№5/1, 2011 - 9 мая 1924 года родился Булат Шалвович Окуджава — поэт, композитор, литератор, прозаик и сценарист
Клавдия Лейбова СУДЬБА, СУДЬБЫ, СУДЬБЕ, СУДЬБОЮ, О СУДЬБЕ...
(Фрагмент выступления в честь 85-летия Булата Окуджавы)
<…> Мое поколение, могущее быть причислено к поколению "шестидесятников", - ибо входило в жизнь, сделав глоток свободы конца пятидесятых - начала шестидесятых, - сразу присвоило себе каждое слово, написанное Булатом Окуджавой. Ничуть на это не претендуя и не декларируя, стал он кумиром по меньшей мере двух поколений, и многим удалось передать своим детям это драгоценное наследство, доставшееся нам просто потому, что мы оказались современниками поэта. Для меня, как и для многих, Окуджава - часть моей личной жизни, центральная фигура моего восприятия литературной жизни тех лет, одно из значительнейших и прекраснейших действующих лиц «упраздненного театра» того времени. Он сам назвал себя «московским муравьем». И, как положено муравью, тащил на своих хрупких плечах огромную ношу, протягивая связующую нить великой культуры прошлого к будущему России, поддерживая в нас веру и любовь к ближнему.
Когда в конце пятидесятых до нас стали доходить первые песни Окуджавы, мы не ведали их названий, да и вряд ли, судя по воспоминаниям самого поэта, он называл их. Потом, читая в редких сборниках эти естественные, как дыхание, стихи уже названными, я часто бывала озадачена. Одна из первых, доставшаяся мне, была
А как первая любовь - она сердце жжет,
А вторая любовь - она к первой льнет,
А как третья любовь - ключ дрожит в замке,
Ключ дрожит в замке, чемодан в руке.
А как первая война - то ничья вина,
А вторая война - чья-нибудь вина,
А как третья война - лишь моя вина,
А моя вина - она всем видна.
А как первый обман - да на заре туман,
А второй обман - закачался пьян.
А как третий обман - он ночи черней,
Он ночи черней, он войны страшней.
И название этому - "Песенка о моей жизни".
Обман, война, любовь... на такие горькие и сладкие составляющие разложил свою жизнь поэт, и каждая вольно располагалась в гостях у соседки.
Первый обман обрушился нежданно-негаданно.
Молодые идейные коммунисты Шалико Окуджава и Ашхен Налбандян, лично знакомые по дореволюционной партийной работе с Иосифом Джугашвили и Лаврентием Берия, в начале двадцатых приехали в Москву в институт Народного хозяйства. Партия позаботилась о них - их поселили на Арбате, дом 43, кв.12, уплотнив "буржуя". Оба не очень хорошо знали русский язык, но жажда знать была так велика, что в короткое время в эту ненасытную топку попала и мировая классика. И когда в мае 24-го года в родильном доме Грауермана на Большой Молчановке появился на свет мальчик, был он наречен Дорианом в честь поразившего воображение молодой провинциалки Уайльдовского Дориана Грея. Но когда пришло время регистрировать ребенка, Шалико осторожно завел разговор о некоторой претензии в имени Дориан, и Ашхен с облегчением согласилась на Булата.
Родословная Шалвы Окуджава любопытная: в середине XIX века Павел Перемушев, отслужив солдатом свои 25 лет, появился в Грузии, в Кутаисе, за службу получил участок земли, построил дом и принялся портняжить. Кто он был - то ли мордвин, то ли русак, то ли еврей из кантонистов - сведений не сохранилось. Женился на красотке Саломее Медзмаришвили и родил трех дочерей. Старшая, Елизавета, стала бабушкой Булата. Она вышла замуж за странного человека Степана Окуджава, и родила восьмерых детей. Шалва был седьмым.
Мама Булата, красавица Ашхен, была армянка. Армянского деда звали тоже Степан, фамилия его была Налбандян, от слова налбанд - кузнец. У бабушки Марии было пять дочерей. Ашхен - третья. Ей было семнадцать, когда она вошла в подпольную ячейку.
<…> Детство Булата проходило в Москве, в Тбилиси у армянской бабушки, на Урале, где работали родители - в пятнадцати километрах от Тагила бушевало строительство вагонного гиганта. Шалва был парторгом ЦК. В 37-м году он был арестован и вскоре расстрелян.
Убили моего отца
ни за понюшку табака.
Всего лишь капелька свинца,
зато как рана глубока!
Он не успел, не закричал,
лишь выстрел треснул в тишине.
Давно тот выстрел отзвучал,
но рана та еще во мне.
Как эстафету прежних дней
сквозь эти дни ее несу.
Наверно, я подохну с ней,
как с трехлинейкой на весу.
А тот, кто выстрелил в него,
готовый заново пальнуть,
он из подвала своего
домой поехал отдохнуть.
И он вошел к себе домой
пить водку и ласкать детей,
он - соотечественник мой
и брат по племени людей.
И, уж который год подряд,
презревши боль былых утрат,
друг друга братьями зовем
и с ним в обнимку мы живем.
<…>В 1967-м году Окуджава пел в Париже. После концерта его пригласили в знаменитый грузинский ресторан, и там представили ему ухоженного, хорошо выглядевшего старика. Тот рассказал, что в Кутаисе в гимназии учился вместе с отцом Булата, они сидели за одной партой, дружили. Булат обрадовался этой встрече, но потом старик сказал, что Шалико выгнал его из Грузии. Булату было неприятно слышать, что его отец кого-то обидел, старик понял это. «Не огорчайся, сынок, - сказал он, - подумай, как сложилась его судьба, а как моя. Выгнав меня из Грузии, он сохранил мне жизнь».
После ареста отца семья вновь вернулась на Арбат. Мать добилась личного приема у Берии, говорила с ним о муже и была обнадежена. Домой вернулась окрыленная. В ту же ночь ее арестовали. И только через 19 лет мать вернулась из Карагандинских лагерей…
Родственники спрятали 13-летнего мальчика, чем спасли от детдома, куда положено было сдавать детей "врагов народа". В Тбилиси он жил у сестры матери Сильвии, учился в школе, откуда ушел на фронт. Он старался, как мог, и честно делал свое солдатское дело. В своей прозе «Будь здоров, школяр!» вспоминал себя смешного - в обмотках на тонких кривых ногах, с тонкой шеей, мечтавшего всю войну иметь сапоги, но так и не получившего их. В декабре 42-го его ранили под Моздоком, потом - госпиталь, после лечения - тяжелая артиллерия. Главное - он остался жив. Но война навсегда поселилась в его жизни и стихах.
Я тщательно считал друзей своих убитых.
- Зачем? Зачем? - кричала мне река
издалека. - И так во все века
мы слишком долго помним об обидах!
А я считал… И не гасил огня…
И плакала Кура перед восходом.
А я считал…сравнил приход с расходом.
И не сошлось с ответом у меня.
<…> Многие наши поэты искали и предлагали в своих стихах слово, которое могло бы стать поэтической формулой войны: «Идет война народная, священная война» (Лебедев-Кумач); Твардовский:«Бой идет, святой и правый, смертный бой не ради славы, ради жизни на земле»; Симонов: «Да, война не такая, какой мы писали ее, - это горькая штука»; Кульчицкий: «Война ж совсем не фейерверк, а просто трудная работа…»; Самойлов: «Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые»…
Окуджава предложил свое определение: «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…»
Когда закончилась война, он поступил в Тбилисский университет на русское отделение филологического факультета, которое окончил в 1950-м году. Это было единственное место, куда мог поступить сын двух врагов народа.
Вместе с первой женой Галиной Смольяниновой Булат пять лет работал в Калужской области, а потом и в самой Калуге учителем. В первую свою школу он попал по странному стечению обстоятельств. В облоно ему сказали: поедете в Шамордино, в сельскую школу. Он стал категорически отказываться, но ему сказали: «Вы же филолог! В Шамордино, в монастыре, монахиней была сестра Л.Н.Толстого, он туда часто наезжал, там масса архивных документов». И он поехал. Никаким Толстым там и не пахло, в полуразрушенном монастыре была школа механизаторов и кельи, где жили учителя. И он там жил. Лишь много позже тень Толстого возникнет в маленькой повести «Похождения Шипова».
Он писал стихи, посылал их в местную газету, а оттуда неизменно получал советы «побольше читать Пушкина и Лермонтова». Примерно через год приехал в Калугу, зашел в редакцию, назвался. Они вспомнили, что он им стихи присылал, и спросили, не привез ли чего новенького. «Привез», - ответил он и дал старые стихи. Они сказали «Замечательно!» - и опубликовали их. Стал писать стихи ко всем датам, получал маленький гонорар. В Калуге вышел его первый сборник стихов. С этой книжечкой переехал Булат в Москву. В литобъединении, куда он попал, были талантливые люди его возраста, не напечатавшие еще ни одной строчки. Он снисходительно почитал из книжки, а на обсуждении ему здорово попало. Подумал было, что били его из зависти, а послушав их стихи, понял: так и надо! И года полтора вообще ничего не писал.
Историю о том, как появились песни Окуджавы, знают все, кто любит его, но повторю вкратце: в конце пятидесятых решил он придумать мелодию к одному из стихотворений. Приятель показал несколько гитарных аккордов, а когда песенок стало пять-шесть, он напел их на дружеской вечеринке. Песни понравились. Его стали приглашать в незнакомые дома, и он после работы хватал гитару и мчался на зов. Он пел, крутились кассеты магнитофона - обычная история, сделавшая популярными стольких людей в шестидесятых. Однажды его пригласили в Ленинградский Дом кино. Это было первое публичное выступление. К тому времени песенок набралось уже больше десяти. Аудитория принимала восторженно. После перерыва он по требованию слушателей спел эти песни снова.
<…> Что это было? Как неожиданно, свободно, естественно, как дыхание, совершенно отлично от того, что мы приучены уже были петь и слушать в те годы! Свойство, чрезвычайно для стихов Окуджавы характерное: сочетание обращения и повелительного наклонения. Примеров можно привести множество, вот из очень известных песен: «полночный троллейбус, по улице мчи», «вставай, вставай, однополчанин», «живописцы, окуните ваши кисти», «возьмемся за руки, друзья», «собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощенье», «не клонись-ка ты, головушка», «не оставляйте стараний, маэстро», «неистов и упрям, гори, огонь, гори» . Это было именно дружеское наклонение к читателю: встань пораньше - и ты увидишь, прислушайся - и услышишь. Неужели ты не слышишь? Это была надежда, внушаемая другому. И мы услышали и этот голос, и прозвучавшую в нем надежду.
<…>Поэзия Окуджавы звала к дружественности и доверию. Все, что он сделал, казалось мне всегда одним огромным прекрасным театральным действом, где герои говорили прозой, стихами, пели. Какие главные слова были у него: любовь, разлука, надежда, вера, друзья, совесть, благородство, достоинство, музыка; вереница действующих лиц - девочки, мальчики, музыканты, комиссары в пыльных шлемах, Пушкин, Моцарт в красном камзоле с кружевными манжетами, художники, рисующие смешанными красками, шарманки, оргАны, серые шинели, синий буйвол, белый орел, золотая форель - все как будто бы из обычного человеческого словесного обихода, но все так особенно и разноцветно использовано!
Мир Окуджавы так густо населен и так импрессионистично раскрашен, что из него можно сделать сто спектаклей, и каждый будет о времени, о судьбе - кстати, слово, тоже очень любимое Булатом. И будут в этих спектаклях московские и тбилисские дворы, и маленькие города, и речки с загадочными названиями, и Москва, и, конечно же, Арбат, а по ним ходить могут Ленька Королев, Ванька Морозов, Надя-Наденька, а в новых красивых кабинетах будут сидеть его любимые друзья Фазиль, и Белла, и Юра, и сам он; и фауна там своя, - всякие щеглы, воробьи, кузнечики, муравьи, сверчки, пчелы, жуки. И непышная флора - неброские цветочки, старые деревья, картошка и огородная морковь…
И будут в этих мирах происходить прекрасные маскарады, сопровождаемые сонмом окуджавских музыкантов, играющих на волшебных и вполне реальных инструментах, отдельно и в оркестрах, и даже старых шарманщиков.
<… > Уже сейчас написано множество статей и диссертаций о поэзии и прозе Окуджавы. Шпаги скрещены: кто он - реалист? сентименталист? символист? импрессионист? романтик? Помните, как в одной песенке он пел:
Еще много километров портянок
Выкроят из полотна.
Так вот, я уверена - еще много километров бумаги будет исписано по этому поводу. Сколько легенд уже рассказывают о Булате, и если какие-то даже уже фольклор, то ведь не о всяком человеке такое придумают.
В Париже на поэтическом вечере Окуджава был единственным из всей тогда еще советской делегации, кто выбежал со сцены в зал, едва заметил в рядах Виктора Некрасова. Выбежал и по-братски обнял опального писателя на глазах изумленных искусствоведов в штатском. Некоторые сочли это демонстрацией, но если он что и демонстрировал, то только радость встречи с другом-изгнанником и свое природное самоуважение - отложи он дружеские объятия до встречи наедине, перестал бы себя уважать. А постоянные его подписи под письмами «в защиту» - как эта дерзкая независимость сходила ему с рук? При этом он не вел себя вызывающе, не эпатировал, не дразнил, он просто проходил над пропастью, не замечая ее.
Был слух, будто Г.К.Жуков лучшей фронтовой песней считал «По смоленской дороге», хоть его уверяли, что песня - послевоенная. «Что вы мне говорите, я же помню, как ее пели у нас в сорок третьем!» Когда у Булата. спросили, слыхал ли он эту байку, он засмеялся - нет не слыхал, но ему говорили, будто Андропов перед смертью просил, чтоб ему читали «Путешествие дилетантов». И любопытно, что легенды эти льстят не поэту, но самим знаменитым героям и правителям, очеловечивая их любовью к нему.
<…> Булат Окуджава был вехой в сознании шестидесятников, формирующей частью известного под этим именем явления.
Судьба России и мира волновала его до последних дней, и прежде всего - судьба каждого отдельного человека. В начале девяностых почудилась ему реальная возможность для страны обрести нормальное человеческое лицо. Но ведь однажды он вместе с нами уже пережил горькое разочарование шестидесятых!
Сам Окуджава об этом написал так:
На Сретенке ночной свободы голос слышен.
Он слаб и одинок, но сладок и возвышен.
Уже который раз он разрывает тьму.
И хочется верить ему…
Когда пройдет нужда за жизнь свою бояться,
Когда мои друзья с прогулки возвратятся,
И оживет Москва от погребов до крыш -
Тогда опустеет Париж.
А если все не так, и все как прежде будет,
Пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит,
Что зря я распахнул счастливые крыла.
Что ж делать? Надежда была…
<…> Последнее путешествие Б. связано с приглашением в Германию, в Марбург, откуда он отправился в Кельн повидаться с Львом Копелевым. Из Кельна 16-го мая 1997-го года поезд унес его и Ольгу в Париж. Жить ему оставалось чуть больше трех недель.
<…>12-го июня утром агентство France Preß распространило сообщение, что состояние здоровья русского поэта резко ухудшилось. Вечером Булат Шалвович Окуджава скончался.
Когда-то А.Ахматова написала:
Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.
После кончины Булата меняются и его «портреты». Речь не только о позднем государственном признании: премия его имени, музей в Переделкине, памятник на Арбате.
Как писал Достоевский, у человека всегда должен быть дом, куда можно прийти. В самые безнадежные времена таким домом для нас были песни Булата. Печаль его песен, отражающая нашу жизненную печаль, была несомненно утешительной. В этом смысле он был нашим великим утешителем, ведь цель искусства в конечном итоге - утешение. После смерти Пушкина его слава не сразу поднялась на такую недосягаемую высоту, как мы ее теперь воспринимаем. Нужны были дистанция, время. Я считаю Булата Окуджаву великим поэтом нашего времени. Его стихи и песни будут всегда. Пушкин в рабской стране дал внутреннюю свободу личности, мысли, любви. Окуджава сделал нечто подобное в пору советского безвременья.
Спасибо ему за это!
У поэта соперников нету
Ни на улице и ни в судьбе.
И когда он кричит всему свету, -
Это он не о вас, - о себе.
Руки тонкие к небу возносит,
жизнь и силы по капле губя.
Догорает, прощения просит, -
это он не за вас - за себя.
Но когда достигает предела
и душа отлетает во тьму...
Поле пройдено. Сделано дело.
Вам решать, для чего и кому.
То ли мед, то ли горькая чаша,
то ли адский огонь, то ли храм...
Все, что было его - нынче ваше.
Все для вас. Посвящается вам.
