№2/3, 2011 - 27 февраля 1831 года родился Николай Ге, русский художник. Выдающийся мастер портрета, сюжетной, исторической и религиозной картины, обновивший ее язык в преддверии символизма и авангарда
Владимир Порудоминский
Главы из книги «Николай Ге»*
Что есть истина
Я люблю людей, верю, что они хорошие,
и никакие промахи меня не излечат.
Я лучше человека ничего не знаю и буду всегда верить:
все, что моя радость, мое счастье, мое знание, -
все от людей...
Н.Н.Ге
Десять лет и одно мгновение
 Старые часы пробили двенадцать раз.
Наступил тысяча восемьсот девяносто четвертый год.
В доме никого не было.
Николай Николаевич надел поверх вязаной фуфайки поношенный темно-красный халат, прошел в мастерскую.
В мастерской было холодно. Прямо над головой, в верхнем окне, висел месяц. Лунный свет, голубовато-белый, как разбавленное молоко, струился в комнату, длинным прямоугольником растекся по полу. Николай Николаевич задрал голову: в морозном густо-синем небе месяц сиял ясно и радостно. Должно быть, и нынче какой-нибудь франтоватый черт, пролетая сквозь трубу Солохиной хаты, зацепился ладанкой и упустил обратно на небо украденный месяц. Николай Николаевич вспомнил Гоголя и засмеялся.
Ему было весело. Он не знал, что с первым ударом старых часов начался последний год его жизни. Впрочем, знай он это, ему, наверно, все равно было бы весело: сегодня, хотя нет, уже вчера, он закончил картину, которая десять лет жила в нем, не давала покоя, - и получилась сильнее, чем он сам ожидал.
Николай Николаевич зажег лампу «молнию», недавно приобретенную. Лампа загорелась ярко и тотчас вытеснила из мастерской призрачный свет месяца. Николай Николаевич хотел было затопить железную печку, но под руками – ни полена дров; он запахнул поплотнее халат, снял с гвоздя старую летнюю фуражку – прикрыть лысину – и уселся в кресло смотреть свою картину.
Картина была «Распятие».
Ге приступил к ней еще в 1883 году. Но тогда картина не была, видно, «сочинена», «устроена». По-настоящему Ге за нее взялся только в следующем году, 1884-м, сразу после портрета Толстого. В письме Анны Петровны к невестке от 20 февраля читаем: «Он затеял превосходную картину и пишет ее день и ночь буквально». Николай Николаевич сообщает Толстому, что «сочинил» страшную картину – казнь Христа на кресте, Толстой, он уверен, ее одобрит.
Тогда Ге все было понятно, картина виделась, он даже срок себе поставил – решил окончить ее к передвижной выставке1885 года. Анна Петровна, правда, тревожилась: «отец» картину «все еще меняет каждый день, не знаю, когда установится».
Полгода прошло – не «установилась». 6 сентября Ге пишет сыну Петру: «Работаю по целым дням, - работа идет хотя и медленно, но я уже знаю по опыту, что нужно терпение. Еще вчера ночью переделал важную часть картины и хорошо переделал... Спасибо добрым людям, Коле и Григорию Семеновичу, они мне помогают, стоят добросовестно на натуре. Без них бы мне плохо было».
«Добрые люди» заслуживали благодарности. Посреди мастерской был установлен грубый деревянный крест с перекладиной для ног и петлями для рук. На этом кресте Ге «распинал» Колечку или Рубана. Висеть на нем было тяжело, а Ге, как назло, долго ходил вокруг, примеривался. Рубан, изогнувшись, кричал:
- Плечи сводит! Не могу больше!
Ге смеялся азартно:
- Такой ты мне и нужен!
Быстро водил карандашом – и, уже не глядя на Рубана:
- Слезай, слезай. Что нужно, я схватил...
В октябре он еще полагал что поспеет с картиной к сроку. «Я работаю без устали и хотя еще много остается сделать, но многое сделано. Еще два с половиной месяца мне остается времени, и я надеюсь окончить. Картина уже теперь такая, что делает хорошее впечатление...» Лишь в ноябре он понял: «Жаль мне, что я не успею окончить картину... Нужно сделать настоящее. Я и не ленился, да много было нужно сделать такого, что только дает время».
Чтобы сделать настоящее, потребовалось 10 лет.
За эти годы он переписал «Распятие» девятнадцать раз.
Скудные записи мемуаристов, наброски, эскизы подсказывают, как, изменяясь, прояснялся замысел. Первые варианты «Распятия» зрелищны. Ужасная казнь: потрясти зрителей должна была не идея – сам факт.
Крест, поставленный на высокой скале. В невыносимых муках умирает Христос.
Разбойников нет, только концы перекладин их крестов видны по краям холста. Внизу, под скалой, народ, расходящийся после казни. Мария Магдалина уцепилась за выступ скалы и как бы приподнимается на руках, не в силах оторвать взора от страшного зрелища. У подножия креста группа воинов делит одежду казненных. Главное на картине – голова Христа, запрокинутая в предсмертной судороге. Глаза, вылезающие из орбит. Открытый рот – черным провалом на пол-лица. Жуткий крик.
Этого крика сам Ге, наверно, испугался. Он вдруг перенес кресты на задний план. Зритель должен был увидеть казнь из-за разорванной завесы храма. Стасов справедливо сопоставляет новый замысел с рисунком Иванова «Знавшие Иисуса и женщины, следовавшие за ним, смотрели издали на распятие». Ге отверг этот вариант. Признался: смысла распятия он пока не понял.
На уяснение смысла уходили годы. И вот что знаменательно: с каждым шагом художника к своему, настоящему, рядом с Христом, главным и, можно сказать, неизменным героем Ге, вырастал и укреплялся в картине новый герой, бесконечно далекий от идеала, неожиданный, - Разбойник.
Поначалу сюжет недалеко ушел от привычной евангельской истории. Холст как бы раздается вширь: разбойники оказываются теперь на картине. Образы этих несчастных товарищей Христа по Голгофе толкуются сперва традиционно. «Я пишу «Распятие» так. Три креста, один разбойник в бесчувствии, это тот, который ругался, затем Христос в последние минуты жизни, умирающий, и третья фигура разбойника, который пожалел Христа. Он сделал большое усилие, чтобы видеть Христа, и, видя его страдание, забыл свое и плачет, смотря на умирающего...»
С каждым новым вариантом картины Разбойник «который ругался», все меньше интересует Ге, в конце концов он поймет, что и вовсе без него обойдется, срежет его с плотна вместе с полоской холста, чтобы не мешал, не отвлекал зрителя от главного.
Идея противопоставления уступает место куда более важной идее – прозрения.
Меняются ракурсы, положения тел, форма крестов. Действие происходит то днем, то ночью. Вся композиция меняется множество раз. Распятые висят высоко, почти в небе... Но вот наброски – они уже сняты с крестов, лежат на земле, у их подножия...
Есть известное полотно Ге «Голгофа», по каталогу – «Неоконченная картина». Но это тоже вариант «Распятия» или, скорее, поиски его. Татьяна Львовна Толстая вспоминает: «Ге долго бился над крестами и вдруг решил написать картину без них. Осужденных привели на Голгофу. Они стоят в ожидании лютой казни. Христос в отчаянии и ужасе сжимает руками виски. Слева – «нераскаявшийся разбойник»; он обнажен, подчеркнуто телесен, на лице ужас – но это физический страх перед будущими муками. Справа – «разбойник раскаявшийся», юный и печальный; он убит горем, оттого что жизнь прожита дурно. «Голгофа» написана с огромной силой, но противопоставление в ней слишком ощутимо. Принимаясь за «Распятие», Ге говорил, что заставит зрителей «рыдать, а не умиляться». Зарыдать можно и от «Голгофы». Но Ге дальше пошел; ему мало «заставить рыдать», он высказаться хочет.
Он ищет не композицию – ему нужно живое и полное выражение идеи.
На нескольких эскихах дух уже умершего Христа целует разбойника, тело Иисуса висит на кресте. Здесь идея выпирала, ломала реальную форму. Эскизы оказались нужны лишь для выяснения смысла будущей картины, но писать по ним картину Ге не стал. Ге сказал, что вариант «легендарен» и оттого «не хорош».
Однажды Ге почти окончил картину. На фоне совешенно темного неба высокие Т-образные кресты. Изломанный страданиями Христос. Остро согнутые и сведенные в агонии колени. Застывшая маска искаженного последним криком лица. И рядом – невероятным усилием выпрямившийся, словно вставший на весу Разбойник скорбно смотрит на умершего. В этом варианте Ге выполнил задачу. Но он большего хотел, а тут еще будоражащее письмо от Толстого: «У меня есть картинка шведского художника, где Христос и разбойники распяты так, что ноги стоят на земле».
Ге встрепенулся: у него давно была мысль так сделать, но «искал оправдания» - вопреки всем традициям поставить Христа ногами на землю даже для него чересчур смело. В ожидании «картинки шведа» Ге роется в словарях, в исторических пособиях, находит какие-то туманные сведения, уже оправдывает себя – ну конечно, надо поставить казненных на землю; «картинка» от Толстого не пришла еще, а у Ге готов новый вариант: Христос и разбойники не висят, они стоят, привязанные к низким крестам.
«Картинку» Ге получил в в ноябре 1892 года, но поиски не кончились, куда там! В мае следующего 1893 года он пишет, что до сих пор, оказывается, лишь «примеривался к своей работе», зато теперь, «кажется, я нашел наконец». Но это только «кажется», он еще долго будет мучиться, он-то ведь знает, ч т о значит найти: это когда «и радостно и страшно – все, что встречает, ново, неведомо, а вместе с тем этого-то и ищешь».
Пройдет еще несколько томительных месяцев, пока всколыхнет его счастливое «вот именно это и есть». За последние шесть недель 1893 года Ге написал наконец свое «Распятие». «Довел до точки, далее которой уже идти нельзя».
...Кутаясь в халат, он сидит в холодной мастерской и при ярком свете лампы «молнии» рассматривает картину.
Несколько лет искал он в заученном наизусть Евангелии нужный стих, от которого хотел оттолкнуться. Нужного стиха он, кажется, не нашел.
Он смотрит на картину и чувствует, что не Христос – Разбойник все прочнее приковывает его взгляд. Разбойник стал неожиданно центром картины, как бы оттеснил в сторону стоящего в центре Христа. Разбойники же в Евангелии не говорят стихами.
Он смотрит на уродливую с набухшим животом и узкими вывернутыми плечами фигуру Разбойника, уродливо, пятками врозь, стоящего у креста, на его бритую голову, оттопыренные уши, вытаращенные глаза, широко разинутый рот, испускающий звериный рев, - смотрит и вспоминает последние минуты Анны Петровны.
...Он вышел из комнаты и вдруг каждой клеточкой ощутил, что Анечка умирает, что он должен успеть сказать ей нечто, самое главное, быть может, - сказать, что он с ней. Он бросился обратно в комнату. Анечка лежала недвижимо. Он схватил ее руку и тотчас понял, что не успел. Это было самое страшное тогда. И он начал орать, дико и бессмысленно.
...Скоро сотни зрителей увидят «Распятие», увидят Разбойника, который заорал дико и бессмысленно оттого, что рядом умер на кресте невзрачный, тщедушный и, в общем-то, тоже безобразный внешне человек, который не сумел спасти от мучений ни себя, ни его. И если раньше образ Христа на картинах Ге вызывал бесконечные нападки, то теперь некоторые начнут заступаться за Разбойника: почему духовное возрождение художник раскрыл во внешнем безобразии?.. Они захотят красивого благостного разбойника, как хотели прежде красивого и благостного Христа.
Но Ге непреклонен, как и прежде. Беседуя со зрителями, он расскажет им жизнь человека, который родился прекрасным – все рождаются прекрасными, - но вырос в мире зла и несправедливости. Его сызмальства учили, что надо грабить, мстить, ненавидеть, и самого его грабили и ненавидели, мстили ему. Он все человечество рад бы распять за то, что вывернули его на кресте. Он всех людей ненавидел, как все они ненавидели его. И вдруг за минуту до смерти он слышит слова любви. И от кого? От такого же, как он, отверженного и распятого, который должен был бы вместе с ним весь белый свет проклинать в это мгновение. Эти слова все в Разбойнике перевернули. Он жаждет их снова слышать. Он тянется со своего креста к тому, кто их произнес. Он в ужасе кричит, зовет его. Не успел.
Кое-кому хочется, чтобы Разбойник прозрел красиво. Но разве к тому, кто воспитан в мире зла и насилия, прозрение приходит легко и красиво?
Ге под влиянием Толстого увлекался в те годы Мопассаном. Он напомнит своим слушателям рассказ Мопассана «Порт». Когда матрос Селестен узнал родную сестру в проститутке, с которой проводил время в кабаке, разве лил он тихие слезы, умиленно перерождаясь? Нет, обновление пришло к нему в диком припадке бешенства – он ругался, стучал кулаками, катался по полу, орал, хрипел. Товарищи хохотали – до чего же нализался Селестен! – а в грубом матросе новый человек просыпался в эти минуты.
Ге расскажет слушателям как в деревне, по соседству с Плисками, случилось убийство: брат убил брата. ..
- Я побежал туда, куда шли все. У входа в избу мне показали труп убитого. Убийца был в избе, и народ не решался туда входить. Когда пришли понятые, я вошел вместе с ними. Убийца стоял в углу. Почему-то совершенно голый, вытянувшись, он топтался на месте и ноги держал как-то странно – пятками врозь. При этом он всхлипывал и твердил одно и то же слово: «водыци... водыци...» В этом безобразном человеке просыпалась совесть. Он мне запомнился. Он мне пригодился для моего Разбойника...
 Ге не сумел подобрать в Евангелии стиха для своего Разбойника. Но когда Разбойник выдвинулся в центр картины и закричал, Ге сам высказался, без Евангелия. Христос окончательно превратился в земной идеал. Ге говорил о том, что надо успеть с прозрением раньше, чем за минуту до смерти. В душе он надеялся, что «сотрясет все их мозги страданием Христа», что сотни «разбойников» подвинутся к прозрению, увидя его картину.
Через полтора месяца художник Ге, красивый, помолодевший старик, появится на выставке и в петербургских салонах, будет, окруженный толпой, без устали говорить о жизни, об искусстве, произносить речи, читать воспоминания... А пока он сидит один, в холодной мастерской, перед своей последней картиной. Вообще последней. Больше картин не будет.
Надо было прожить всю жизнь, чтобы ее написать.
И стоило прожить.
Отношения со временем
В начале февраля Ге повез картину в Петербург.
Морозы в ту зиму стояли сильные – за двадцать градусов. Санный путь до станции был накатан. Отъехали версты две, у Николая Николаевича начали мерзнуть ноги. В санях лежала упакованная в ящик картина, потертый дорожный баул. В поле Ге обернулся: хутор уже скрылся из виду, только черные верхушки тополей на неподвижном белом небе.
Ге не знал, что с хутором у него теперь все покончено. Через четыре месяца он возвратится сюда – умереть. Тополем после смерти ему не обернуться: землю вокруг могил его и Анны Петровны распашут под огороды. Последняя картина из жизни Христа написана. Христос умер. Про воскресение Ге писать не собирается. В воскресение он не верит. Он верит, что надо хорошо жить для людей, тогда после смерти его продолжат другие.
«Распятием» Ге естественно и закономерно увенчал свою жизнь. Не всякому это удается: умереть так, чтобы жизнь оказалась цельной и завершенной, не оборвалась внезапно и не тянулась без надобности, когда человек уже пережил себя.
Что стал бы делать Ге после «Распятия»? Трудно гадать, удалось бы ему добавить что-либо к тому, что он сказал. Похоже, что он, помучившись, нашел бы в искусстве новую дорогу. Поздней осенью, когда Ге работал над «Распятием», Толстой писал ему: «Я не перестаю жалеть о том, что вы оставили тот план – ряд картин евангельских». Ге незадолго перед тем составил план, в котором были «Вечер у Лазаря», «Несение креста». В его письмах встречаем и другие замыслы. Толстому казалось, будто Ге боится, что не успеет довести эти замыслы «до известной нужной степени технического совершенства»; он уговаривал художника ограничиться эскизами, лишь бы сказать свое. Он сравнивал работу Ге с выпечкой белого хлеба «из первого сорта муки», который любят господа, тогда как отруби, «в которых самое вкусное и питательное», выбрасываются. Толстой уговаривал Ге выпекать хлеб из отрубей. Но для Ге дело, наверно, было не в технике.
Может быть, объясняя Толстому, почему он оставил свой план, он и впрямь верил, что не успеет.
Но он не мог не чувствовать, хотя бы смутно, что после всего написанного от «Тайной вечери» до «Распятия» нового, настоящего, на старой дороге ему уже не отыскать.
Незадолго до смерти он говорил молодым художникам:
- Я теперь хочу поближе к лаптю, к низам, к людям труда. Сейчас я заканчиваю давно начатый цикл из жизни Иисуса, потом перейду на другое... Довольно!
Что «другое» открыл бы для себя Ге, сказать невозможно. Связи его творчества с современностью были прочны, но сложны, не прямолинейны. В пору бурного наступления реалистического искусства самой злободневной оказалась его академическая по сюжету «Тайная вечеря». Когда перед художником открылось широкое поле изображения сегодняшней действительности, он обратился к истории. Участвуя в духовных поисках свонго века, он нашел идеал в уяснении смысла страданий и смерти Иисуса Христа. Говоря о современности, мы часто имеем в виду целый отрезок Времени, иногда весьма значительный, измеряемый годами и даже десятилетиями. Сложность мировосприятия Ге в том, что он не измерял время отрезками, а ощущал его как непрерывное движение. «В одну реку нельзя войти дважды».
Поэтому, вовсе не отрицая Иванова, он сказал, что «Явление Мессии» на несколько лет запоздало, и вызвал этим многолетние нарекания. Поэтому, любя Шекспира, он принимал критику Толстого: того, что нужно Толстому, у Шекспира нет, да и быть не может. Поэтому, будучи проповедником толстовского учения, Ге удивлял молодежь податливостью к новым веяниям, горячим желанием их понять. Поэтому он каждую картину начинал по-новому, стараясь вытряхнуть из головы «сорокалетний хлам».
Многие художники, пришедшие в искусство позже Ге, найдя себя, не то что не могли, но считали своей обязанностью не изменяться. Ге не остался «человеком времени Белинского», которому поклонялся, не остался «человеком времени Герцена», который был его кумиром, не остался «человеком круга Некрасова и Салтыкова-Щедрина», которых глубоко уважал. Он пришел к Толстому, потому что настало время, когда это учение Толстого оказалось для него ближе и нужнее, чем всякое другое. Мы можем, не принимая во внимание склад ума и характера Ге, считать это его слабостью. Мы обязаны, однако, учитывать, что само толстовское учение – не случайная игра ума, а совокупность идей и чувств, неизбежно появляющихся в определенную эпоху, в свое Время.
Репин, увидев «Суд синедриона», написал Толстым, что первосвященник Каиафа на картине – портрет Льва Николаевича («интересно, случайно или нарочно»). Каиафа, шествующий в центре толпы мимо оплеванного Христа, в самом деле портретно похож на Толстого. Репин пишет иронически, но случайно или нарочно получилось такое у Ге – получилось великолепно. Это свидетельствует не об измене Толстому, а о том, что и его учение было для Ге лишь учением своего Времени. Ужасно было бы, если бы Ге изобразил в виде Толстого самого Христа.
Вот эта подвижность Ге, беспрестанно и безостановочно ищущего, и в творчестве и в жизни, привела к тому, что на всех путях хула и хвала были его неизменными спутниками. Случалось, они раздавались из одних и тех же уст. Немудрено! Горячие приверженцы, идеологи и защитники своего отрезка Времени принимали Ге, когда в своих исканиях он приближался к найденному ими идеалу, и страстно обрушивались на художника, едва он отходил в сторону, чтобы найти иной, свой.
Владимир Васильевич Стасов рассказывает в своей книге о Ге, что у него с художником никода не прекращались «самые симпатичные личные отношения». Личная симпатия не помешала известному критику после «Тайной вечери», после «Петра и Алексея», после «Что есть истина?» и «Суда синедриона» писать Репину: «...младенец и идиотик, сама ограниченность, Ге...» Через два года Стасов писал Толстому, что, хотя идеал Ге «вовсе не мой идеал», это ничуть не мешает ему «глубоко любоваться» художником: «Ге был один из «малых сих», незлобивый и чистый душой, как ребенок, не знавший ни сердцов, ни озлобления, ни мщения, ни преследования других, ни чванства, ни жала самолюбия, ни всего того, что нас мучит и тиранит с утра до вечера». Стасов написал книгу, в которой, при всех оговорках, высоко оценил Ге – «сложную натуру, полную совершенств, но и недочетов, блестящих качеств, но и достойных всякого сожаления несовершенств, всегда полную жара душевного, стремления к истине и глубоким источникам жизни». Собирая материал для книги, Стасов писал Толстому, что прежде не считал Ге «особенно большим художником», хотя знавши давно, чувствовал его чудную душу и светлое сердце», но что в последнее время Ге «затянул такую ноту, которая обещала в близком времени, превратиться, пожалуй, в ноту великую». В своей книге, уже в предисловии, Стасов защищает Ге от критики Репина. Но вскоре, после того, как книга увидела свет, он опять пишет тому же Репину, от которого защищал художника, что Ге «ничего не смел, ничего не умел и только всего пробовал, всего понемножку лизал, и только все рассказывал про себя и свои великие предприятия и затеи...»
Вряд ли кто-нибудь упрекнет Стасова в неискренности. Отношение Стасова к Ге в полной мере раскрывает его книга о художнике. Противоречивость Стасова – от противоречивости Ге. У Стасова был свой идеал, которому он страстно служил всю жизнь. Поиски Ге и тот идеал, которому он хотел служить, слишком часто были чужды Стасову.
Впрочем, «Распятие» Стасов принял: «...решительно высшее и значительнейшее «Распятие» из всех, какие только до сих пор появлялись...» Последняя картина Ге вообще была принята с единодушием, какого он не помнил со времени «Тайной вечери» и «Петра и Алексея». Ге мало осталось жить, но торжество «Распятия» ему суждено пережить.
...С помощью Колечки и возницы Николай Николаевич втащил ящик с картиной в широкую дверь багажного вагона. Горячо расцеловался с провожающими, смахнул варежкой радостные слезы. Взял из рук Колечки старенький баул и, путаясь в полах пальто, полез в вагон третьего класса. Резко прозвонил заиндевевший вокзальный колокол. Поезд тронулся.
От редакции
Судьба «Распятия» Н.Н.Ге сложилась драматически.
В 1899 году Ге-сын навсегда покинул Россию и поселился в Швейцарии. Он увез с собой два „Распятия“ (1892 и 1894), «Портрет А. П. Ге с сыном» (1859), свой портрет, исполненный в 1884 году, рисунки к рассказу Л. Н. Толстого «Чем люди живы», множество эскизов, набросков и рисунков. Все эти произведения исчезли.
Почти сто лет о судьбе коллекции ничего не было известно. Лишь зимой 1994-1995-х годов в Москве, в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина прошла выставка «Художник читает Библию», на которой впервые в России экспонировались «Распятие» Николая Ге (1892) и 17 рисунков к нему. Картина пришла из парижского музея Орсэ, а рисунки предоставил швейцарский коллекционер Кристоф Больман. Путь этих работ Ге к новым своим владельцам был далеко не прост, но это тема для отдельного разговора.
После окончания выставки «Распятие» и рисунки вновь ушли за границу. Будут ли они еще когда-нибудь привезены в Россию? Но главное: какова судьба других произведений Ге, вывезенных в Швейцарию, например «Портрета А. П. Ге с сыном», «Портрета Н. Н. Ге-сына», и других рисунков и эскизов, наконец, адресованных художнику писем Л. Н. Толстого?..
________________________________________
* Владимир Порудоминский. «Николай Ге»
Издательство «Искусство», серия «Жизнь в искусстве», М., 1970
Издательство «Терра», М., 2000
>>> все работы aвтора здесь!
|
