№5/2, 2010 - 13 июня 1938 родился Семен Ефимович Резник - писатель, журналист, историк, автор исторических романов, повестей, научно-художественных биографий, очерков, историко-публицистических произведений
Владимир Порудоминский
Беспокойный человек Штрихи к портрету писателя Семена Резника
1.
В послесловии к книге «Вместе или врозь? 3аметки на полях книги А.И. Солженицына» Семен Резник рассказывает на первый взгляд нелепо-комическую, а по сути драматическую и поучительную историю о том, как, вопреки «пятому пункту» в паспорте, был принят на работу в издательство "Молодая гвардия", где на протяжении десяти лет был единственным евреем среди штатных сотрудников книжных редакций этого огромного дома печати (после его ухода уже ни одного не было).
В конце 1962 года Семен стал редактором серии «Жизнь замечательных людей». Это была счастливая для ЖЗЛ эпоха. Уже несколько лет серию возглавлял покойный Юрий Николаевич Коротков, полностью ее перестроивший. Вместо растянутых до 15-20 печатных листов газетных статей в ЖЗЛ стали выходить - книги. Добиваясь разрешения выпустить многие из этих книг, Коротков вступал в резкие конфликты с руководством, иногда, чтобы вывести из-под возможного удара редактора, ставил в выходных данных свое имя. В новых книгах менялись отношения автора с героем, лицо автора обретало индивидуальные черты, свободнее становились оценки, шире привлекался исторический материал, много внимания отдавалось стилистическим поискам. В итоге рождался, становился на ноги российский биографический жанр.
Новый подход ознаменовался даже сменой оформления: книги ЖЗЛ обрели тотчас узнаваемый и до сих пор сохраняемый внешний облик. Первой книгой, увидевшей свет в новом серийном переплете, стал "Мольер" Михаила Булгакова. Мастер, после десятилетий официального запрета, снова встретился с читателями. На титульном листе значится: "Выпуск 1 (334)" (334-й со времени основания серии в 1933 году).
Семен Резник, инженер по образованию (хоть с юности и пристрастившийся к журналистике и литературному творчеству), пришел в издательский мир, где еще бытовали подчас дремучие, сталинских времен установки, "с воли": ему, молодому (и по возрасту, кажется, самый младший) - начинающему! - не обремененному грузом всех этих установок легче было внутренне переступать через них, тем более, что направление движения, которое обрела серия ЖЗЛ, соответствовало его взглядам, убеждениям, было ему близко и понятно.
В ту пору мы и встретились. У меня недавно вышла в ЖЗЛ первая книга, я заканчивал вторую. После нескольких - почти мимоходом - бесед с Семеном я был нисколько не озабочен, даже попросту рад, когда ему - начинающему! - отдали чуть ли не "на пробу" подготовленную мною рукопись: я не сомневался, что проба для нас обоих будет успешной.
Семен возражал против принятой в ту пору в биографической книге как бы "итоговой" оценки излагаемого материала, советовал авторам шире сопоставлять разные точки зрения на описываемые события, с разных позиций рассматривать поступки своих героев, их взгляды, выбираемые ими пути. Он предлагал положить в основу авторской работы над книгой не сообщение истины в конечной инстанции, а совместные с читателем поиски истины. Это было ново, интересно, побуждало к размышлениям, звало к изучению новых источников, в архивы, в поездки. Стремление к максимальной (в рамках тогдашних обстоятельств, конечно) объективности открывало перед автором максимальную (в тех же рамках) возможность самовыражения. Более того: приобщение читателя к поискам истины вовлекало и его в процесс сотворчества. Именно таким подходом отмечены лучшие книги той поры: "Лунин" Н.Эйдельмана, "Чаадаев" А. Лебедева, "Лев Толстой" В. Шкловского, "Резерфорд" Д. Данина.
2.
В этот славный ряд я без малейших сомнений ставлю и книгу Семена Резника о Николае Ивановиче Вавилове. Звезда убитого в сталинском застенке ученого формально была возвращена на небосклон российской науки, но ее требовалось еще освоить, исследовать - открыть заново, если угодно. Семен Резник предпринял поистине гигантский труд, в котором сложные архивные разыскания соседствовали с "вычислением" очевидцев и подчас очень нелегкими беседами с ними, а проницательные размышления над каждым обнаруженным фактом - с глубокими биологическими штудиями. Работа над книгой наталкивалась на множество препятствий, - едва ли не труднейшим было характерное для тоталитарных режимов нежелание делать тайную историю явной, что в данном случае сомкнулось с начавшимися в ту пору идеологической реакцией и, соответственно, приостановлением процесса десталинизации. Сдача сильно урезанной книги в печать совпала с вторжением советских войск в Чехословакию, что было энергично использовано для ужесточения ситуации внутри страны ("из Кремля тянуло не то что холодом, а трескучим морозом", - вспоминает свое ощущение Семен Резник). Над книгой нависла угроза запрета; академические вельможи, по чину и положению призванные быть защитниками и последователями Николая Ивановича Вавилова, к которым обратилась за поддержкой редакция ЖЗЛ, в перепуге отмахивались обеими руками и готовы были примкнуть к хулителям и "непущателям". Руководитель серии Коротков на свой страх и риск подписал корректуру в печать. Книга, восстановившая, по существу - открывшая миллионам читателей биографию великого ученого, была признана "идеологически вредной" и стала одним из пунктов в обвинительном приговоре при увольнении Короткова.
Помню, «Николай Вавилов» был уже напечатан, - вдруг сигнальный экземпляр, по чьему-то доносу, затребовали в какие-то непостижимо высокие верхи, пополз слух, что тираж пустят под нож. Семен позвонил в Книготорг, чтобы выяснить, не успела ли книга появиться где-нибудь в продаже: случалось, что для «выполнения плана», типография после подписания сигнального экземпляра «в свет», сразу же, спешно отгружала небольшую часть тиража в торговые точки. Оказалось, так произошло и на этот раз. Но, в связи со скандалом, выпорхнувшие экземпляры «вредной» книги были заброшены в самую глухую и далекую провинцию - в Туву… Семен связался с Кызылом и выкупил несколько десятков экземпляров – как доказательство того, что книга - была. А остальной тираж, запертый в опечатанной комнате, еще долго ждал своей участи. В конечном счете «смертный приговор» заменили «выдиркой», т.е. из готовой книги устранили несколько неугодных страниц, после чего ее выпустили с опозданием на год, но под первоначальным номером и датой издания (странная для самовластия привычка заметать следы). Экземпляр из "кызыльских", без "выдирки", мне подаренный автором, оказался раритетом (к сведению библиофилов).
3.
Коротковский период в ЖЗЛ был столь плодотворным, что изгнание самого Короткова и искоренение положенных им в основание работы серии принципов с точки зрения логики и интересов дела представлялось почти немыслимым. Но в России, а уж в советской России и подавно, логика и интересы дела никогда не были значимыми факторами. Это все красивые афоризмы, что Ломоносова от Академии отставить невозможно: у нас, понадобилось бы, и отставили как миленького, еще и с выговором, занесенным в личное дело, а в сталинскую эру и посадили бы, как Николая Ивановича Вавилова, безвозвратно, и "ломоносовщину" бы дружно искоренили. Коротков был дразнящей заплатой на ладно пошитом национал-патриотического покроя облачении, к тому времени натянутом на издательство «Молодая гвардия». (Однажды он показал мне анонимное письмо-донос в ЦК КПСС: жалобщик докладывал, что в одном из выпусков издаваемого редакцией ЖЗЛ альманаха "Прометей" перебор авторов-евреев. Письмо спускалось по инстанциям, пока не попало к Короткову, и каждая инстанция надписывала в верхнем левом углу: "К сведению!". "Вот так-то, - сказал Коротков. - К сведению: антисемитизма у нас нет, а анонимные письма, по решению того же ЦК, не рассматриваются"...)
Среди авторов, которых сменившее Короткова руководство серии энергично привлекало к созданию книг, были, конечно, люди разного таланта и разного уровня образованности, но всех объединяли «национал-патриотическая» идея, с ее весьма ограниченным и немудреным набором составляющих, и наступательный порыв, характерный для войска, чувствующего, что исход сражения решается в его пользу. Речь не о частностях – о началах. Истина уже не требовала поисков - она была известна заранее. Не слишком широкий набор соображений, которые читатель должен был удержать по прочтении книги, становился своего рода коэффициентом, на который умножались все слагаемые реального материала, знаменем, но которое равнялась дружина.
Многим еще казалось, что "национал-патриотизм" - явление маргинальное, случайное; его не принимали всерьез, пожимали плечами, даже посмеивались; наиболее обеспокоенные с надеждой обращали взоры к "верхам", ища помощи там, где это движение набирало горючее в свои баки. Семен Резник волей обстоятельств очень рано принужден был осознать, что на самом деле происходит: "Марксизм-ленинизм, как обанкротившаяся идеология, сдавался в архив. А созданная с ее помощью система тоталитарной власти наполнялась родственной, но другой идеологией". Эта "другая идеология" активно себя утверждала в кабинетах ЖЗЛ. "С русским нацизмом мне довелось столкнуться вплотную. Он ворвался в мою жизнь, резко переломил мою личную и творческую судьбу", - вспоминает Семен Резник в одной из своих статей.
Расставание с редакцией, которая десять лет была для него, что называется, "дом родной", сделалось неизбежным. Большинство знакомых, даже друзей, полагало, что, уходя из ЖЗЛ, Семен делает шаг к душевному благополучию – освобождается от тягостных, вызывающих протест повседневных обязанностей и общений, избирает не самое надежное, но достаточно приятное поприще свободного художника. Но, как вскоре оказалось, он искал свободу для трудной, изнурительной борьбы.
4.
В Словаре Даля находим толкование весьма неожиданного (для словаря) речения - "Беспокойный человек". Оно "означает человека правдивого, но резкого, идущего наперекор неправде и беспокоящего ее покровителей".
Семен Резник был редактором моей книги о Дале, но помимо того встретился с составителем знаменитого словаря совсем на иных путях: благодаря проницательной исследовательской работе доказал, что Владимир Иванович Даль не был автором пресловутой "Записки о ритуальных убийствах" (то есть убийствах евреями христианских детей), что имя его для авторитетности оному «розысканию» прилеплено черносотенцами через сорок лет после смерти замечательного ученого и писателя. Насколько важен этот вклад в далеведение, можно судить по тому факту, что еще десятилетия спустя, уже в 1970-х, позорная «Записка» под именем Даля была пущена в самиздат, а в постсоветской России широко переиздается из года в год в общей системе антисемитской печатной пропаганды.
Ко времени ухода из редакции ЖЗЛ Семен Резник успел выказать себя незаурядным, нашедшим признание и свой круг читателей писателем-биографом. Ему бы погрузиться в историю науки, его манившую, прежде всего в историю биологии – она долго не уходила из сферы интересов Семена, и книги издавались, по-прежнему серьезные, увлекательные, с лица не общим выраженьем, - но центральное место в его исследованиях и, как вскоре обозначилось, в его судьбе, широко и прочно заняла иная задача: «Коммунистическая идеология, на которой базировалась тоталитарная система, стремительно коррозировала, рассыпалась на глазах. Система нуждалась в более прочных идеологических подпорках, а что может быть надежнее для таких целей, чем патриотическая ненависть к "чужакам". Я как литератор пытался противостоять злобной волне шовинизма и антисемитизма, которая захлестнула советскую печать".
Семен Резник не писал жалоб в инстанции; он писал статьи, рецензии, пародии, памфлеты, открытые письма, направлял их в разные органы печати, от "Литературной газеты" до "Коммуниста", но ни одна строка из всего им написанного в борьбе с "другой идеологией" не была опубликована. «Я не был наивным Дон-Кихотом и отчетливо понимал, что шансы на появление в печати хотя бы одного из этих материалов близки к абсолютному нулю, - оглядывается Семен Резник на мучительно трудную пору своей жизни. - Однако протестовать против безумия антисемитизма стало моей внутренней потребностью. К тому же я помнил девиз героя моей первой книги, великого ученого Н.И. Вавилова: "Сделай все, что зависит от тебя"...»
И еще несколько строк, очень важных для характеристики личности автора данной книги: "Я пытался плыть против течения, и тут действительно вставала глухая стена. Железобетонная, но обложенная ватой. И оттого особенно непроницаемая, гасящая всякий звук. Иллюзий у меня не было. Я знал о тщетности моих попыток пробиться в подцензурную прессу. Но это было необходимо для моего внутреннего самочувствия...»
Статьи и письма Семена Резника, "идущего наперекор неправде и беспокоящего ее покровителей" (согласно определению словаря Даля), кое-кого действительно беспокоили. Это ясно показывает его тогдашняя «переписка с друзьями» (как он ее иронично назвал), которую он теперь начал публиковать. "Выступать против расизма и шовинизма я считаю не столько своим правом, сколько своей обязанностью как писателя", - находим в его письме к литературному вельможе, главному редактору ведущего литературного журнала, который чуть ли ни целый год «прятался» от неудобного автора – то за спиной нижестоящего сотрудника, то выдвинув в качестве заграждения энергичную супругу: публиковать в возглавляемом им издании статью Семена Резника редактор опасался, подтверждать отказом свое единение с «национал-патриотами» не хител. (Замечу попутно: редактор другого толстого журнала оказался «смелее» своего опасливого коллеги и свою причастность к «национал-патриотическому лагерю декларировал открыто – он пригласил Семена на редакционное заседание и принялся читать ему вслух выдежки из Библии, «доказывающие» злокозненность еврейского народа; читал, правда, не по оригиналу, а по выпущенной массовый тиражом «антисионистской», по тогдашней терминологии, то есть, попросту говоря, антисемитской книжонки, где все нужные на такой случай цитаты были соотвествующим образом подобраны и скомпанованы.)
На протяжении десятилетия (в творческой жизни – эпоха!), куда бы не обращался Семен Резник с тем, что писал, утверждая свое право и свою обязанность, как он их понимал, он неизменно встречал отказ. Адресаты, которым на стол ложились публицистические тексты и письма Семена, отвечая ему, один намеком, другой раздраженно, а иной и тая угрозы, давали знать настойчивовму корреспонденту, что его борьба может быть трактована или есть ни что иное как проявление «сионизма» - обвинение, по тогдашним, да и по нынешним российским представлениям, тяжкое.
Внутренний рецензент (то есть писавший отзыв не о вышедшей книге, а, по заказу издательства, о рукописи с тем, чтобы книга не вышла) обнаружил в романе Семена Резника «осмеивание русских», «цель разоблачить и опозорить не только российские порядки, но и самые характеры и нравственность русских людей», «противопоставление пороков и недостатков русских, их низкого нравственного уровня достоинствам “избранного” народа». Строки будто не из отзыва литератора, а из разгромно-директивной статьи, доноса, обвинительного приговора.
Впрочем, сами обращения со своими рукописями в различные издательства и редакции едвали не с самого начала были для Семена не столько поисками возможности опубликовать написанное, сколько психологически значимой системой проб «…Уехать из страны (а в то время это значило исчезнуть навсегда), не исчерпав до конца возможностей в ней продолжать жить и работать, сохраняя профессиональное и человеческое достоинство, - для меня это было невозможно», - говорит Семен об этой непростой главе своей биографии.
5.
Публицистика Семена Резника и его художественные сочинения, его проза произрастают на одной и той же почве, более того - из одного корня, питаются одними и теми же соками, омываются одними и теми же водами, противостоят одним и тем же натискам непогоды. Обретенный в поисках исторический и документальный материал, мысли, рожденные при его обдумывании и усвоении, требуют реактивного отзыва в слове и вместе открывают простор для работы воображения, требуют воплощения в образах художественных, заново находят себя в прозаическом замысле, сюжете, в особенностях и проявлениях метафорической речи.
Это со всей очевидностью явило себя в историческом романе "Хаим-да-Марья", основанном на изучении порядком забытого к тому времени, когда за него взялся Семен Резник, "Велижского дела" - захватившего годы царствования Александра I и Николая I процесса по обвинению евреев в ритуальных убийствах. (Да и как делу этому было не стать забытым - добавлю в скобках, - если с начала 1930-х годов как в советской исторической науке, так и в печати тема преследования евреев в царской России прочно замалчивалась?) В романе Семена Резника о "Велижском деле" представлена историческая, документальная картина события, раскрыты характеры отдельных его участников; публикуемый в книге роман-"фантасмагория" (как определил жанр автор) воссоздает психологическую картину произошедшего, исследует внутреннюю мотивацию поступков и побуждений действующих лиц.
Историзм романов Семена Резника не в том лишь, что замысел их берет начало в пространстве минувшего, - понятие историзма здесь более широкое и диалектическое: взгляд из нашего сегодня необходим автору, чтобы оценить взятое в основу сюжета событие в его историческом развитии, в его временной и психологической преемственности. "Описанные события происходили 150 лет назад, но проблематика романа слишком тесно связана с моей жизнью и судьбой моего поколения, чтобы рассматривать его только как исторический", - пишет Семен Резник о книге "Хаим-да-Марья". И своеобразно аргументирует эту историческую преемственность своей работы: "Экзамен на современность роман выдержал еще в СССР, где все мои попытки его опубликовать окончились неудачей именно потому, что издатели понимали, сколь актуально его звучание". (Здесь позволю себе поправить автора - не по существу дела, а "терминологически". Вряд ли в данном случае следует противопоставлять понятия "исторический" роман и "современный": современность исторического романа не вопрос жанра, а вопрос качества.)
История предлагала избранной Семеном Резником теме кровавого навета всё новые испытания на современность. Зло расходится неудержимо, писал Лев Толстой, "как передача движения упругими шарами, если только нет той силы, которая поглощает его". В сочинениях Семена Резника мы видим это движение зла, когда на пути его не встает сила добра: "велижское дело" (уже как нарицательное) снова и снова воспроизводится в российской истории, то оборачиваясь особенно громким "делом Бейлиса", то предъявляя себя уже в наше постсоветское время при перезахоронении останков убиенной царской семьи, то вмешиваясь в оценки, даваемые сегодняшними российскими политическими деятелями самым разнообразным событиям, происходящим в окрестном мире, то в профанированной эксплуатации «знаковых» фигур русской культуры.
Размышляя о художественных сочинениях Семена Резника, никак не следует пролагать какую-либо границу между ними и его сочинениями научно-художественными, имею в виду книги по истории науки, биографическую прозу. Не распространяюсь здесь о самостоятельном значении и интересе этих трудов, хочу лишь сказать с полной убежденностью об их связи с его романами, повестями, не меньше - и с публицистикой.
"Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная", - писал Пушкин. Заметим: не "занятие" - наука! Известно, что успешная творческая работа преобразует и того, кто за нее берется: автор меняется, пересоздает себя по мере создания своего произведения. Мы уже знакомы с признанием Семена Резника, что одним из главных учителей на поприще его борьбы стал герой написанной и, следовательно, выстраданной им книги - Николай Иванович Вавилов. Обдумывая жизнь и деяния замечательных людей, избранных им своими героями, их научную и общественную позицию, их духовную и душевную работу, постоянные поиски ими истины, ставшие смыслом и содержанием их жизни, Семен Резник, конечно же, совершал путь восхождения, позволявший ему с большей высоты, шире оглядывать поля своих трудов, глубже проникать в суть интересующих его событий и явлений.
Не могу не вспомнить принадлежащую его перу необычную книгу об известнейшем ученом Илье Ильиче Мечникове. Вся книга, от первых до последних страниц, строится вокруг единственной беседы Мечникова с Львом Николаевичем Толстым. Положения этой беседы, которая была и взамотяготением, взаимоприятием и вместе взаимоотталкиванием, полемикой, где непросто найти точки согласия, прямо или опосредованно сопрягаются со всей внутренней жизнью ученого, его развитием, его движением на путях поисков истины, так же как подготовлены и напряженными духовными исканиями Толстого. Не может быть, чтобы, работая над такой книгой, автор оставался в стороне, на обочине событий, "над схваткой", чтобы все, что обдумывал, претворял в слово, сам не прожил, не пережил, в себя не вобрал, опять же прямо или опосредованно, не взял бы в основание своей жизни и трудов...
6.
Главный герой напечатанного в этой книге повествования о Кишиневском погроме "Кровавая карусель" - в ответ на сконструированные его приятелем вполне достойные планы продолжения жизни произносит только одно слово: "А Кишинев?"
Кишинев для главного героя повествования - рубеж, вся жизнь после него, в его свете приобретает иную окраску, иное содержание и смысл. Это "А Кишинев?" невольно вызывает в памяти, при всей несхожести темы и текста - по существу, знаменитое толстовское "А горы..." В "Казаках", едва въехав на Кавказ, Оленин, куда ни взглядывал, ни поворачивался, что ни предполагал, неотступно чувствовал в себе прочно овладевшее им впечатление - "а горы...": "Все, что только он видел, все, что он думал, все, что он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор".
- Но что мы можем сделать? - возражает герою повествования Семена Резника его доброжелательный приятель. - Что мы с тобой (он подчеркнул это мы с тобой) можем сделать?"
Для главного героя "Кровавой карусели" этот вопрос оборачивается иным: "Могу ли не делать?" (даже если по условиям задачи сделать ничего не дано). Впрочем, и не вопросом даже оборачивается - утверждением: "Не могу не делать..."
Формула "Не могу не..." едва не четыре десятилетия определяет жизнь Семена Резника и его литературное дело.
Многие были убеждены, что Освенцим изменит мир. Один известный ученый полагал даже, что после Освенцима немыслима поэзия. Но в кратчайшее историческое время выяснилось, что Освенцим – это не остывшие печи крематория, превращенные в мемориал; Освенцим, как раскаленные угли под слоем пепла, тлеет по всему миру, то здесь, то там прорываясь пламенем. Как Освенцим стал возможен после Кишинева, так после Освенцима сохранилась возможность нового Кишинева и нового Освенцима. Я видел в Москве, как российские нацисты издевались над небольшой выставкой, посвященной Анне Франк, и как в те же дни соратники и поклонники на руках вынесли из зала суда оправданного издателя русского перевода гитлеровской "Майн Кампф". Многие - видели, а Семен не может такое видеть, не вступая в поединок.
Ну, конечно, он никогда не был одиночкой в осознании происходящего. Думаю, все, без исключения, люди того круга, к которому он принадлежал, ясно понимали всё, или почти всё, что совершается вокруг. Понимали, не принимали, осуждали, витийствовали на кухнях, - но многие ли выходили со своим неприятием и осуждением за пределы кухни, писали протесты, укладывали "в стол" десятки печатных листов текста, которому суждено впоследствии стать существенной характеристикой прожитой эпохи, попросту рисковали не только своим благополучием, но свободой, стараясь открыто объявить о своих убеждениях, "пробить брешь в стене молчания", по словам Семена?
В мудром эссе "В поисках тождества" Л.Я. Гинзбург называет приспособляемость к обстоятельствам при невозможности сопротивления одной из основных закономерностей поведения социального человека. "Беспокойные люди", у которых, в силу их (назовем это так) "устройства", способность к приспособляемости резко нарушена, никогда не бывают в большинстве, как никогда не выигрывают в полной мере. Если дело, за которое они бились, жертвуя благополучием и рискуя многим, делает шаг вперед и овладевает клочком пространства, они, с их беспокойством, как-то снова оттесняются на обочину; - борцами с минувшим и укоренителями нового оказываются их рассудительные приятели, терпеливо соразмерявшие свое дыхание с поступью Истории, сознавая, что "мы с тобой" ничего сделать не можем. Впрочем, "беспокойный человек" и на новой территории тотчас находит, о чем беспокоиться, продолжает свою борьбу "за успех безнадежного дела", как мы когда-то шутили.
7.
Несколько лет назад мы ездили с Семеном в Марбург. Мемориальная доска у входа в университет сообщает, что здесь учился Ломоносов. Три стихотворных строки по-русски:
Везде исследуйте всечасно,
Что есть велико и прекрасно,
Чего еще не видел свет!
На отдаленной Гиссельбергской улице мемориальной доской помечен дом № 15, где жил Борис Пастернак. На доске - слова из "Охранной грамоты":
"Прощай, философия..."
Взобрались на вершину горы, к средневековому замку ("рыцарское гнездо", по слову Пастернака). По склонам горы сбегали улочки старого города.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на кровли...
Вдруг набежала туча, совершенно такая, какой ей полагается быть по канонам классической русской литературы - лиловая. Пролился быстрый и шумный летний дождь. Мы стояли на площадке перед замком и смотрели на раскинувшийся внизу город. Неожиданно на небе, еще лилово-сером, но уже подсвеченном выглянувшим солнцем, появились радуги, сразу две, пересекающие одна другую, - яркие в каждом цвете спектра, огромные полукружия через все небо. Это было велико и прекрасно, и, наверно, равно привлекло бы и пытливый ум Ломоносова, и поэтическое воображение Пастернака. Семен сказал:
- Неужели люди в России начнут когда-нибудь интересоваться литературой и историей по-настоящему, без суеты и "политики"?
Я подумал:
- Нам до этого не дожить, но как значимо, что именно ты замечтался об этом...
Одну из своих историко-публицистических книг - «Растление ненавистью: Кровавый навет в России» Семен Резник начинает словами: "Говорят, что когда поэта спросили, сколько времени у него ушло на написание стихотворения, ставшего известной песней, он ответил, "Сорок минут". А, подумав, добавил: "И вся предыдущая жизнь"...
Каждая книга Семена Резника - это его предыдущая жизнь и, более того, жизнь последующая. Век нынешний, как и век минувший, обстоятельства места, времени, образа действий, выпавшие нам на долю, главное же - натура "беспокойного человека", постоянно и непременно побуждающая к поединкам с покровителями неправды, не сделают его жизнь легче. Ноша, которую он на себя добровольно взвалил, тяжела, но сбросить ее, жить без нее ему еще тяжелее. Попросту - невозможно.
