Чем больше я узнаю людей и животных, тем больше люблю деревья. Да и вообще, растения. Впрочем, некоторым людям я сочувствую - тем, кто из породы жертв — а четвероногих не терплю с тех пор, как ребята во дворе натравили на меня огромного ротвейлера-альбиноса. Помню, как долго прикладывал к ранам и длинным гноящимся царапинам листья подорожника и разжеванные в кашицу соцветия зверобоя и пастушьей сумки. Они меня исцелили, мои скромные, молчаливые друзья, но шрамы все равно остались. Даже от банального плевка в лицо остается шрам, который болит еще много лет.
Растения не агрессивны: не изобьют, не растопчут, не унизят, не покусают. Они неприхотливы: ютятся на камнях и в трещинах асфальта, питаясь светом и дождем. Иногда мне хочется стать кактусом саброй или кустом в пустыне, отрастить шипы и позабыть все, что выпало на мою человеческую долю. Может быть, когда-нибудь мое желание осуществится, в другой жизни, в другом измерении, в иной — нездешней — моей ипостаси, а пока я коротаю вечера за чашкой травяного чая в маленькой кухне деда Йонаса. И пусть собраны эти травы под линией высоковольтных передач, на пустыре, стиснутом между красильной мастерской, автобаном и цементным заводом, каждый глоток янтарной, сладко клубящейся облачком беловатого пара жидкости подобен прогулке по усыпанному цветами полю. На самом деле Йонас мне никакой не дед, во всяком случае, не родной. «Нашему забору двоюродный плетень», - говорит моя мама, презрительно морща нос, и от слова «плетень» веет чем-то уютно-деревянным, таким, что хочется погладить рукой или втянуть ноздрями, точно теплый запах нагретой солнцем бересты.
Йонас сорок лет проработал садовником, и привычка ковыряться в земле въелась в его натуру, как грязь в фаланги длинных узловатых пальцев. Квартира деда похожа на рай, каким я его себе представляю. На подоконниках — томаты и паприка в ящиках для рассады, бледные ростки фасоли в торфяных горшочках, вьющиеся по занавескам плети гороха и огурцов. На буфете, трюмо, прикроватных тумбочках в спальне, на полках в книжном шкафу — многочисленные блюдца с завернутыми в мокрые тряпочки семенами.
- Зерна, Джонни, - любит приговаривать Йонас, и его рыжие, как у таракана-пруссака, усы нелепо топорщатся, приоткрывая крошечный рубец на верхней губе. Сам дед похож не столько на таракана, сколько на жука-палочника — долговязый, сухой, в неизменной светло-песочной спортивной куртке и легких тренировочных брюках. Он всегда называет семена зернами, и в этом мне чудится некий скрытый смысл или намек. Зерно истины. Зерно сомнения. Зерно горчичное, меньшее из всех семян. - Они, мальчик, самые мудрые и совершенные существа на планете. Да, существа, а ты как думал? В каждом заключена Вселенная в миниатюре, ее раскрытие — величайшее чудо жизни, - произносит он с пафосом, и я согласно киваю. Мне нравится видеть в горошинке или фасолинке аналогию мироздания и считать, что Вселенная являет собой нечто разумное и растущее, а не хаос, возникший в результате взрыва.
Просеянные сквозь помидорно-огуречные джунгли закатные лучи ложатся на стол оранжевыми и зелеными пятнами. Я сижу, подперев кулаком щеку, и рассеянно процарапываю ногтем на выцветшей клеенке тонкие закрученные линии, похожие на спирали ДНК. Йонас примостился напротив. Большая жестяная кружка в его руке до краев полна сладко-тягучего аромата, только на самом дне плещется горячий напиток.
- Ну, Джон, - тараканьи усы деда шевелятся, пряча улыбку, - еще год, и вступаешь во взрослую жизнь? На кого пойдешь учиться?
Я опускаю голову. Слова «взрослая жизнь» влекут и дразнят, манят долгожданной свободой, и одновременно пугают. Чудится в них что-то недоброе и жесткое — беспощадное. Больше никаких поблажек. Никаких скидок на возраст. Ты — взрослый, так что изволь получать по полной.
- На агронома, - отвечаю. - Если получу место в университете.
- Хорошо, - одобрительно хмыкает дед. - Ты любишь землю. Если хочешь — то значит, так и будет... Не унывай, дружок, дети часто бывают жестоки, - он как будто считывает мои мысли, только не буквально, а как будто слегка искаженно. Или это я мыслю искаженно, а он, Йонас, считывает правильно? - С годами в человеке пробуждается милосердие.
- Да? - я хватаюсь за чашку, как за спасительную соломинку, обжигаюсь и отдергиваю пальцы. - А что ты скажешь об отце, который семь лет держал ребенка в затемненной комнате и с повязкой на глазах, чтобы развить у него сверхчувственные способности? Нам рассказывали на биологии. Когда повязку сняли, мальчик оказался слепым, все зрительные клетки мозга погибли. Это называется сенсорная депривация. А мать, которая привязывала сына к батарее, и... - запинаюсь, чувствуя, как глаза наполняются даже не слезами, а почти сухими кристалликами соли. Я не договариваю фразу до конца: история аутичной матери, заморившей голодом трехлетнего малыша, известна Йонасу из газет. - Не понимаю, дед, правда, не понимаю, как они могут? Кто эти люди? Инопланетяне? Ведь не могут они быть такими, как ты и я?
«Мужчины не плачут, показывать чувства — стыдно», - так считают все взрослые, но только не Йонас. «Слезы, Джон, это та же молитва, - не раз говорил он мне. - Если не умеешь обращаться к Богу, плачь, когда тебе больно. Бог видит нашу скорбь и знает, как помочь.» Спасибо деду, только этими — слезными — молитвами я жив до сих пор.
Беспомощно закрываю лицо ладонями и тут же чувствую на плече ласковое прикосновение деда.
- Так..., - произносит Йонас мягко. - Думаю, я должен тебе кое-что показать. Пойдем, прогуляемся до пустыря, только возьми в чуланe лопаты.
С лопатами на плече ныряем в ленивую суету маленького промышленного городка, в рокот голосов и влажное дыхание остывающего от дневной жары асфальта.
По пути Йонас объясняет:
- Зерно, Джонни, не видит света, но чувствует гравитацию Земли. Оно понимает, что корень должен стремиться вглубь, а листья — к поверхности. Это очень тонкая способность, сродни нашей интуиции. Но, как человека иногда подводят его мысли, так и зерно, бывает, перестает ощущать, где верх, а где низ, и не знает, куда расти. Такое случается... редко, но случается.
Трава на пустыре — почти по колено, впивается в штанины репьями, колючками, маленькими острыми семенами. Йонас, длинноногий, как циркуль, вышагивает впереди, то и дело наклоняясь и ловко, по-хозяйски, раздвигая руками широкие листья и высоченные стебли.
- Как все заросло с прошлого лета... Сейчас, Джон, потерпи... сейчас я его нащупаю.
Мы кружим на одном месте. Ветер налетает порывами, швыряет в глаза пригоршни цветочной пыльцы, одновременно пытаясь соорудить из моей прически некое подобие вороньего гнезда. Через сорок минут ходьбы я кажусь себе ободранным котом и готов мяукать на проклюнувшуюсь сквозь переливы красок бледно-зеленую луну.
- Вот! - Йонас притопнув, снимает с плеча лопату и втыкает в землю. -Смотри.
Разгребаю хрупкие, точно стеклянные нити, травинки и вижу змеящийся у самых моих ног горбатый корень. Сантиметрах в двадцати от него — еще один, корявый и толстый, похожий на спящую на солнцепеке рептилию.
- Раньше тут стояло дерево, - говорю я.
- Оно и сейчас тут, - усмехается Йонас. - Рой... Вот здесь. Нет, чуть левее. Да поаккуратней, поранишь его.
Жирная, мягкая почва сама скатывается с лопаты, рассыпается блестящими черными комками. Я копаю и думаю, что такая земля, наверное, была в раю. Дед скидывает куртку и присоединяется ко мне. Воздух быстро густеет, а луна поднимается над горизонтом и, светлея с каждой минутой, ползет к зениту. Ее лучи падают в яму, выхватывая из полумрака грязный, расщепленный посередине ствол, а потом и уродливую нижнюю ветку с нераскрывшимися почками.
Подземное дерево! Я опускаюсь на колени, осторожно дотрагиваюсь до шершавой коры. Она холодная и влажная на ощупь.
- Бедное... Дед, а ему нельзя помочь?
Йонас горестно трясет головой.
- Как тут поможешь? Такое огромное, его и краном не вытянешь. Если бы маленький росток...
Мы молча вылезаем из ямы и так же молча закидываем ее землей. Дерево, растущее в невесомости, исчезает под свежим холмиком, который тут же облепляют голубые светлячки. Дед пытается заглянуть мне в глаза, но я отвожу взгляд.
- Понял, да... Все понял, спасибо.
Прощаюсь с Йонасом и бреду к дому через пустырь, сквозь угольную темноту ночи. Луна скрывается за тучами, и только по слабо пульсирующей в черноте серебряной жилке проводов понимаю, что небо все еще простирается над головой, а земля — под ногами.
