***
Из неба в небеса уходят птицы,
Я их теряю каждый божий день.
И где потом их светлый голос длится
И крыльев тень?
Не потому ль, что руки опустила,
Что каялась без слёз и впопыхах,
В такую высь взлетаешь, легкокрылый,
Мой милый птах!
Пернатых душ последняя дорога
Из рук земных – в осеннюю пустынь.
Ушёл. А я шептала долго-долго:
О, не покинь…
Ипостаси
А ты в меня по-прежнему влюблён,
Но всё тебе, бездомному, мерещатся
То кони, то древки твоих знамён,
То грузные смоленские помещицы.
Мой бедный, мой седой Наполеон,
Гордыня, изведённая потерями!
Я – твой забытый корсиканский сон,
Последняя могучая Империя!
Я тоже ошибалась сотни раз,
Я сотни раз теряла направление,
Но если нам, как карта, выпал шанс,
То упустить его – сопреступление!
Перекрывая океана шум,
- Найди меня! – единая истерика,
Хоть снилось мне, что ты не мой Колумб,
Но я тебя зову - твоя Америка!
Я и на плаху в день твой роковой
Взойду твоей беззвучною соседкою,
И ты, шепнув: «О, Лондон! Что с тобой…»,
В последний раз подашь мне руку крепкую.
И будет плач стоять до самых гор,
И будут мне туманы горьким опием,
Хоть знаю, ты давно не Томас Мор,
Но я-то всё равно твоя Утопия!
Любимый мой, и тысячи веков -
лишь гладкие в руках моих жемчужины!
Я знаю, ты устал и ты готов
Прийти ко мне, единственный мой суженый.
Ты стар, и ты теперь меня белей,
И вся твоя теория и практика –
В любви ко мне, мой верный Галилей,
А я всегда с тобой – твоя Галактика!
***
M.G.
Он спал. А музыка царила.
Над Петербургом стыл февраль.
Вальсировал в снегу фонарь,
Из-под двери входной сквозило.
Он спал. А музыка царила.
И не было нежнее нот,
Чем шёлковых гардин тревога.
А ночь была – чужой, глубокий,
Целующий, поющий рот.
И не было нежнее нот.
И снилась женщина-зверёк
С ромашками у входа в залу.
Как много разных женщин знал он,
Но эту позабыть не мог.
И снилась женщина-зверёк.
Он спал. А музыка цвела
Ромашками в февраль и стужу.
И холод был обезоружен.
И нежность два больших крыла
Над Петербургом распластала.
Он спал. А музыка цвела.
Он спал. А я о нём мечтала.
