№5/3, 2010 - 27 мая 2010 года – годовщина со дня кончины Андрея Кучаева, русского писателя
Раиса Шиллимат 19.01.50.
Прозаик, переводчик.
Постоянный автор «Зарубежных задворок».
Публиковалась в Германии и Австрии:
- в журналах «Партнёр», «Крещатик», «Венский литератор», «Литературный европеец», «Мосты», «Эдита»;
- в альманахах «Пилигрим», «До и после», в альманахах Союза русскоязычных литераторов Австрии, издательство Соотечественник.
Официальный представитель Союза русскоязычных писателей Австрии в Германии.
Раиса Шиллимат Коровья история
Каждое утро крошечная, словно сдавленная со всех сторон горами долина, с примостившимися на ней домишками, полностью утопала в тумане.
В горах всегда, даже очень жарким летом, ночами довольно прохладно.
Росы выпадали – без резиновых сапог по утрам не выйти. Грядки в огородах можно было не поливать, а палисады чуть ли не до самых морозов благоухали и цвели так, будто ждали своих живописцев. Бывало, что и заезжали.
Летом население деревни увеличивалось чуть ли не вдвое – редкая семья не принимала городских родственников или знакомых со всех концов Союза. Гости восторгались обыденными для нас красотами, а мы, в свою очередь, удивлялись их чудачествам.
* * *
Полгода назад родители решили, что на нашем столе неплохо бы иметь побольше молочного. Как выразился наш сосед дядя Гриша, „раскатали губы“ на масло, сметану, сыр.
С трудом выяснили, в какой из соседних деревень продаётся корова.
Подсчитали наши „возможности“. Купили.
По ведру молока утром и вечером корова действительно давала, но соседская.
Наша же, что коза – с трудом три литра. В чём была причина, не знал никто: то ли коровёнка была с дефектом и поэтому её продали, то ли несчастное животное тосковало по дому и не могло привыкнуть к новым хозяевам. Кто его знает.
А примерно через два месяца после покупки нашей Галки не стало отца, а мать тут же слегла.
Детство кончилось в одночасье.
Деревня просыпается ещё до рассвета: петухи горланят изо всех сил, свиньи фальцетом требуют своей порции пойла. Собаки недовольно лают: прощай, ночная вольница – здравствуй, цепь. То тут, то там хлопают двери, это хозяйки в полутьме пробираются к коровам в стойла, чтобы обменять кусочек хлеба с солью на молоко.
Смертельно хочется спать, но будильник немилосердно громко и долго дребезжит. Несколько минут борюсь с собой и пытаюсь разлепить непослушные веки; кто-то внутри меня шепчет: плюнь на всё и поспи ещё немного. С удовольствием соглашаюсь и продолжаю неподвижно лежать...
Нечленораздельное мычание моей парализованной матери действует сильнее будильника. Не открывая глаз сажусь на кровати – молчаливый сигнал для неё: не беспокойся, я не сплю.
Ещё несколько секунд нахожусь где-то там, между сном и явью...
Приоткрываю один глаз, встаю, нащупываю спички и зажигаю керосинку, на которой стоит приготовленная с вечера кастрюля с водой. Пока она нагревается, одеваюсь. Медленно, но зато окончательно, просыпаюсь.
Потом выключаю керосинку, выливаю воду в таз и иду по ещё довольно тёмному двору в сарай. Корова тянет ко мне морду и лижет своим наждачным языком прямо в лицо.
Дальше делаю всё, как учила тетя Василиса, соседка: обмываю вымя, вытираю его чистой салфеткой и начинаю доить.
„Цвирк-цвирк“, тоненько и ритмично выговаривают струйки. Молока в ведре всё больше, а вымя вместо круглого и упругого становится мягким и обвисшим.
Вдруг корова беспокойно дёргает задней ногой, попадает прямо по ведру, стоящему под её брюхом и опрокидывает его... Ну вот, опять!
В последний момент успеваю ухватиться за край...
Уф-ф, слава Богу, кое-что на дне уцелело. И на том спасибо.
Выплеснувшееся молоко, тёплое, душистое, растекается по полу внушительной белой лужей которая на глазах меняет свой цвет на грязно-зелёный, смешиваясь с вывалившейся из кормушки травой и грязью, принесённой на коровьих копытах.
Риторического вопроса „что день грядущий мне готовит“ можно не задавать.
Издалека доносится лёгкий, глухой перезвон колокольцев и щёлканье пастушьего кнута – значит уже пять часов, я тоже выгоняю корову со двора.
Пятнадцатилетний племянник из Магадана, впервые посетивший соседку, худосочный, как и все выросшие на крайнем севере подростки, не поленился встать в такую рань (по моему тогдашнему разумению – псих ненормальный), чтобы лицезреть коровье шествие. Тётя Василиса часто хвасталась, что он „ужас как“ талантлив, что его стихи однажды даже в областной газете напечатали и что после школы он непременно поедет поступать в Москву, в Литературный институт.
Длинный, нескладный „поэт“ приехал только вчера и теперь стоит рядом со мной, весь съежился от утренней сырости, на его опухшей ото сна физиономии некоторая растерянность: он впервые внутри густого летнего облака, где воздух имеет цвет и его можно потрогать рукой, словно пушистый клок новогодней ваты.
Всё громче короткие соло, выводимые коровами под аккомпанемент их собственных бубенчиков (в переводе с русского на местный – балабонов, часто это просто старые консервные банки).
Вместе со стадом по улице волной прокатывается собачий брёх, время от времени перекрываемый зычными пастушьими окриками и громким щёлканьем кнута. Вот уже совсем близко.
В метре-другом от нас появляется размытое тёмное пятно, которое через несколько секунд материализуется в деревенского пастуха.
На нём длинный плащ с капюшоном, из-под которого „стреляют“ два озорных глаза, весело продравшихся через кущи цыганской бороды и широких густых бровей. Это Мишуха, любимец всей деревенской детворы. За спиной охотничье ружьё и рюкзак с нехитрой снедью. Сразу за ним медленно проплывают нечёткие силуэты коров.
– Ух ты-ы! Чисто Робин Гуд! Здорово, как в кино! – восхищается магаданский Толик.
Я смотрю на его будто отбелённое северными морозами, совершенно глупое восторженное лицо, и начинаю тихо презирать его: начитался, тоже мне, стихотворец. Посмотрите на него: Пушкин проездом через Кавказ!
– Засиял, дурак... нашёл Робин Гуда, да наш Мишуха муху не обидит, – говорю тихо сама себе, потом ехидничаю громко:
– Толь, слушай, будешь мою Галку вместо меня выгонять? Каждый день такое кино будет.
Он, в свою очередь, смотрит на меня почему-то с сожалением, как на душевнобольную.
К моей чёрной, с белым пятном на лбу корове подбегает пастушья дворняга и резво приобщает её к едва видимому стаду. Всё. Стадо ушло.
Для магаданца утреннее, как бы теперь сказали, „шоу“ закончилось и он пошёл досыпать, а может сочинять стихи.
Про Робин Гуда, то бишь, про Мишуху.
Мой же день только начинается.
Коротко заглядываю в дом – не нужно ли чего матери, потом иду управляться по хозяйству.
От свиного визга нет никакого житья, поэтому первым делом направляюсь к Ваське. Истерически выводимые рулады резко обрываются: огромный боров засовывает пятак до самых глаз в помои и теперь слышно только его смачное чавканье.
Около свинарника вытанцовывает вислоухий „дворянин“ Дружок. Сначала он позволяет посадить себя на цепь, и только потом получает свой паёк.
Теперь на очереди не менее нетерпеливое пернатое население.
В углу двора равномерно рассыпаю кукурузу и открываю курятник. В дверях давка. Каждая курица в страхе, что ей ничего не достанется, с криком несётся со всех ног. Наиболее резвые умудряются пробежаться по спинам соседей и норовят похватать зерна прямо из-под чужого носа. Обиженные клюют обидчиков. Петух, выгнув грудь, шествует среди суетливого семейства неторопливой поступью средневекового рыцаря и довольно чувствительно вразумляет слишком зарвавшихся.
Утки и пара гусей ведут себя более пристойно, но без разборок тоже не обходится. По мере наполнения желудков галдеж утихает, и куры с добродушным „Ко-о-ко-ко“ разбредаются по двору и начинают сосредоточенно разгребать ногами землю вдоль забора в поисках дождевых червей, а утки в развалку шлёпают к вкопанному в землю корыту с водой. Гуси идут на улицу пощипать травы.
Теперь завтракаем и мы с матерью. Я с трудом приподнимаю на подушках её неподвижное тело. Сегодня на завтрак уцелевшее молоко, ровно два стакана, и хлеб. Я размачиваю его в молоке, а она здоровой рукой пытается самостоятельно есть. Процедура довольно утомительная.
К восьми часам туман над селом рассеивается окончательно, только кое-где, довольно высоко, лёгкие белые „перья“ ещё цепляются за горные склоны. Потом исчезают и они. С каждым часом солнце светит всё яростней, к полудню находиться на улице становится просто невыносимо. К этому времени я успеваю прополоть пару грядок в огороде и собрать подоспевшую клубнику. Теперь ведро ароматных ягод, похожих на мясистые петушиные гребешки, нужно сразу же перебрать, помыть и засыпать сахаром. Завтра буду варить варенье.
Ведь недаром говорят – готовь сани летом.
У калитки кто-то громко окликает меня – ребятня идёт на речку купаться. Поболтали немного и, выяснив, что мне не до купанья, ушли.
День у меня расписан по минутам: приготовить обед, сходить в лес и нарвать травы, потом запарить её для всегда голодного кабана, иначе из-за его возмущений соседям хоть из дому уходи, к тому же надо вычистить свинарник и коровник. И ещё много, много чего... В круговерти проходит час за часом.
* * *
Работницы табачной фабрики из уличного репродуктора дружно предрекают тореадору любовь и в этот самый момент к оркестровому сопровождению примешиваются густые коровьи „Му-у-у!“– стадо возвращается домой.
С недобрым предчувствием выхожу навстречу.
У своего двора каждое животное спокойно сворачивает с дороги и идёт домой. Но не моя Галка. Перед нашим двором она ускоряет ход и норовит проскочить мимо...
Наш дом стоит почти на окраине села, сразу за околицей – небольшой лесок с просеками и протоптанными тропками, вот туда и прорывается моя корова. Каждый день.
Тетя Василиса зовёт племянника:
– Толик, ну-ка помоги дитю завернуть скотину!
„Поэт“ тут же выскакивает мне на помощь. Мы пытаемся завернуть Галку, потому что за лесочком пролегает железная дорога, по которой один за другим несутся пассажирские и товарные поезда. Корова ломится сквозь кусты, не разбирая дороги. Мы тоже.
Упругие ветки орешника больно хлещут, а колючие ежевичные побеги царапают голые ноги и руки до крови.
Бегу ей наперерез. Прямо передо мной корова диким мустангом проносится мимо, и я сталкиваюсь нос к носу с Толиком.
Лицо у юного таланта уже совсем не городское, с претензией на утончённость или одухотворённость, а ошарашенно-красное и такое ободранное, словно он усмирял кошку, что объелась белены.
Оба успеваем не один раз растянуться во весь рост. Локти и колени сбиты до крови, а штаны Толика уже не спасёт никакая заплата.
Я реву в голос.
У „чёрной дьяволицы“, как окрестил её мой помощник, сил хватает примерно на час такой корриды.
Вконец измотанные, и ещё неизвестно, кто из всех троих несчастнее, плетёмся домой.
Какой уж тут удой!
Сейчас могу сказать без сомнения, что это было самое страшное лето в моей и Галкиной жизни.
Осенью нашу несостоявшуюся кормилицу Мишуха согласился отвести через горный перевал – на мясокомбинат.
* * *
На книжной полке в нашей московской квартире стоят книги в одинаковых обложках. Это сборники стихов моего мужа.
А в семейном архиве, вместе с нашими дипломами и старыми фотографиями, хранится неровно вырванный из ученической тетради листок цвета старой соломы. Со стихотворением, написанным полудетским почерком.
Тоже его, очень наивное и напыщенное – про Робин Гуда, то бишь, про Мишуху.
