает кассирше, как врачи на тот свет её чуть не отправили. Страшновато Гениталию. В углу, у окна зашторенного, какой-то тип не побритый в тапочках сидит. Морда синяя, глаза полузакрытые, губы накрашенные. Очень похожий, между прочим, на товарища Шлёнского. Перед Шлёнским на блюде – черви с жужелицей и камешками морскими. В центре зала – учительница его первая, Марья Мокеевна. Только без зубов, и челюсть платком подвязана. Вместо очков – пятаки зелёные. Гнилушку в миске с кутьёй размачивает. Подсаживается Калошин к ней: «Здравствуйте, Марья Мокеевна!». Молчит училка, гнилушку дёснами костяными перемалывает. Не нравится это Калошину. Ох, не нравится!
Приём бы надо применить.
Просто так, на всякий случай.
И тут Гениталий обнаруживает, что о приёме не может быть и речи. Так как сидит он на своей руке, и встать с неё не может. Будто приклеили Калошина к стулу. А для приёма рука нужна.
Вдруг возникает жена его, Любонька. В болоньи чёрной, которую он ей из Киева притарабанил. Руки в карманах держит. «Чебурашку увидеть хочешь?» – спрашивает.
«Хочу...» – кивает Гениталий.
Супруга распахивает болонью. А под болоньей – ни блузки, ни юбки, ни комбинашки, ни трусиков. Голый живот с прожилками синими, шрам, до боли знакомый, от аппендикса, рыжеватые завитушки на лобке...
Жена как бы нехотя запахивает плащ и устремляет взгляд в пол. Из-за спины Любоньки вырастает рыжеусый амбал со знакомой рожей:
Терпеть такой кошмар – нет мочи. Рука уже освободилась. Гениталий пытается провести приём. Не получается. Рыжеусый мёртвой хваткой вцепился в руку и не думает отпускать. Затем хватает вышитую подушечку и начинает запихивать её в рот Калошину... И тут Гениталию удаётся выскользнуть из железных объятий. И он, наконец-то, проводит приём. Свой коронный приём, которому научила его покойная бабушка: он крепенько щипает себя за пальчик и сразу просыпается.
Проснувшись, обнаруживает, что лежит, пьяненький, у себя дома, на потёртом паласе, под столом. Во рту – подушечка плюшевая, с дивана, упавшая. И замурован он наглухо скатертью с клеёнками, которые со всех сторон свисают, и душно под столом так, что задохнуться можно. Гениталий выползает наружу, на столе – грязная посуда, остатки гуся. Голова – вот-вот треснет пополам.
«Это ж надо так нажраться в день рождения любимой жены! – соображает наконец-то Калошин, – И куда только гости подевались? Ни Таси-соседки, ни тёщи, ни сеструхи с мужем, ни Кондратюков, ни Поливановых, ни Нельки-спекулянтки, ни тёти Поли с племяшом из Купянска, ни амбала того рыжеусого, Любиного сотрудника... Разошлись уже все, наверно. Пойду, пожалуй, сполосну лицо».
Гениталий, морщась, вливает в себя недопитую кем-то сотку красненького из дымчатого фужера. Становится чуть легче. Он прячет блюдо с остатками птицы в холодильник и плетётся в ванную.
Ванная не заперта. Впрочем, свободной её тоже не назовёшь. Там он обнаруживает именинницу-жену вместе с амбалом. С тем самым, рыжеусым, который пришёл поздравить Любу от коллектива отдела планирования и экономического стимулирования.
Амбал развалился на унитазе, именинница, в одной блузке, устроилась у амбала на коленях, лицом к нему. Юбка на подоконнике, трусики на полу. Две ослепительные половинки Любиной попки подпрыгивают на коленях у амбала, словно футбольные мячи. Любонька обнимает рыжеусого за шею и сосредоточенно сопит. «Как прикажете вас понимать?» – неуверенно спрашивает Гениталий неизвестно у кого.
Супруга, не в силах прекратить действо, поворачивает к нему голову и что-то лепечет, прикрыв глаза. Стерпеть такое невозможно. Калошину ничего не остаётся, как снова применить испытанный приём. Он опять щиплет себя за палец. Приём не срабатывает. Впервые.
Готовый расплакаться Гениталий дёргает себя изо всех сил за ухо. За ногу. За нос. За волосы. Рвёт кожу на животе...
Рыжеусый, движения которого напоминают работу пневмоэлектрического молота, постанывая, упирается головой в лебединую Любину шею. Супруга панически увеличивает темп и вдруг замирает.
Пропадать никто не собирается. Рыжеусый дёргается в последний раз, облегчённо вздыхает и, с недоброй улыбкой, начинает рассматривать потрескавшийся плиточный пол.
В ответ на это Гениталий прихлопывает себе палец дверью.
Видение не уходит.
Он усиливает приём и, разбежавшись, бьётся со всей дури головой об угол газовой колонки. Амбал смущённо откашливается. Гениталий разворачивается и, пошатываясь, выходит из ванной в коридор. Затем, для очищения совести, тихонько ударяется лбом о дверной косяк, на этот раз уже без энтузиазма, с изрядной долей скепсиса, не веря уже ни во что...
Палец Гениталия, прищемлённый дверью, посинел и опух. В коридоре висит календарь с фотографией Харьковского Водотреста. У водотрестовской проходной бьёт огромный фонтан. Народу – видимо-невидимо. В основном, мужики. Гениталий начинает подсчитывать их число, тыча посиневшим пальцем в лоснящуюся бумагу. Занятие это кропотливое и неблагодарное. Он сбивается со счёта, ошибается, голова раскалывается на части – то ли от колонки, то ли от выпитого, то ли от осознания того, что старый приём перестал служить верой и правдой...
