У Гумбольдта описан попугай,
в Америке, конечно – в Южной, в джунглях
таящийся и помнящий слова
на языке племен, давно погибших.
И значит – что же? Значит – все прошло,
прошли вожди и воины, цари
и царства, боги умерли, лежат
в развалинах их брошенные храмы,
легенды и преданья позабыты,
героев нет, красавицы истлели
в земле, навек рассыпались их бусы.
И только попка, старый и большой,
в зеленых перьях, с наглым желтым клювом,
все помнит, и слова на языке
исчезнувшем звучат в нем ясно, гулко,
как, вот сейчас, по улице шаги,
в осеннем мраке. Вдруг взлетает он,
и медленно, все выше, поднимаясь,
от ветки к ветке, где-нибудь на самой
вершине леса, тяжело садится.
Здесь все иначе, время здесь неважно.
Былое и грядущее под ним
вздымаются могучими волнами.
Лазурь небес прозрачна и легка.
Слова его разносятся над миром
торжественной, таинственною вестью,
немой для копошащихся внизу,
и все же внятной им, как весть шагов,
по улице все дальше уходящих.
* * *
Увидеть бы море сегодня,
не завтра, сегодня, сейчас,
не после того и того-то,
а прямо, чтоб – вот оно, вот оно,
за этими крышами, окнами,
катящееся на нас
всем блеском своим, всеми волнами,
как в первый какой-нибудь раз.
Увидеть бы море сегодня,
немедленно и наяву,
за бензоколонками сонными,
за скукой трамвайных путей –
и лодки с их днищами черными,
и россыпь сетей и цепей,
и эту сухую, колючую,
ползучую, злую траву,
и дюны, песчаною кручею
взлетающие в ту высь,
где легкою кручей, летучею
небесная движется мысль…
Увидеть бы море сегодня,
немедленно, прямо сейчас,
великое море Господне,
все знающее про нас.
Возвращение в Вормс
Возвратиться в город, где год назад
был не то, что счастлив, но был спокоен,
и свободен, и не думал о том, что будет
через год – и чего не будет, кого через год не будет,
и гулял по еврейскому кладбищу, где записки –
Богу прижаты камнями к тоже
камням, стоящим, к надгробиям знаменитых
раввинов, и прочитаны непогодой,
превратившей их в плотную массу, вроде
творога или брынзы, с буквенными следами,
вот бет, вот алеф. Овечье стадо
могил уходит к Ерусалиму. Нельзя готовить
ягненка в молоке его матери. Так мы кружим
вокруг того, что сказать не в силах,
и написать не можем. А Богу наши
и не нужны, наверное, буквы. Вот эти камни
и есть, кто знает, у Бога буквы, кто знает, эти
мохнатые корни, лезущие на стену
и волю, суть корни слов, которые ты там слышишь
и понимаешь, а я не слышу. Но возвратиться,
еще раз, в город, где год назад был
почти что счастлив, зайти еще раз
в собор, и оттуда на кладбище. За стеною,
с ее корнями, и за железной дорогой – склады
друг с другом соперничают в безликой
белизне, и поезд идет, как всегда, в былое
и будущее одновременно. Ягненок смотрит
на мать, не веря, что той не станет,
они же верили в воскресенье, правда
верили в воскресенье, и рабби Меир
бен Барух, и рабби Яков Халеви,
и что в Судный день, разбуженные, пойдут
по этим улицам, мимо этих башен и этих
кафе, отражаясь в витринах, вон к тем
каштанам и дальше, покидая город, в котором
лишь пустая машина ждет меня на стоянке.
***
А.О.
Тосковать по тебе, целый день изучать расписанья
поездов, самолетов – которые в нашей судьбе
так участвуют, как в ней и боги, наверное, сами
не участвуют, что им до нас, тосковать по тебе,
и смотреть на белесое небо в осенних разводах,
и на мокрые статуи в парке, на этих беспечных богов,
что, конечно, свели бы нас вместе, когда б им угодно
это было, быстрей самолетов, скорей поездов,
и под сенью огромной, щербатой и матовой Музы
тосковать по тебе, не моля никого ни о чем,
вспоминая тот жар и тот взгляд, потрясенный и узкий,
твоих глаз с их тигриным, почти нестерпимым огнем.
* * *
То, что было жизнью, разыгрывается на сцене,
на полусветлой сцене, внутри нас, то, что
было жизнью, выходит на сцену из-за
смутных кулис, смеркающихся деревьев,
из-за колонн с огромным, за ними, небом,
свеченьем неба на заднем плане. Все это было
так незначительно и случайно, когда-то жизнью
все это было, наброском пьесы, куда-то шли мы
сквозь тень и солнце, скрещенье реплик,
сквозь ожиданье, всегда, иного, почти не глядя
на себя из будущего, не думая, что на самом
деле строим в себе эту сцену, где то, что было
жизнью, разыгрывается все снова и снова, те же
слова и жесты повторяются, с каждым разом
все отчетливее и лучше, как будто воздух
проникает в них понемногу, свеченье неба
переполняет их. Колонны стоят все так же,
и деревья не движутся, и те, с кем шли мы,
не двигаясь тоже, идут, уходят.
Мост
Его нет, когда мы летим по нему, он вдруг
становится, когда съехав с автострады, мы под
ним выходим из машины. Его
быки глядятся в воду, склонив
небо над нею.
Здесь, где римляне плыли на узких своих галерах,
мир превращая в город, где монахи варили пиво
и верили в Аристотеля, где купцы
из Киева торговали
мехами, рабами –
здесь холмы и долину берет он в свои бетонные
скобки, с тевтонской яростью перелетая
из прошлого в будущее. Река
оробев протекает сквозь
его отраженье,
тихонько всплескивая руками своих русалок.
Он слишком огромен для этого мира. Сей горний
гул говорит не о прощенье и не
о любви. Валькирии мчатся
и Перуны проносятся
над нашими оглушенными головами, над ни
в чем неповинными вербами с их голубыми
и белыми кошачьими лапками на
воскресном, влажном,
весеннем ветру.
Веденец
Венеция, Веденец, весть воды...
Венеция, видимость, все неправда
в тебе, Венеция, весть о том, что
когда-то было, прошло, пропало,
как разошедшиеся следы
за вапоретто, о том, что толпы
туристов ищут, галдя и глядя
на маски, майки в витринах, сами
уничтожая все то, что ищут.
Венеция, Веденец, голосами,
всегда звучащими где-то рядом,
шагами, шепотом, глуше, ближе,
ты окружаешь нас, как судьба
нас окружает, или эпоха,
где тихо тянется твой конец.
Закат, забывшись, глядится в окна,
волна рассчитывает удар
о пристань. Веденец, леденец,
смываемый морем, уже не сладкий,
анисовый вкус на губах у горя,
всегда всамделишного, кто б ни
шел с ним под руку мимо Torre
dell’ Orologio, кто б на San Marco
ни выходил с ним. Мы здесь одни
в толпе, во времени, в тонком свете.
Венеция, Веденец, веди, буки...
Глагол добро есть. Твои дворцы
в строке канала стоят, как буквы,
и блики солнца бегут, как дети,
венецианские сорванцы.
И все неправда в тебе, все только
обман, глядящийся, повторяя
себя, в прозрачную темноту.
Венеция, не виденье рая –
пусть не благая, скорей блажная, –
но весть, ведущая нас по кромке
воды, по выгнутому мосту.
Прощанье
Со скоростью звука,
со скоростью сна
приходит разлука,
приходит весна.
Все тает и тает –
и счастье, и снег.
Душа получает
разгон и разбег.
Со скоростью света,
со скоростью тьмы.
Не плачь и не сетуй
на краткость зимы.
Он был или не был,
тот белый покров
под куполом неба?
Со скоростью слов,
со скоростью боли,
воды и огня –
душа из неволи
выводит меня.
* * *
Уходишь, уходишь в несметной толпе,
по улице, в никуда.
Здесь каждый, как мог, любил и терпел,
и шел сквозь нет и сквозь да .
Дорожных знаков, кружков и стрел,
лес. Шпили, и провода,
и светофоров изменчивые огни.
Все это здесь, сейчас.
Тормоза скрипят, и трамвай гремит –
скрипки и контрабас.
Знакомые тени стоят одни
у вечных концертных касс.
Так дни проходят, ночи спешат
куда-то – скорей, скорей –
и катится счастья стеклянный шар,
и каменный шар скорбей.
Но важно лишь то, что твоя душа
сквозь смерть говорит моей.
Одна душа
У моего прапрадеда была
(я вычитал в архивах) в Костромской
губернии, при Николае Первом
(в конце сороковых или в начале
пятидесятых, может быть, годов) –
тридцать одна (конечно: крепостная)
душа. Тридцать одна – не тридцать. Тридцать душ –
все с ними ясно. Тридцать душ пахали,
пололи и косили. Но – одна?
Одна душа – что делала? Одна
душа есть тайна. Я о ней все снова
и снова думаю. Одна... душа...
Она из этих слов как будто смотрит
и говорит мне что-то... Прежде чем
в отставку выйти, кажется, служил
в полиции, о ужас! мой прапрадед.
Был даже раз отмечен государем
за то, что при каких-то торжествах,
в Москве имевших место, обеспечил
порядок образцовый. Был, должно быть,
суров мой пращур, правила имел,
усат был, к супостатам беспощаден,
царю служил за совесть, не за страх,
карал крамолу быстро и жестоко,
не сомневаясь и не рассуждая.
А впрочем, он мог быть совсем другим,
мог добрым быть, или несчастным, мог
быть пьяницей, картежником. Никто
уже не знает, что он был такое,
Игнатий Макушинский, костромской
помещик и московский полицмейстер.
Был человек, конечно, небогатый
(тридцать одна душа – совсем немного,
богатство начиналось, говорят
историки, в ту пору душ со ста,
по меньшей мере...). Впрочем – все равно.
Не в нем здесь дело, но – в одной душе.
Которой ведь и не было, наверно...
Ведь это только цифра, говорю я
себе, игра двух цифр и все тут, никаких
загадок, никакой такой отдельной
от всех души. А все ж воображенье
волнует этот звук – одна душа.
Одна душа... быть может, та, которой
я не нашел на свете, или может
быть та, что незаметно поселилась
во мне, с моей в соседстве, с ней сдружившись,
томясь по прошлому, в мою перетекая.
Она и есть моя душа, конечно,
Психея, пленница, из крепостной неволи
стремящаяся вырваться – куда-то,
куда-нибудь, в другие времена,
иль в чистый горний свет... Осенний день
за окнами раскрашивает липы,
проходят призраки, легко, сквозь тень и солнце.
Никто не знает, кто он и откуда.
