Смотрю военный старый фильм и плачу...
Не потому, что так люблю войну,
Да и картина явно не удача,
Таких подделок видел не одну.
Сентиментален несколько сюжет,
Прямолинеен, нет второго плана.
Но танк есть танк.
И пушка — без обмана.
И столько точных времени примет,
Что вдруг разбушевалась память-рана.
Резной мундштук почувствовал в зубах,
За голенищем — ножик самодельный...
Ах, сколько в заболоченных полях
Ещё ползти нам под огонь прицельный.
Наш командир имеет опыт. Строг.
Идти, сказал, недолго нам осталось.
Но этот путь короткий — просто малость —
Для многих был мучительно жесток...
А я дополз до нового столетья
И двадцать первым веком оглушён.
Где взять слова, чтоб смог друзей воспеть я
И молодость, похожую на сон!
О если б знать, что где-то есть Всевышний,
Который их без ритуалов пышных
К святым причислил, отпустив грехи...
Я нем.
Я слеп.
Я в новом веке лишний,
Свои долги ещё не оплативший,
И прошлый — всё неслышней и неслышней...
А дальше
начинаются стихи.
ДИАЛОГ С САМИМ СОБОЙ
— Зачем живу, на что ещё надеюсь?
Я выжал всё и жизнь допил до дна.
И всё-таки ещё надеждой греюсь.
— На что, дружок, ведь жизнь всего одна?
— Перо я не приравнивал к штыку,
Но всё ж надеюсь дописать строку,
Одну строку, а не стихотворенье,
Которая бы не ушла в забвенье,
И я б считал, что прожил жизнь сполна.
— Хреново твоё дело, старина!
ПРОСТИ
Т. Бахрах
Какое слово грустное ПРОСТИ!
Два смысла в нем — ПРОЩАНЬЕ и ПРОЩЕНЬЕ.
Как будто держишь ты в своей горсти
Последний лист опавшего растенья.
Последний видишь ты закатный луч
И слышишь уходящий шорох лета.
А мир вокруг велик и всемогущ,
И повторится ли ещё всё это?
И я —
ПРОЩАЛЬНИК старый и ПРОСТИТЕЛЬ —
Пою безмолвную, задумчивую грусть,
Которая вошла в мою обитель.
Пусть назовут всё это блажью.
Пусть.
Я БЫЛ АКТЕРОМ
Ю. А. Дмитриеву
Сцена, ее запах, осязанье,
Власть, внушавшая восторг и страх,
Нескончаемое ожиданье
Чуда, что творится на глазах.
И еще такое было чувство,
Что могу над сценою взлететь,
Ну, а если надо (для искусства),
То упасть и тут же умереть.
И главреж, кумир мой, ave Отче,
Так сказал (соврать себе не дам):
«На костях таких вот одиночек
И стоит наш театральный храм!»
То не сон и не воспоминанье —
Быль живёт, покуда я живу…
Сцена, её запах, ожиданье
Чуда, что творится наяву.
АПШЕРОНСКОЕ ВЗМОРЬЕ
Р. Айзенштадту
На свалке мусорной жуки, как изумруды,
И виноградная над ней свисает гроздь.
Кривые улочки горбаты, как верблюды,
Солёный ветер продувает их насквозь.
Ещё надеешься, что вдруг свершится чудо,
Хоть понимаешь, что давно бежишь назад.
Ах, подарите мне горбатого верблюда,
Возьму лохматого с собою — в рай иль ад.
* * *
Н. Худабашевой
Не за горами, в час неранний,
Где-то на дальнем рубеже
Приду к тебе я на свиданье,
А ты — состарилась уже.
Тебя в тебе узнать пытаюсь,
Но тщетно, нет, не узнаю.
И я — не я. Напрасно маюсь,
Тобой не узнанный стою.
Но где-то в глубине сознанья
Вдруг промелькнет не блик,
не штрих,
А лишь предчувствие свиданья
В просторах дальних мирозданья
И узнаванья —
нас, двоих.
О РИФМЕ
А. Кушнеру
Поэты изысканней стали:
Что рифма — сплошной примитив!
Сорняк на священной скрижали,
Частушки банальный мотив.
А я находил свои рифмы,
Впадая порою в кураж,
Когда содрогался от взрывов
В четыре наката блиндаж.
И было мне не до изысков —
Не то, чтоб одрябла душа —
Мне б только хватило огрызка
Трофейного карандаша.
Мне б только прожить еще малость.
Прожить этот день, этот час.
И рифма во мне оставалась,
Пока еще дух не угас.
1996
РАДИСТ
Приказ был короток и внятен:
Пройти к врагу в глубокий тыл,
Чтоб не осталось белых пятен
В расположенье вражьих сил.
Мы шли сквозь ночь. Слепила вьюга.
Свой портативный «Северок»
Я нес, как раненого друга,
Как мать дитя, его берег.
Мы все, что надо, разузнали,
Все смог в эфир я передать.
А уходя, сам штаб взорвали
И с ним пути, чтоб отступать.
Петляя, дальше уходили
К противнику в глубокий тыл.
Он — по пятам, а мы кружили
Без крошки хлеба и без сил.
По топям, по лесам кружили.
И командир сказал: «Свяжись!
Услышишь наших — будем живы.
Не сможешь — нет надежд на жизнь».
Давно уж батарейки сели —
Совсем замолк приемник мой.
Но на меня друзья смотрели,
Смотрели с верой и мольбой.
И я вошел в эфир бездонный,
Как в утлой шлюпке в океан,
Звал и молил, как пред иконой,
Как умирающий от ран.
О это мирозданье звуков,
У каждого — своя судьба,
Свое отчаянье и мука,
Надежда, поиск, ворожба.
И я нашел! В какие сроки,
Сейчас припомнить не берусь,
Но я нашел родной, далекий
Тот позывной с названьем «Русь».
Нас вызволили. Обещали
Всех поименно наградить.
Но не затем мы воевали —
Мы рады, что остались жить.
Сменил профессий, может, триста —
Был я газетчик и актер...
Но вот профессию радиста
Ценю превыше до сих пор.
1992
* * *
Минуло тридцать лет, потом и сорок,
А кажется — вчера с войны пришел.
Был этот путь и короток и долог,
и невесом, и все-таки тяжёл.
Шел по нему не прямо и не криво,
Не выбирая выгодных дорог,
На той войне, большой и справедливой,
Наверное, я сделал всё, что мог.
И от нее нам никуда не деться,
Мы ею до ногтей опалены.
Кто говорит, что родом мы из детства?
Мы из войны, мы родом из войны.
1986
* * *
Вольфгангу Казаку
Все надеюсь прочесть еще Сартра,
Вдоль по Рейну на лодке проплыть.
Все надеюсь еще я на завтра,
Только может его и не быть.
Каждый день может стать последним,
Как в войну на передовой.
Вновь стою на краю переднем
Своей бренности часовой.
Но известно, что пуля дура,
Береженого Бог бережет.
В ту войну меня не садануло,
Может быть, и сейчас пронесёт.
1999, Дюссельдорф
* * *
Я в цирк иду как на работу.
Приду, сажусь в последний ряд
И, сбросив груз дневной заботы,
Смотрю все номера подряд.
К чертям все страсти и напасти!
На шаре — девочка в трико,
И конь летит волшебной масти,
Летит из детства моего.
И очищаясь, словно в храме,
От суеты, житейских пут,
Я вижу: пусть все вверх ногами,
Но пот есть пот, и труд есть труд.
А эта девочка на шаре,
С картины спрыгнув Пикассо,
Была действительно в ударе,
Крутя на шаре колесо.
Все совершенства, все свершенья
Воспринимаю как привет
Из циркового представленья,
Которому уж тыщи лет.
В нем конь летит волшебной масти,
И всё вокруг, как дивный сон…
Цирк был моею первой страстью,
Я и сейчас в него влюблён.
1984–1993 гг., Баку
CIRCUS RONCALLI
Бернхарду Паулю
Вы в цирке «Roncalli» еще не бывали?
Скажу вам: вы много тогда потеряли.
Он прибыл. Он рядом. Он здесь, по-соседству.
Спешите в страну благодатную детства,
Где есть у вас всё — и родня, и отечество,
И в списке друзей ваших все человечество.
Коль гложут вас хвори, недуги, печали,
Не надо к врачам, а ступайте в «Roncalli».
Он соткан из грез, что явились вначале,
И сотен других неприметных деталей,
Из пота, из мужества, из вдохновенья,
Веселья, азарта, ещё из терпенья.
Там клоуны в сценке старинной про пчелку
Водой обливают друг друга без толку.
Нет в мире, наверно, дурашливей шутки,
А люди смеются до колик в желудке.
Куражатся русские там скоморохи,
Индейцы из куперовской эпохи.
Наездницу юную, дочь Альбиона,
Хлопками одаривают восхищенно.
Из всех частей света, как на фестивале,
Сошлись циркачи на арене «Roncalli».
Великая это, святая идея:
Нет эллина в мире и нет иудея.
О ней нам твердили буквально с рожденья,
Но воплощена она лишь на арене,
На золотом и волшебном манеже,
А если еще где, скажите мне, где же?
И в этом заслуга, конечно, Бернхарда,
Директора цирка, артиста и барда,
Живущего весело, неугомонно,
С душою неистовой Кола Брюньона.
Но срок подошёл — вереницею длинной
В путь тронулся цирк, словно клин журавлиный.
И там, где стояли фургоны «Roncalli»,
Примята трава и деревья опали.
И пахнет зверьем, и грозою осенней,
И ноющей болью сковало колени...
Увижу ль когда-нибудь снова «Roncalli»,
Ну, лет через пять хоть?
Не знаю, едва ли.
