№8/1-2, 2011 - 11 августа 1922 года в городе Баку родился Рафэль Иеремиевич Шик
Детство в солнечном Баку и юность в древнем Смоленске.
Потом призыв в армию, направление в Прибалтику. И Война!
И с первого до последнего дня солдат Шик (а он закончил войну в звании гвардии сержанта, то есть вычерпал солдатский котелок до самого дна) в армии. Радист. И не где-нибудь, а большую часть в разведке. То есть в самом пекле. Был ранен. Но, видимо, Судьба - остался жив!
После окончания войны демобилизация. Баку! Учеба. После войны закончил музучилище и пединститут.
Работа… в театре, в школе, в газетах, в кино, на радио, опять в газетах и журналах, на телевидении, в Азеринформе - ТАСС.
Был редактором бакинской городской газеты, на протяжении многих лет сотрудничал в журнале ” Советская эстрада и цирк”, работал в театре, на радио, телевидении, киностудии.
Рафаэль Иеремиевич Шик - солдат, журналист, киносценарист и кинорежиссер, поэт и исполнитель своих собственных песен. А еще страстный любитель и знаток цирка, автор книги и фильмов об искусстве и людях цирка, отдавший ему массу времени и своей творческой энергии и заслуживший не только упоминаний в недавно вышедшей Цирковой Энциклопедии, но и отдельного фонда хранения в Музее цирка, что в Санкт-Петербурге. И еще многое, многое другое…
Скончался в Дюссельдорфе 19 апреля 2011 года.
Из книги Рафаэля ШИКА «И ВСКОРЕ Я УМЕР, ИЛИ ПРОЩАЛЬНАЯ ГАСТРОЛЬ» (Санкт-Петербург, АЛЕТЕЙЯ, 2011)
КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ
Дело в том, что вскоре весь театр был взбудоражен романом, который возник между Великановым и выпускницей студии Розой Богдановой.
Муза нашего главрежа была одной из лучших студиек. Она убедительно играла во многих вечерних спектаклях близких ей по духу романтичных, чистых героинь и пользовалась успехом.
В студию Роза поступила, уйдя с последнего курса филфака, не дотянув до госэкзаменов, думала позже сдаст, но в университет уже не вернулась. Ко мне она относилась по-дружески, как к человеку своего круга, но с лёгким оттенком покровительства, едва заметным, не дававшим повода для обиды. Да я и не думал обижаться: ведь она уже почти состоявшаяся актриса, а я только начинал свой путь, пришёл, когда уже год, как не было приёма в студию. Спасибо её руководителю, ведущему актёру театра Константину Михайловичу Мякишеву, который разрешил мне посещать занятия вольнослушателем.
Так вот, многих возмутил роман старого режиссёра и молодой артистки. И не потому, что были они такими пуристами. Отнюдь нет. Некоторые находящиеся во власти и достатке деятели искусства, не таясь, снимали квартиры своим любовницам и обеспечивали им приличное содержание. Стареющие актрисы, понимавшие, что никогда уже не сыграют соблазнительных субреток, пытались найти себе на стороне молоденького работничка и утешиться альфонсом... При этом в театре было немало и достойных людей, любивших не только «себя в искусстве», была очень сильная труппа, давшая России звёзд первой величины. До войны в нём работали Михаил Жаров, Фаина Раневская, Лев Гумилевский, режиссёр Давид Гутман.
А злопыхателей, ревнителей, пошляков всегда было много везде и во все времена. Особенно усердствовала заведующая гримёрным цехом. «И как ему не стыдно, старому соблазнителю, она же ему в дочки годится!» И мало кому приходило в голову, что взаимная любовь старого мэтра и его ученицы, такая поэтическая и необычная, сама нуждается в защите.
Великанов и мне тогда казался старым, хотя не достиг ещё пенсионного возраста. Чтобы прикрыть свою лысину, носил всегда чёрную сатиновую ермолку, похожую на академическую шапочку. Крупного телосложения, высокого роста, он был когда-то, наверно, статен и красив, но сейчас стал уже рыхлеть, склонялся к полноте. Впрочем, всё это с позиции моего тогдашнего возраста. Роза могла бы ему, может, и за внучку сойти.
Она росла в семье военного моряка высокого ранга на Баилове, недалеко от гавани. И замуж вышла за молодого офицера, сослуживца отца.
Когда личная жизнь моих друзей совсем зашла в тупик, они снимали где-то полуподвальную каморку, и Роза была без каких-либо документов и вещей (ещё не отменили, кажется, карточную систему), Борис Сергеевич и Роза попросили меня поехать на Баилов и объясниться, чтоб родные поняли, что это не адюльтерный роман, в котором карьера актрисы устраивается через постель с режиссёром. Ехать домой сама Роза боялась, ещё запрут и не отпустят. Муж не раз обещал всё простить, всё забыть, лишь бы она вернулась и бросила театр. Пришлось мне взяться за эту деликатную, неприятную миссию. И прошла она успешно.
Вскоре Великанов поехал главрежем в Вильнюс, вместе с ним, конечно, и его муза. Они ещё долго присылали мне оттуда тёплые письма, просили новых стихов, вспоминали волшебное, благоуханное сочинское взморье, куда театр выезжал на гастроли в последнее наше безмятежное лето. Борис Сергеевич присылал мне вырезки из газет, где освещалась дискуссия по использованию творческого наследия Станиславского, делился впечатлениями о книжных новинках.
Прошло много лет, давно у меня оборвалась связь с мэтром, по своей дурости я даже не сообщил ему новый адрес, когда он сменился. И однажды прочитал, что в архиве покойного режиссёра Б.С.Великанова обнаружена пачка писем знаменитой русской актрисы Марии Гавриловны Савиной, примадонны Александрийского театра, адресованных близкой подруге и коллеге по театру — матери хозяина архива. Хотелось связаться с автором заметки, доцентом Тираспольского пединститута Е.Челышевым, узнать, к чему пришёл в конце жизни мой учитель, как сложилась судьба Розы, сыграла ли она на сцене юную Инкен Петере, перевернувшую жизнь старого Матиуса Клаузена в знаменитой пьесе Гауптмана «Перед заходом солнца»?
«Почему люди сочувствуют и сострадают чудесному старику на сцене и так безжалостны к нему в жизни?» — спрашивала меня когда-то Роза. И мы оба не знали ответа.
А Челышеву я, к сожалению, не написал.
* * *
Здесь я мог бы поставить точку и закончить воспоминания, потому что тема их как это явствует из заглавия, ограничена сравнительно небольшим отрезком времени — новогодней ночью последнего военного года и службой в авиации. Но в моём раннем, во многом несовершенном стихотворном опусе, лёгшем в основу этого эссе, я сознательно опустил несколько финальных строф. Припас их к самому концу, что-то переставив и дописав. А подвигла меня на это пронзительная по своей глубине, искренности и точности суждений мемуарная книга «Авансцена» Леонида Зорина, моего земляка, бывшего вундеркинда, давно уже ставшего в Москве, по меткому определению Михаила Швыдкого, «вундерменшем». С первых же её страниц обрушился на меня, как живительный каспийский ветерок, поток будоражащий душу воспоминаний.
«ЧЕРНАЯ ШАЛЬ»
Когда я поступил на мою первую «художественно-творческую работу», Зорин был завлитом, самым молодым в стране членом Союза писателей. Мы с ним почти не соприкасались, скорее всего, он даже не знал меня, а я помнил его ещё в довундеркиндеровском возрасте, когда в пору нашего безмятежного бакинского детства (я старше его всего на два года) оба копались в чистом, рассыпчатом песке на новой недавно высаженной аллее старого бакинского бульвара.
В театр Зорина пригласили тоже недавно, и он старался быть полезен, где только мог. В то насквозь идеологизированное время было принято накануне праздников давать перед спектаклями пролог. Выстраивались на авансцене актёры (в основном молодые) и декламировали, заранее распределив между собой реплики, откровенные агитки по типу когда-то существовавших синеблузников. Не берусь утверждать, но сейчас сдаётся мне, что сочинял их Зорин (а кто ещё, не заказывать же их на стороне). Тем более что хоть и на злобу дня, но в версификационном плане стихи были вполне на уровне, а когда ещё под музыкальный аккомпанемент, то вообще прекрасно.
Я гордился своим участием, охотно разъезжал с театром по заводским цехам и нефтяным промыслам, где мы выступали с такими прологами в обеденный перерыв.
А однажды в театре устроили молодёжный капустник. Зорин написал пародийный фарсовый водевиль или мюзикл (тогда и слова такого не знали) «Чёрная шаль». Остроумные куплеты, репризы, интермедии умело объединялись одной темой, было весело, интересно, а главное — вечер дал возможность некоторым студийцам проявить свои таланты.
Я сидел скромно в уголочке, радовался успеху моей подружки Валечки Фадеевой (настоящее имя ее Эвелина), которая и пела, и танцевала, изящно закутываясь в свою чёрную шаль, и досадовал на свою робость и стеснительность — никто ещё не подозревал, что я пою.
А через некоторое время в малом фойе театра, где иногда проходили репетиции, собрались студийцы. В углу стоял рояль, кто-то, видимо, хотел подучить роль связанную с музыкой. Подурачились, подождали, пока придёт концертмейстер Мирра Эпштейн (у театра был свой оркестр — 25 музыкантов, дирижёр и композитор, на спектаклях всегда звучала живая музыка). И тут я не выдержал, встал у рояля, и запел своё фронтовое танго «Моя гитара мне друга заменила»... Ни на какой гитаре я тогда не играл, аккомпанировал себе сам щелчками, свистом, имитировал трубу, другие инструменты. Пришла Мирра, подхватила на рояле нехитрую мелодию. Студийцы стояли, как вкопанные. Когда закончил, самый преуспевающий из них Эдик Крупкин (потом он станет видным архитектором-дизайнером и нелепо погибнет в автомобильной катастрофе) воскликнул:
— А мы, старик, недоумевали, зачем ты к нам прибился? Возраст солидный, образования нет, речь тоже никудышная (я тогда картавил, потом этот дефект выправил). Теперь понимаем, что ты наш, и правильно сделал, что пришёл.
А Валечка, у которой я и свои стишки не раз читал, сказала в сердцах, будто заново узнав меня:
— Так ты тоже мог бы принять участие в капустнике... Спеть что-нибудь.
— Нет, я ещё не готов. Успеется.
* * *
Л.Зорин по совету худрука В.Швейцера взялся за работу над пьесой для своего театра. Найти приличное произведение на современную тему в пору разгромных кампаний по борьбе с космополитизмом и разными прочими «измами» было далеко не просто. Не от хорошей жизни шли в театре конъюнктурные агитки, вроде «Заря над Каспием», воспевающие подвиги коммунистов Закавказья, или кассовых пьес, скроенных ловкими, а то и просто бездарными драмоделами (в среде актёров ходила такая злая шутка: искусству нужен Жорж Мдивани, как жопе нужен гвоздь в диване).
На этом фоне фарисейского драмодельчества было решено поставить написанную специально для театра на местном материале пьесу «Две жизни», в которой Зорин прослеживал судьбы двух друзей-антиподов: один посвятил себя поискам нефти в пустынных песках Апшерона, другой — поехал искать счастья за кордон... Мне дали в нём маленькую роль ростовщика. В сущности, фигуру эту и ролью трудно было назвать: ходит себе на бакинской толкучке колоритный старик и пренебрежительно отмахивается от назойливых, менее удачливых менял: «Нэ надэ! Нэ надэ!» — кричит он им.
Но в театре нет маленьких ролей — эту общеизвестную истину я хорошо запомнил. И решил сделать крохотную, почти бессловесную роль запоминающейся. По два-три часа сидел каждый раз в гримёрной, готовясь к просмотру. Искал новые детали в гриме, одежде, походке. Личина, как говорит сейчас Алла Демидова, мне обязательно нужна личина. Потребность предельно обнажиться, ничего не тая, у меня бывает, когда я поэт, эссеист, вспоминатель. А в театре для характерных ролей мне нужна маска, чтобы видеть себя со стороны. Так я устроен. Это сразу понял Борис Сергеевич. И моя особенность ему очень нравилась, он ставил меня в пример даже большим артистам.
И вот уже объявлена премьера, по всему городу расклеены афиши, но... Спектакль так и не увидел сцены. Зорин объективно и точно объяснил причину: «Из-за идейной недопроявленности». А что ещё ожидать, когда высшие посты занимают фарисеи-перестраховщики. Легче запретить, чем разрешить. «Один лишь персонаж в пьесе коренной житель — и тот ростовщик», — сказала высокая чиновница из управления искусств...
И кто мог предполагать, что этот маленький, можно сказать, житейский срыв обернется для бывшего вундеркинда счастливой путёвкой в будущее, и он, начиная с нуля, за короткий срок завоюет лучшие сценические площадки мира.
А я вскоре поступил на вокальное отделение в музыкальное училище.
«И СЛЕЗЫ КАПАЛИ...»
Мой педагог по вокалу Софья Рафаиловна Халфен когда-то начинала свою карьеру в оперном театре, пела Розину в «Севильском цирюльнике», что мне было довольно трудно представить — маленького роста, располневшая, немолодая... Я никак не мог увидеть в этой кубышке порхающее по сцене юное существо, как соловей, исторгавшее замысловатые фиоритуры. Но педагогом она слыла неплохим, всю себя отдавала любимому делу, в этом я вскоре убедился и старался, как только мог. Фактически всё моё дальнейшее на целый день настроение зависело от того, как прошёл урок, довольна Софья Рафаиловна или нет. Если учащиеся пели неумело — форсировали звук, не могли раскрепостить горло, избавиться от зажимов — она наматывала на голову мокрое полотенце: любая фальшь причиняла ей физическую боль. Зато как радовалась мой педагог, если ученик пел раскрепощенно, без всяких зажимов, и даже оконные стёкла дрожали от звуковых децибелов, акустика в классе была замечательной.
— Какой мощный голос, когда он правильно поёт. Представляю, какая будет сенсация, если пойдёт в оперу, не правда ли, Маргуша? — говорила Халфен концертмейстеру.
Марго Авакян, молоденькая выпускница консерватории охотно ей поддакивала. Я был первым вокалистом, с кем ей довелось работать, и потом, когда она получит в консерватории свой собственный класс и достигнет всех регалий и званий, у нас сохранятся добрые отношения и Марго никогда не откажет мне в концертмейстерских услугах.
Училище тогда занимало первый этаж консерваторского здания, и когда сверху к Софье Рафаиловне спускалась её родная сестра, тоже преподававшая вокал, мать Леонида Зорина, сестры устраивали маленький перерыв, во время которого делились успехами своих детей. У Лёни уже несколько театров приняли к постановке новые пьесы — сообщала Полина Рафаиловна. А его двоюродный брат и ровесник Роня (так по-домашнему звали сына Софьи Рафаиловны) успешно защитил докторскую диссертацию по какой-то мудрёной медицинской специальности.
Потом Халфен просила сестру послушать, как я пою романс Мусоргского «Забытый». Важно не только голос иметь, но и душу, говорила она.
А я никаких усилий над собой не делал, когда пел, слёзы сами капали...
«...Друзья ликуют, только он
На поле битвы позабыт,
Один лежит...»
Это было под Ржевом. Белоснежное поле, сплошь усеянное черными точками. Вороньё — откуда в такой холод? Мы огибали ослепительную снежную равнину на открытом «оппеле», прижавшись друг к другу, чтоб не замёрзнуть. И вдруг, всмотревшись, увидели на более близком расстоянии, что чёрные точки — это неубранные трупы. Все они беспорядочно лежали, изогнувшись, в каком-то неестественном, скрюченном положении — головой в снег, а нижней частью туловища вверх. Как долго лежат, тоже неизвестно. А где-то их ждут.
«Агу... Агу! Не плачь, сынок!
Вернётся тятя, пирожок
Тогда на радостях дружку
Я испеку...»
А пирожок, наверно, это тот самый, который протянула мне однажды крестьянка на крылечке своего дома. Подозвала и вынесла. Из отрубей крупного помола, чёрный с тыквенной начинкой, никогда вкусный такой не ел.
— Для детишек испекла, мой старшенький, как ты, где-то воюет, да хранит вас обоих Бог!
Всё это в меня крепко запало, и не надо искать предлагаемых обстоятельств по системе Станиславского. Как представлю, так слёзы без удержу текут.
Детство в солнечном Баку и юность в древнем Смоленске.
