Два раза в день, утром перед первой сменой и после окончания ее, над поселком гудел заводской гудок. Вообще-то это был не поселок, а окраина небольшого подмосковного города, отделенная от него железной дорогой. По одну сторону путей стоял старый вокзал, от которого длинная улица, тогда еще называвшаяся Ворошиловской, а потом несколько раз менявшая название на Вокзальную и снова на Ворошиловскую, тянулась к самому городу. А все, что было по другую сторону путей, называлось поселком имени Ногина или чаще просто Ногинкой.
Город издавна был известен своей текстильной промышленностью, и одна из фабрик, расположенных здесь, бывшая «Рябовская мануфактура», получила в свое время имя товарища Ногина, а отсюда и весь поселок, ибо все, что было тут, так или иначе, имело отношение к фабрике.
Ближе всего к крепким краснокирпичным фабричным зданиям подходили двух-трехэтажные, тоже кирпичные, дома-общежития, построенные хозяином Рябовым для своих рабочих. Общим названием для них было слово «спальня», но каждый дом имел и персональное имя. Самое большое общежитие именовалось «Первомай». Потом шли «Большая спальня» и почему-то «Сто четырнадцатая» и «Сто пятнадцатая». Чуть в стороне от них стояли несколько трех-четырехэтажных домов, построенных уже в тридцатые годы прошлого века. Они тоже были известны под именами собственными. «Красный дом» и «Серый дом» – это было понятно из-за цвета кирпичных стен. «Подмастерский» – видимо, потому что построили его для «поммастеров» (есть такая должность помощника мастера в текстильном цеху). А вот почему следующий дом назывался «ФУБР», не мог объяснить никто.
Из старых, Рябовских, домов на Ногинке находился еще «Кремль», двухэтажный особняк самого Рябова и около него одноэтажная «Конюшня». И тот дом, и другой были перегорожены вдоль и поперек и приспособлены кое-как для проживания многочисленных жильцов. Ну, вот, пожалуй, и все заметные здания на Ногинке, что стояли там к середине 40-х годов. Имелся еще, правда, клуб – большой каменный сарай с водонапорной башней на крыше. Да два магазина: продовольственный и промтоварный – первый этаж каменный, второй деревянный. А все остальное – бараки, да частные дома за заборами. И совсем близко, через овраг, уже деревня Бутурлино.
***
В конце войны, когда начали возвращаться эвакуированные в Сибирь заводы, по чьему-то там разумению большой московский «почтовый ящик» решили вернуть не в столицу, а разместить здесь, на Ногинке, в старых ткацких корпусах. И Ногинка зажила новой жизнью. Вместе с заводом приехали из эвакуации и люди, работавшие на нем. Кое-кто из них, кто порасторопнее, быстро подсуетился и подался в Москву, где еще стояли их забронированные квартиры. Но многие, связанные с заводом намертво, остались здесь. И среди них мой отец. Сначала мы, отец, мама и я, жили в вагоне, в котором и приехали из Сибири, загнанном в тупик у вокзала. А потом отцу, он все-таки был как-никак начальником сборочного цеха, выделили комнату, метров 9-10, в «Конюшне». Отсюда, из «Конюшни», 1 сентября 1944 года я и пошел в первый класс.
Школ на Ногинке было две. Одна – мужская семилетка № 12 и средняя школа № 25, в которой до седьмого класса учились только девочки, а с восьмого уже вместе мальчишки и девчонки.
Естественно, что я пошел в школу № 12. Школа эта находилась недалеко от заводских проходных, имела огороженный участок с воротами, которые практически никогда не закрывались. Школьных зданий там было два. Одно, наверное, тоже построенное еще фабрикантом Рябовым, – солидное, даже красивое, из красного кирпича, с крыльцом. Второе, ближе к забору, – обыкновенный барак, неизвестно для чего используемый ранее. Видно, в те времена и одного кирпичного здания хватало для детей рабочих «Рябовской мануфактуры». Но, когда на Ногинку приехал «почтовый ящик», население района резко возросло, в том числе прибавилось и детей. И, хотя учились в две смены, пришлось срочно создавать дополнительные классные помещения в вышеупомянутом сарае.
Основное здание было солидным. Широкий коридор, в конце которого отгорожена учительская. Высокие потолки, большие окна, делавшие помещения всех пяти классных комнат светлыми и уютными. Перед поворотом в коридор – раздевалка, туалет и почему-то рядом с ним кабинет директора.
Помещение же, оборудованное в бараке, было намного хуже. Там выгородили три класса. Но были они темными, без парового отопления – печки топились дровами, но холода не разгоняли, и помню, бывало, что мы сидели на уроках в пальто и в варежках, а то и чернила в «чернильницах-непроливайках», которые мы каждый день приносили с собой, замерзали.
Не знаю, по какой причине, но в барачном помещении учились первые и вторые классы. Хотя, по разумению, именно малолеткам следовало бы отдать светлые и теплые помещения старого здания. Класс наш был большим, тридцать четыре человека. Эту точную цифру я знаю наверняка, потому что у меня до сих пор хранится маленькая фотография нашего 1-го «А». На ней вокруг нашей первой учительницы Веры Мироновны сгрудились три десятка смешных пацанов. Все мы были подстрижены под «ноль» – это «педагогическое» требование в те времена выполнялось неукоснительно, – в смешных пиджаках, подчас и с чужого плеча, заношенных свитерах или, что было мечтой и шиком, – в «вельветках»: курточках, сшитых из вельвета, со вставкой, желательно другого, отличного от куртки цвета.
В третьем классе мы уже учились в большом здании. И история, о которой я хочу рассказать, произошла именно там. Надо сказать, что в школу мне ходить нравилось. Нравились уроки, нравились перемены, особенно, когда становилось тепло и можно было выбежать во двор. Учился я хорошо и без напряга. Может, от природных способностей. Тем более что ни мать, ни отец мною особо не занимались, по причине занятости. Отец до ночи пропадал на своем заводе, а мама в то время была единственным на Ногинке врачом-педиатром. Так что время я проводил в основном во дворе, с приятелями. Книг мои родители из эвакуации не привезли, но с первого же класса записали меня в детскую библиотеку. С одноклассниками у меня отношения складывались ровные. С кем-то я был поближе, с другими – «постольку поскольку». Я не был, как сейчас говорят, «ботаником». Мог за компанию и с уроков убежать, но активно в драках не участвовал. С удовольствием принимал участие в «общественной жизни». Помню, когда меня выбрали санитаром, я два дня старательно писал дома цветными карандашами таблички по образцу висевших повсюду: «Не сорить!», «Не курить!» И очень расстроился, когда, увидав их, мама сказала, что про «Не курить!» в первом классе писать пока не стоит.
Ребята у нас в классе, конечно же, были разными, послевоенными. Многие без отцов, живущие в «спальнях» и бараках, не всегда сытые. По крайней мере, все с нетерпением ждали большой перемены, когда толстая буфетчица Валя приносила в класс поднос со стаканами чая и раздавала каждому по булочке или баранке.
Но что я помню точно, в классе у нас не было антисемитизма. Сама эта тема как-то не выползала наружу. Я даже не помню, один ли я был евреем среди одноклассников или был еще кто-то кроме меня. По-моему, я тогда даже не задумывался над этим.
Все началось в третьем классе.
Почему-то не в начале года, а где-то в середине первой четверти в нашем классе появились два новых ученика. Не знаю уж, в чем там было дело. Или их перевели из другой школы, скорее всего «железнодорожной», что была ведомственной при Министерстве путей сообщения и находилась около вокзала. Или они остались на второй год, что вряд ли, поскольку я их до того времени не видел на нашем школьном дворе, да, по-моему, и вообще на Ногинке. Не в этом суть. Один из новичков был маленького роста, но довольно плотный, без одного переднего зуба. Другой гораздо выше и, пожалуй, не слабее его, но с какой-то явной подчиненностью в глазах. Первого звали Иваном Силкиным. Второго – Сережкой Лариным. И почему-то сразу же мы узнали их прозвища. Сережку кликали Ларек, что, как обычно, образовывалось от фамилии. А Силкина почему-то – Ваня Хыся.
Первые дни мы, естественно, приглядывались к новичкам, как, понятно, и они к нам. Сразу же бросалось в глаза, что Ларек в этой паре был явно ведомым. Нет, наверное, это слово не совсем точно объясняло положение вещей. Мы, дети войны, тогда хорошо оперировали военными терминами, и когда говорили про летчиков-истребителей, летающих парой, – ведущий и ведомый – то, конечно же, имели в виду, что оба они летают на одинаковых самолетах, оба сражаются с неприятелями и названия эти, скорее всего, происходят из тактических обязанностей каждого из них.
В нашей же истории Ларек скорее всего выполнял функцию «шестерки» у своего «пахана» – Вани Хыси. Конечно же, понятия «пахан», «шестерка» не подходили напрямую девяти-десятилетним пацанам. Но они не были и такими уж чужеродными для того послевоенного мальчишеского быта. Блатная аура в те годы в большой мере присутствовала в нашей жизни и была, в некотором роде, даже овеяна своеобразной романтикой. А посему Ларек, «глядящий в рот» своему приятелю и выполняющий любую его прихоть, вполне отвечал своему «шестерочному» положению.
К тому же Ваня Хыся, хотя внешне и выглядел куда слабее Ларька: и ростом пониже, и в плечах поуже, – наверное, уже носил в себе зародыш будущего взрослого паханства. Он не принимал участия в общей мальчишеской суетне, не носился на переменах по двору, не играл в «жошку», хотя этой игрой мы увлекались все поголовно.
Игра эта была проста, но азартна, основана на соревновательном моменте, что для мальчишек уже само по себе интересно и притягательно. Для игры брался маленький кусочек кожи с растущим из него мехом. Причем мех этот был очень разнообразен. Это мог быть и мягкий пушистый кролик, и, наоборот, жесткий длинношерстный козел. К слову говоря, сам внешний вид «жошки», как и ее качество, часто вызывали гордость и зависть у ребят. А посему «жошка» являлась одним из важнейших предметов покупки и мены. К коже «жошки» с противоположной от меха стороне проволочкой прикручивался через пару дырочек, как пуговица, плоский толстенький кусочек свинца. И это нехитрое устройство придавало ей устойчивое положение во время игры. Сама же игра заключалась в том, что легким ударом стопы «жошка» подбрасывалась вверх, и победителем считался тот, кто смог сделать это большее число раз. Причем счет велся вслух толпой участников, окружавшей игрока. Были среди нас виртуозы, умевшие подбивать этот меховой кусочек до сотни раз.
«Жошечные» чемпионы были известны всей школе. А Ваня Хыся в нее не играл, хотя и стоял в кругу играющих, внимательно следил за игроком и как-то не по-хорошему ухмылялся, когда «жошка» падала на землю. Вероятно (я об этом подумал только сейчас), он сам не мог хорошо играть, но и не мог допустить, чтобы другие видели это. А может, ему доставляли удовольствие сами промашки ребят. Наверное, и то, и другое в определенной мере характеризовало Хысю.
Другим моментом, обращающим на себя внимание, было то, что Ваня Хыся отчаянно заикался, когда его вызывали на уроках. Он или молчал, или с таким трудом выдавливал из себя слова, что Вера Мироновна, как мне сейчас кажется, вообще старалась не вызывать Силкина к доске. Хотя в обыденной жизни Хыся говорил вполне сносно, правда, предпочитая больше помалкивать. Даже с Ларьком он перебрасывался негромким голосом отдельными фразами. Но Ларек понимал его с полуслова.
Буквально в первые же дни появления Хыси у нас в классе я начал ловить на себе его изучающие взгляды. Но заговорил он со мной лишь через неделю-полторы. В тот день я был дежурным, и, когда на перемену все убежали во двор, остался в классе, чтобы открыть форточку и стереть с доски. И только приступил к своим обязанностям, как дверь распахнулась, и в класс вошел Хыся. За спиной его маячила фигура верного Ларька.
Они вошли и прикрыли за собой дверь, возле которой остался Ларек. Сам же Хыся не спеша направился ко мне. Немного удивленный, не понимая, в чем дело, я обернулся от доски. Хыся шел ко мне не торопясь, и на лице его играла какая-то очень противная ухмылка. Он подошел вплотную – почему-то бросилась в глаза дырка на плече его старого свитера, – и, покачиваясь с пятки на носок, абсолютно не заикаясь, обратился ко мне:
– Скажи: «кукуруза»! – требовательно сказал он и в каком-то сладостном предвкушении уставился на меня.
Все это было настолько неожиданным, что я молчал, сжимая тряпку, которой только что стирал с доски.
– Ну, – опять потребовал Хыся, – скажи: «кукуруза»!
Я продолжал молчать, «не врубаясь» до конца в ситуацию.
– Да ему легче десять раз сказать: «пшенка, пшенка, пшенка», чем один раз – «кукуруза», – подал от двери реплику Ларек и заржал. Я молчал, и Хыся, противно хмыкнув и улыбаясь во весь рот, в котором не хватало переднего зуба, произнес:
– Ну, чо, бздишь сказать? Жид, значит!
После чего он смачно харкнул на доску, которую я только что старательно протирал, и, повернувшись, опять же не торопясь, пошел к двери, которую угодливо распахнул перед ним Ларек.
Почему-то первой мыслью, пришедшей мне, был вопрос: чем же стереть с доски хысин плевок. Не тряпкой же, которой Вера Мироновна будет потом постоянно пользоваться. Но и оставлять эту харкотину на доске тоже нельзя. Испугавшись, что сейчас зазвенит звонок на урок, я подскочил к своей парте, выхватил из тетради промокашку и, преодолевая чуть ли не рвотный рефлекс, стал очищать доску. Не успел я выбросить скомканную промокашку в корзинку в углу у дверей, как раздался звонок.
Весь урок я не находил себе места и не мог думать ни о чем, кроме того, что произошло на перемене. Я буквально чувствовал на себе взгляд Хыси, сидящего на последней парте в соседнем ряду, и изо всех сил старался не обернуться. И все же не сдержался. Когда к концу урока я бросил взгляд в ту сторону, то увидел, как злорадно усмехнулся Ваня Хыся, как что-то угодливо прошептал ему на ухо сидящий с ним рядом Ларек и ощерился тоже.
Этот урок был последним. Я медленно собирал свои тетрадки и учебники в сумку, невольно стараясь оттянуть момент выхода из класса. Какое-то неведомое до сих пор ощущение сидело внутри меня, и я даже себе не мог объяснить, что происходит. Не могу сказать, что я чего-то испугался, но в тоже время и лишился покоя. Обычно окончание уроков воспринималось мною, как и всеми, с удовольствием, и я выходил из школы с предвкушением свободного времени и своих дел. На это раз все было не так. Я вышел из школы и увидел, что у ворот, как бы в стороне, стоят Хыся с Ларьком. Почему-то мне сразу показалось, что они ждут именно меня, и мне стало совсем тошно. До дому мне было идти не так уж и далеко: надо было выйти из школьных ворот, свернуть направо, пройти мимо «Серого» и «Красного» домов, затем вдоль длинной «Спальни Первомай», а там, через небольшой скверик, прямиком к нашей «Конюшне».
Обычно мы шли домой вдвоем с моим другом Володькой Пуховым, высоким парнем, старше меня года на два, но учившимся в нашем классе, сидевшим со мной на одной парте и жившим в бараке рядом с нашей «Конюшней». Почему он учился с нами, не знаю. Он не был второгодником, учились мы вместе с первого класса. Но пошли-то мы в школу в конце войны и судьбы у всех сложились разные. У Вовки не было родителей, жил он с теткой Настей и был хорошим, добрым парнем, с которым мы много общались. На этот раз я ничего не рассказал Володьке и мы, как всегда, вместе пошли домой. И я сразу же заметил, что сзади, шагах в десяти, шли за нами Хыся и Ларек.
Каким-то подсознанием я понимал, что сегодняшняя история на перемене будет иметь свое продолжение, которое станет для меня большой неприятностью. Но на этот раз все обошлось. Может, потому, что мы шли вместе с Володькой и в его присутствии они вряд ли посмели бы что-то предпринять, а может, просто присматривались к ситуации.
По крайней мере, весь день я не мог забыть происшедшее в школе. Передо мной маячила противная Хысина ухмылка, в ушах звучали его слова: «Жид, значит!» и опять набегала тошнота, когда я вспоминал, как вытирал промокашкой доску. Помню, что тогда я, пожалуй, впервые подумал вплотную о своей национальности. Нет, я не был «с облака» и прекрасно знал, что я еврей, знал даже, что в этом заложена, по всеобщим понятиям, какая-то доля неполноценности. Более того, слово «жид» тоже не было для меня откровением. Но я впервые примерил эту ситуацию на себя. Я попытался сам разобраться в ней, но ни к какому определенному выводу не пришел. А вечером, когда уставшие отец с мамой пришли с работы, даже как-то испугался поговорить с ними на эту тему.
Только одно я понял точно: для меня начинается новый, не самый лучший, этап в жизни. И предчувствия не обманули меня.
Назавтра, когда я уже не дежурил по классу и на перемене выбежал во двор вместе со всеми, я увидел, что ко мне опять направляются Хыся с Ларьком. Но на этот раз вместе с ними подошли еще трое-четверо ребят из нашего класса, в том числе Аркашка Лобов – Лобан, который был в классе, как сейчас говорят, неформальным лидером. Подошедшие обступили меня и Ваня Хыся, опять же, как ни странно, совсем не заикаясь, повторил вчерашние слова: «Скажи: «кукуруза!» Может, потому, что теперь это не было для меня совсем уж неожиданным, а может, сегодняшняя ситуация отличалась от вчерашней, но я вопросительно посмотрел на Лобана.
– А чо? – сказал Лобан. – Скажи: «кукуруза».
– Кукуруза, – сказал я и почему-то трижды повторил: кукуруза, кукуруза, кукуруза.
– Ну? – обернулся Лобан к Хысе. – Он сказал. Какие проблемы?
Честно говоря, я не знал, для чего я должен говорить про эту самую кукурузу. И какие проблемы это должно решить. Но я не думал, что мои слова так отразятся на Хысином лице. Его буквально передернуло. Или он не ожидал от меня ответа, или, скорее всего, мой ответ как-то не дал ему возвыситься в глазах компании и в первую очередь Лобана.
В этот день ничего такого больше не случилось, домой я опять шел с Володькой Пуховым и к концу дня даже решил, что инцидент исчерпан. Но я ошибался.
С этого дня я стал чувствовать постоянный прессинг со стороны Хыси и Ларька. Видно, опасаясь Володьки и Лобана, они не выступали в открытую, но постоянно втихаря стали делать мне различные гадости. То ребята приносили мою тетрадь, найденную в туалете, то я не мог найти в раздевалке свою шапку, то в учебнике по математике обнаружил среди страниц смачный плевок. Я не сомневался, чья это работа, но, как говорится, не пойман – не вор. Особенно обидно было мне, когда однажды, собирая тетради и книжки после уроков, я увидел, что сумку мою здорово порезали. В те годы о портфелях никто и не мечтал, и в школу мы носили свои учебные принадлежности кто, в чем мог. Кто в мешочках, сшитых матерями из разноцветной ткани, кто в сумках от противогазов, которые в послевоенные годы не были редкостью, а кто просто в авоськах. В этом смысле мне здорово повезло. Возвращаясь с фронта, к нам заехал папин двоюродный брат дядя Коля и подарил мне настоящую офицерскую сумку из толстой кожи, с планшетом, на котором имелось много различных карманчиков, – для карандашей, ручек и даже резинки. Когда я впервые принес сумку в школу, она стала завистью всего класса, и я гордился ею безмерно. И вот в тот раз я увидел, что сумка вся исполосована чем-то острым. Толстую кожу не смогли прорезать насквозь, но безобразные царапины были глубокими. Вокруг обезображенной сумки столпились ребята, сочувствуя, а может, втихаря и злорадствуя. Но поступок этот однозначно был мерзким и Лобан, медленно оглядев толпу одноклассников, громко сказал: «Ну, гады, узнаю кто – убью». Он обвел всех глазами. В том числе и Ваню Хысю. Хыся глаз не опустил. Я почувствовал, как в воздухе назревает гроза.
На следующую неделю ничего особенного не произошло, но в субботу Володька заболел и в школу не пришел. И после уроков я вдруг понял, что сегодня домой мне придется идти одному. Видно, об этом же подумали и Хыся с Ларьком, потому что когда я непроизвольно оглянулся в их сторону, то успел заметить торжествующий Хысин взгляд и ухмылку Ларька.
Я вышел из школы, свернул в сторону своего дома и пошел, стараясь не ускорять шаг. Пару раз оглянувшись, я, к удивлению, обнаружил, что мои враги за мной не идут. В чем там дело, я так и не понял, но настроение мое сразу поднялось, и я зашагал веселее.
Они вышли навстречу мне из-за угла «Первомая» и остановились, поджидая. Но они не жили в нашем районе и в отличие от меня хуже знали различные пути. Почувствовав, что назревает что-то уж совсем нехорошее, я рванулся в сторону и выскочил к «Спальне» с другой стороны. Надо сказать, что «Спальня Первомай» представляла собой длинный двухэтажный дом с двумя подъездами и коридором от конца до конца, с обеих сторон которого находились двери в маленькие комнаты жильцов. В конце коридора помещались умывалка и туалет, а в середине – кухня с громадной плитой, на которой одновременно парилась-варилась еда в более чем двух десятках разнокалиберных кастрюль. Не помню, по какому случаю, но за все время моей жизни я всего лишь раз заходил в «Первомай» и только помнил, что там есть два выхода с двух сторон дома. Поэтому я, убегая от Хыси и Ларька, нырнул в одну из дверей, в надежде проскочить насквозь коридор и выбежать из другой двери. А там уже и до дома недалеко. Но когда я вбежал в коридор, то в первую минуту просто ослеп. После солнечной улицы длинный коридор, в котором не было окон и освещение составляла пара тусклых ламп, показался темным подвалом. Я невольно остановился недалеко от дверей, пытаясь привыкнуть к полумраку. И в этот момент в двери заскочили Хыся и Ларек. Не знаю, заходили ли они когда-нибудь в эту «спальню» или просто смогли лучше и быстрее сориентироваться, но буквально через минуту оба оказались около меня. Ваня Хыся, как всегда, хамовато усмехался, а Ларек лыбился, предвкушая удовольствие. В большом полутемном коридоре, кроме нас, никого не было, лишь неразборчивые звуки доносились с общей кухни.
– Ну, жидок, скажи: «кукуруза», – как-то даже ласково сказал Хыся и, размахнувшись, со всей силой ударил меня по лицу. От неожиданности я отпрянул к стене, чувствуя, как моментально распухает губа, а Хыся развернулся и, не торопясь, пошел на улицу. Ларек – за ним. В дверях он оглянулся и заржал.
Минут пять, наверное, я простоял в коридоре, чувствуя, как наливается тяжестью губа, а затем почему-то прошел весь коридор насквозь, вышел другим входом и пошел домой. Вид в зеркале был у меня ужасный. И хотя я приложил к губам мокрую тряпку, к приходу родителей лучше не стало. Им я сказал, что упал с турника.
За выходной опухоль стала поменьше, но не прошла, и я пошел в школу, предвидя вопросы одноклассников.
Что дальше?.. Можно было бы, конечно, насочинять, что я с помощью друзей отделал Хысю похлеще, чем он меня. Но это было бы неправдой. Я вообще тогда не дрался, почему-то боясь ударить человека в лицо. О том, что произошло в «спальне», я никому не сказал. Даже Володьке Пухову. Тем более Вере Мироновне, хотя она все пыталась узнать, что со мной. Как ни странно, выпады со стороны Хыси и Ларька по отношению ко мне с того дня прекратились. Я перестал бояться ходить домой один. И вообще через пару месяцев Ваня Хыся и Сережка Ларек ушли из нашей школы так же неожиданно, как и появились. Через много лет совершенно случайно я узнал, что Иван Силкин сидел в лагере и был убит при попытке к бегству. Так ли это, сказать не берусь. Но до сих пор помню полутемный коридор «спальни Первомай», ухмылку Хыси и его слова: «Скажи: «кукуруза!»
