Прошедшего не вернёшь. Не вернёшь, как ни крути. Как говорил наш оркестровый старшина Шапиро про сержанта Барана: «Баран Лев Петрович, Лев Петрович Баран... Как ни крути, всё равно – Баран!».
Не вернёшь ни детства, ни юности, ни нежного взгляда случайной попутчицы в душном купе, ни апперкота от её внимательнейшего супруга – тут же, не отходя от кассы. Ни себе не вернёшь, ни ему. Но если гора не идёт к Магомету, ты сам возвращаешься к своему прошлому. Впрочем...
«Йестудей –
эта песня стоит семь рублей»...
В харьковском кафе с сентиментальным названием «Мечта» я играл на саксофоне. В велюровой тройке, в бабочке, в красно-лиловых струях света, разбрасываемых вращающимися прожекторами. Земной шар крутился надо мной – земной шар, сделанный из старого глобуса, обклеенного битыми зеркалами.
Заказать у нас песню стоило десятку.
«...Чэрвонэць в руку
нэ штовхай вэчорамы –
вин у тэбэ едыный,
тилькы вин, повир!»…
Гремели барабаны, гитара с клавишными, сквозь запах гриля прорезался хрип моего саксофона. Руководителем оркестра был я. Рядом, на крохотной эстраде – Вова Мушник, Электрофима, Парамело и Беня-Медный-Лоб. Пела у нас белокурая очаровашка с лебединой шеей. С голоском, как колокольчик.
«– Хлопцы, ваша группа называется "Весёлые Ребята"?»
– Не... Мы – группа "Цыплята Табака"! Или нет! "Ансамбль Лангет"»…
Барабаны занимали половину эстрады. Они стояли слева, на специальном возвышении, у самых ступенек, ведущих на неё. То есть, географически сложилось так, что заказы принимал барабанщик. И он же, естественно, был «кассиром».
В кабаке рисовались одни и те же фэйсы. Это были шмэнщики и фотоволынщики. Любимое блюдо – сто пятьдесят и два пива, любимые произведения – «Мясоедовская» и «Ах, Одесса». Среди них попадались жирные караси. Забредали и лохи с Алексеевки. Они были похожи на гусей – в белых нейлоновых рубашках, краснорожие и шумные.
«– Ребята, заделайте про Тольку-Подснежника!
– Про какого ещё Тольку?
– Ну, это... Лишь Толька-Подснежник распустится в срок...»
Башли сами сыпались к нашим ногам. Это был листопад, сказки Венского леса, осень в Сигулде! И тут Парамело загремел на пятерик за фарцовку. Нового барабанщика звали Лупатый. Бараньи глаза, наглая ухмылка. Кассиром стал он. Река бабок обмелела. Стало ясно, что Лупатый ворует. Через пару дней я поймал его на горячем – когда он перепрятывал половину башлей к себе в носок. Я предложил ему валить по собственному желанию. Лупатый так и сделал – написал директору заявление, в котором указал, что не хочет работать в ансамбле Шмеркина. Ибо Шмеркин:
а). курит на сцене;
б). в перерывах напивается;
в). плохо играет на саксофоне;
г). регулярно опаздывает;
д). состоит в интимных отношениях с вокалисткой ансамбля.
Директор навёл справки. Некоторые факты подтвердились. Кто-то настучал моей жене. Страшно вспоминать, как я из этого вылезал.
Лупатый слинял с цыганским ансамблем в Ухту. Руководителем стал Электрофима. Я остался в «Мечте». И по-прежнему хрипела моя «золотая» дудка, купаясь в лучах прожекторов, и тот же земной шар вращался под потолком. Но от одной только мысли, что этот гад ещё ходит по земле, у меня сводило челюсти. Я скрипел зубами, дудка киксовала и пускала петухов. Редкий, конечно, подонок, этот Лупатый. Попадись он мне...
И вот 2003-й год, Германия, Кобленц, пешеходка. Я гуляю – бесцельно, просто так, один, без бабочки, без велюровой тройки – в пиджаке на майку и в кроссовках на бoсу ногу. И уже нет жены, и не курю я давно на сцене, и не напиваюсь в перерывах, и не играю плохо на саксофоне, и никуда не опаздываю, и не состою в интимных отношениях с вокалисткой...
И вдруг... Не может такого быть! Те же бараньи глаза, та же наглая ухмылка... Да ведь это же он – кусок молодости, кусок Харькова, кусок счастья, кусок мечты! Лупатый, дерьма кусок, дай я тебя расцелую!
