Осень далекого теперь уже 1941 года… Пятый месяц идет война с Германией.
Офицеры вермахта фокусируют бинокли по храмам Москвы. Огромная держава, смятая мощью первого удара, начинает оправляться от шока, русские понимают – вот он, час выбора между свободой и позором. Новый Германский рейх отмерил себе тысячу лет, русские в списке неполноценных рас.
... Но это происходит далеко на западе, а тут, на две тысячи километров далее, на севере Урала, где вековые перезрелые леса, где есть дебри, куда еще нога человека не ступала, малолюдье, и уже нажали ранние, но жестокие морозы – иные разворачиваются события.
Поздним вечером в один из домов крохотной уральской деревни требовательно стучался человек в шинели. Дверь изнутри была заперта на крючок. Он подпрыгивал и скрипел под ударами тяжелого сапога.
По двору сипела октябрьская поземка. Она белыми змейками извивалась по грубым ступенькам крыльца, выбеливала комки грязи на улице, отчего темнота казалась еще плотнее.
Тайга, плотным кольцом окружившая деревню, рокотала грозно и неумолчно, как шум океанского прибоя. Иногда в ней с глухим выдохом падали старые перезревшие ели, оплетенные завесами мха.
Человек в шинели был молод, среднего роста, худ, чуть кривоног, с новенькими погонами младшего лейтенанта НКВД.
– Спят, сволочи! Чалдоны! Залегли до весны, как медведи, – пробормотал он озябшими губами, и с тоской бесконечно усталого человека посмотрел на толстые ставни , за которыми было сухо и тепло.
На мгновение в прорезь хмурых туч желтым крысиным глазом проглянула Луна, и дом, точно прозрев ,посмотрел в ночь белесыми квадратными зрачками.
Наконец, изнутри послышался хрипловатый от крепкого табака мужской голос, по тембру явно немолодой уже.
– Кого носит в сей час? Душегубы... На вилах захотелось посидеть? Враз угощу... Эх, собак нету. На прошлой неделе последнюю волки сожрали. Одолело дикое зверье. Белки по крышам прыгают. Недаром война началась... Вот они, грехи наши! Ась, кто там, отвечай, лиходей?
Младший лейтенант улыбнулся в ответ на угрозу, облегченно даже вздохнул, предчувствуя ночевку в тепле, и опять, но еще с большим ожесточением хватанул пяткой сапога грубую, из осиновых плах дверь, давая понять хозяину, что терпение его кончается и к долгим разговорам он сейчас не расположен.
– Откидывай крючок, отец! Да поживей мне! А то прикажу выломать запор твой к чертовой матери...
– Эге! Боек, однако! А я тебя враз проткну... Не пужай старого кержака. Ишь бродит тут!
– Не разумеет, сволочь этакая! – пробормотал поздний гость.-- Хозяин, послушай меня хорошо. Я представитель власти. Спецконвой НКВД. Младший лейтенант Чагин. Все понятно?
– О-ось! Это другой фасон! Так бы и калякал сразу. А то много вас по тайге вышибал бродит! Скурочить дверь и медведь может. Ума много не надо. А чинить некому. Один я в деревне из работящих мужиков остался. Всех война пожрала. Власть, говоришь... А документ, какой полагается, имеешь ли? Мало ли на словах ты кто!
– Старик! Я достаю оружие. Оно тебе все документы заменит.
– Ишь, горяч! А стращать меня не тужься. Я давно всего отпужался. Все поносы кончились, закрепило до смерти.
Наконец, хозяин открыл дверь. Это был типичный уралец – бородатый, жилистый, насквозь пропахший смолой, дичиной, рыбой, и печным дымом.
Предки его, наверняка, убежали сюда в глухую тайгу от жестокого заводчика Демидова, фаворита Петра Первого. Царь поднял всю Россию на дыбу, а Демидовы, его любимцы-железоделатели подвесили за вывернутые руки весь Урал.
Глянул хозяин во двор и обомлел.
Кроме молодого офицера и двух конвойных солдат с винтовками, на улице копошилась толпа каких-то серых продрогших людей.
Они уже запалили во дворе костер и грелись, жадно впитывая его дымное тепло. Кто-то поджаривал над пламенем ломти замерзшего, как булыжник, хлеба, другие рыскали по огороду в поисках оставшихся с осени картошек или брюквы. Поодаль стояли две подводы с пожитками.
– Отец! Вопрос такой имеется. Сколько у тебя в избе народу проживает? – сурово спросил младший лейтенант, пряча острый подбородок в воротник шинели. – Отвечай без обмана, как на допросе.
– Народу-то? Да немного будет! – уклончиво забормотал старик.-- К текущему моменту трое только. Я сам собой, старуха личная моя, да племянница Файка. Двое сыновей на фронте немца осиливают. А что, товарищ военный, скоро ли у фрица штаны на заднице лопнут? Ребята у меня крепкие, на медведя с одной рогатиной ходили. Должны ему кол куда надо воткнуть... Они у меня много разговаривать не любят.
– Воткнешь ему! – с раздражением проворчал младший лейтенант. – Как же... Прут и прут! Как по ровному месту катят. Будто вовсе у нас армии нет. Так что штаны у фрица пока целы, батя! Ни одна ниточка не треснула еще. Война только началась. Впереди реки крови. Чалдонской вашей смекалки тут не хватит. Немец по науке нас долбает.
– А взаправду говорят, будто Сталин из Москвы деру дал?
– Чего мелешь, борода? Да за такие пораженческие слова я могу тебя вмиг покойником сделать... Прямо на порожке родного дома.
- Извиняй! Чужой слушок к уху прилип. Края у нас дальние, медвежьи... Народ всякое говорит. Будто бы силища такая прет, что от самолетов солнца не видно, а танков столько, что земля гудит на километр вглубь...
– Моторов у него много, это верно! Но Сталин умнее Гитлера в тыщу раз. Он ученик Ленина! Его гениальность заменит нам нехватку оружия, – твердо сказал Чагин.
– Оно понятно! Сыновья у меня тоже не глупые, охотники сызмальства, пули зубами ловят, но оружие бы им не помешало. Война все ж не забава. Тут сила силу ломит.
Младший лейтенант повернулся к солдатам, скомандовал:
– Сержант Охрименко, обыщи дом! Чтоб тщательно мне!
– Есть! От меня ни один таракан не укроется. Не на того напали...
Плотный, низкорослый сержант, разгрызая на ходу каменный сухарь, проворно шмыгнул в избу.
Обшарив ее, доложил:
– Врет он, товарищ командир! Про трех человек Вам сообщил, а в доме только двое обитает... Он да его личная старуха спит за печкой. Никакой племянницы нет. Сбивает нам постой. Еще тот хитрован!
Чагин цепкими пальцами грубо ухватил старика за ворот толстой серой рубахи.
– Виноват! Не упредил, – просипел тот. – Третья жиличка, Файка то есть, в сей момент у любовника находится.
– Ага! Интересно! – хищно осклабился Чагин. – Да вы тут весело, суки, живете. Сколько твоей племяннице лет? И какие у вас тут любовники? Они почему Родину на фронте не защищают?
– Файка-то? Лет сколько? Молодая она... В самом соку девка. Двадцать пять нынче будет. Жениха у нее нет. Приходится чужие подмышки нюхать... Так что извиняйте! К инвалиду по зрению бегает. Он тоже холостой. Греха никакого в этом нет.
– Так! Просветил!- Чагин бесцеремонно отстранил старика, пригнувшись, вошел в избу.
Она была просторная, кержаки леса на избы никогда не жалели, сухая, довольно чистая. Массивная печка отдавала ровное приятное тепло. Мерно похрапывала за ней личная старуха хозяина.
Чуть слышно и как бы недовольно потрескивала керосиновая лампа. Угол избы был отделен чистой пестренькой занавеской, за которой располагалась аккуратно застеленная кровать с высокими пуховыми подушками. Там, очевидно, была спальня племянницы, отсутствующей в данный момент.
– Вот что, старик! – сурово сказал Чагин, по-хозяйски забрасывая холодную шинель на печь, и отряхиваясь от стужи, как собака после купания. – Определяю тебе на постой тридцать человек. Моих подопечных. Слышишь, тридцать. На одну ночь. – Он кивнул в сторону двора, – утром мы пойдем дальше. Задерживаться нам не с руки. Возражений не подавай!
– У-у-у! Не войдет в мою избу столько народу, – изобразил на заросшем лице высшую степень отчаяния хозяин. – Это же не пятистенок. Если только к потолку привязывать людей...
Энкэвэдэшник язвительно усмехнулся:
– Хорошо! Для тебя делаю скидку! Наполовину. Но ты пришлешь ко мне свою племянницу. На ее кровати будем вместе ночевать, – он кивнул в сторону занавески. – Усек? Возражений опять не подавай!
– Воля ваша! – мгновенно и без особенной печали согласился старик. – Она даже не против будет. Только учти, товарищ военный, весу в ней шесть пудов, а ты, извиняй, жидковато скроен, кабы не утомиться тебе.
– Уж тебя, козла старого, на подмогу мне не позову!
– Упредить по честности должон! Чтоб какого недоразумения душевного и прочее не вышло.
– А почему у нее имя такое? Фаина! На русское вовсе не похоже? Таких имен у чалдонов не слыхивал.
– Это верно! Еврейского рода она, – склонившись к уху Чагина, с напускной таинственностью зашептал старик. – Неродная она нам со старухой. Сиротка! До войны у нас еврейская семья ссылку отбывала. Политические вроде, а и врать не буду, не ведаю точно. По весне на лесосплаве оба родителя утонули, а девочка без призрения осталась. Ее сперва мой старший брат удочерил, а потом, когда помер, мы, значит, взяли на дальнейшие виды воспитания. Держим за дочку. Девка, врать не буду, хороша... Не супротивная, работящая, ленцы никакой нет, всякое дело за что не возьмется- в руках кипит, только вот жениха ей тут, по малолюдью нету... На войне они. А замуж пора! Пока немца в обратную сторону развернут, могет старой девой закиснуть. Сам политически говоришь – главная кровушка впереди. Беда, да еще какая!
– Просветил! И вот что еще отец. Буди свою личную старуху. Сейчас муки в избу принесут. К утру надо на восемьдесят человек хлеба напечь! Завтра последний, решительный переход. До пункта назначения.- Он поморщился, как от зубной боли, страдальчески покрутил головой. – Одно плохо, батя! Дохнут мои подконвойные! Третью неделю идем. Мрут в пути, как мухи. Зима не вовремя подступила еще. А у меня норма отсева – не больше двадцати процентов. Разумеешь, борода! Так в нашем областном НКВД установили...
– Это как же? Смерть на проценты? – испуганно спросил старик, косясь на серых оборванцев, набивающихся в его избу под немилосердными тычками упитанного Охрименко, неустанно крошившего на молодых зубах каменные сухари.
– Дуралеи! Мамлюки! Разве им в управлении докажешь. Это же люди, а не мыши... Полковник так и сказал: "Уложишься, Чагин, в норму – будет тебе повышение звания и должность коменданта. "Мне этих людишек тоже не больно жалко, не положено мне это по должности, но тараканья эта арифметика до печенок возмущает... Надо, отец, утром накормить их досыта, чтобы оставшиеся до места живыми доплелись. Чтобы сил у них хватило... Вот какая задача момента. Ты понял меня?
– Кто ж такие будут? Какого рода-племени народ? – осторожно спросил чалдон, с брезгливым прищуром оглядывая непрошенных постояльцев, которые уже занесли в избу запахи тоски, бедности и давно немытого человеческого тела. – Если не секретная военная тайна. Сам говоришь – спецконвой! Тут дело, похоже, серьезное...
– Немцы это! На спецпоселение определены. Трудовой фронт. Лесную каторгу им назначили. Вроде и не тюрьма, а тоже не сладко. Велено на работу в дальнейшем только под конвоем водить. Они мрут, а мне отвечай. Арифметика, видишь ли! До Соликамска в телячьих вагонах везли, дальше на север железной дороги нет, решили этапом вести, как в царские времена преступников гнали. Дуралеи, Мамлюки! А у меня на каждой ночевке покойники. Они же уже в пути до меня ослабли.
– Немцы, говоришь! Пускай их мрут! – подобострастно хмыкнул в бороду потомок демидовских беглецов. – Какая тебе печаль. Враги ведь. Жалеть кого надумал тоже. На рогатину их мало...
– Видишь ли, старик, это не те немцы, о которых ты подумал, это нашенские немцы. Советские. Из Поволжья. У них там своя республика была. Теперь Указ вышел о ликвидации. Их теперь по всей стране рассовывают. Кого в степи, кого под снега укрывают... Я не знаю их грехов, но товарищ Сталин их чего-то сильно, видать, невзлюбил. За грехи Гитлера, надо полагать, страдают, горемычные... Он взлупился войной на нас, а им, вроде, отвечай... А они одно горе с нами мыкают всю жизнь.
– Ясно! – сказал старик. – Тогда извиняй за худое словцо, будем кормить как своих. Неси муку в избу. Окромя хлеба мы им пироги с пшенной кашей напечем. Старинная еда. На заводах Демидова выпекали. Сытная штука. Опять же процент есть процент. Разве я политику не понимаю. И тебе непременно звездочки на погоны нужны. Да и должность хлебная не помешает. Может, когда и за мои грехи заступишься.
– Охрименко? – крикнул Чагин. – Хватит в эту избу народу набивать. Остальных веди в клуб. Печь протопите там. Да перестань ты молоть сухари, утроба лопнет. Обжираешь подконвойных, гад! Хорошо понял приказ, хохол?
– Уж мне повторять никогда не требуется, товарищ младший лейтенант! Выполню в лучшем виде.
– Смотри же у меня! Чтоб все до утра живыми остались.
Долгой и тягостной была эта ночь. Подконвойные, наспех поужинав, свались спать прямо на пол, устланный самодельными, из тряпья, половиками. Хозяйка старательно месила тесто. Старик помогал ей, нещадно дымя местным некрепким, но до тошноты вонючим самосадом.
За ситцевой занавеской спали младший лейтенант и разбитная Файка. Оттуда раздавался шепот:
– Ну и слабак же ты, офицеришка! Залез в мою кровать – так робь шибче что-ли!
– Сколько же можно, Фая? Ох, укатала ты меня насмерть...
– Нет уж... Удовольствуй меня сполна. А то ославлю перед всеми.
– Пошла к черту, жидовка ненасытная!
– Ладно! Спи уж. Сурок махонький, жалкий ты мой.
Этапники метались во сне, бормотали что-то, перемежая русские и немецкие слова.
Но вот наступило утро – ясное, морозное, с маленьким, как яблоко-дичок, но пронзительно ярким солнцем.
Сержант Охрименко, жадно поедая на ходу горячий пирог с пшенной кашей, обегал деревню, проверил людей по спискам, и доложил Чагину итоги подсчета. Они были неутешительными.
– Шесть мертвяков имеем, товарищ командир на данный момент. Остыли дальше некуда...
Он потянулся за очередным пирогом, но младший лейтенант смерил его таким гневным взглядом, что Охрименко убрал руки за спину.
Сам Чагин хмуро восседал за столом, курил, отплевываясь, дедов самосад, и вытягивая губы дудочкой, потягивал горький чай. Файка безмятежно спала за ситцевой занавеской.
– Шесть, говоришь! Да прежде одиннадцать было... Сколько это процентов от наличного состава? Сержант, тебя спрашиваю!
– Я не силен в арифметике товарищ младший лейтенант. А проценты эти ваши вовсе не по моему разумению. Это вы училище кончали, вам и знать!
– Каждый знает, что ты головой слаб... Умные, да грамотные родину на фронтах отстаивают, а ты морду в тылу нажираешь. Вот перебьют их – станут от тебя недоумки плодится. Конец державе и придет когда-нибудь, – бормотал он, делая подсчет на планшетке. Вдруг он швырнул карандаш, и, закрыв глаза, с мукой в голосе простонал:
– Сержант! Мать твою... У нас в списках один человек уже сверх нормы помер. Понимаешь ты это? Лишний загнулся кто-то этой ночью...
– Я тут при чем! Они доходяги, а я за них ответ держи.
– Идиот краснорожий! Если не будет одной души для правильного процента, не видать мне ни звания, ни должности коменданта. А я ведь собирался и тебя пригреть на службе. Думай, хохол, если не хочешь на передовой в окопах ночевать, пули о лоб плющить.
–Я не бог какой, чтобы людей оживлять. Мое дело охранять врагов народа, и застрелить при попытке к бегству. Пока все не переведутся...
– Умолкни пока, грызун! – Чагин яростно потер худое, обветренное лицо, и вдруг просветлел.– Есть у меня еще один враг народа!
Он залпом допил крепкий, как деготь чай, встал, оправил складки на гимнастерке, и решительно подошел к занавеске, из-за которой слышалось ровное дыхание молодой здоровой женщины.
– Фаина? Спишь что-ли? А? – негромко произнес он, и отдернул занавеску. – Поговорить мне с тобой надо. Дело есть!
Файка мягко и соблазнительно, как большая кошка, потянулась на своем жарком ложе, приветливо улыбнулась Чагину.
– Ну! Говори, чего уж там! Ох, и выспалась я сегодня славно!
– Фая, пойдешь со мной к новому месту службы? Прямо сейчас. Вместе с моими этапниками.
– А замуж возьмешь? – почти мгновенно, будто ждала этих слов, спросила она.
– Так это... Вот как выходит! – смутился младший лейтенант. – Ну, это... Да! Точно! Предлагаю, как говорится, руку и сердце. Я неженатый еще... Так что всерьез у нас будет. Слово офицера, Фаина! Жить станем не здесь, а за сорок километров, на новом месте... Сегодня последний переход делаем. Все должны дойти. А там уж как служба у меня выгорит. Решаешься на переезд? Слово твое какое окончательное будет?
Чагин действительно говорил еще непривычные для него слова, поэтому волновался, прикашливал, и все поправлял складки на форме.
– Я согласна! – спокойно и просто, как будто речь шла о заурядном деле, ответила она, и тотчас, быстро одевшись, деловито и споро начала собираться в дорогу.
Старики, обрадованные таким поворотом дела, суетливо помогали ей. Личная старуха деда с благодарностью посматривала на Чагина.
А он, как ослепший, натыкаясь то на стол, то на печку ходил следом за своей будущей женой, и говорил:
– Только я того... Фая! Я тебя сперва занесу в списки врагов народа... Как бы для вида в трудовом фронте будешь ты. Репрессированная!
– Хорошо! Как надо – так и делай! Ты муж! – покорно согласилась она.
– Я потом вычеркну тебя. Как власть мне дадут.
– Я верю! Верю, милый! Не трать столько слов. Пора в дорогу.
Час спустя колонна тронулась в заключительный путь. На первой подводе, гордо подняв голову, сидела темноглазая, сияющая от счастья Файка. Чагин шагал рядом, и, заглядывая ей в глаза, тоже улыбался.
Сзади тяжело плелась толпа серых, измученных людей. У них почти не было будущего. Только прошлое. А в настоящем – процент любви. Любви власти к своему народу.
