Как обещало, не обманывая, / Проникло солнце утром рано / Косою полосой шафрановою / От занавеси до дивана. Под Пастернака происходило несвоевременное пробуждение - солнце летом всегда врывалось в окно неожиданно. Как-то так устроен был дом. А, может, диван так странно стоял. То есть – сразу попадало в глаза, если я спал на правом боку. Последнее время так чаще всего и бывало – с левого бока инстинктивно поворачивался, сердце поджимало, наверное. Не открывая глаз, пошарил на постели рядом – пусто. Ясно, Светлана уже убежала. Служба у нее такая, не залежишься.
Была суббота, а с понедельника у меня начинался отпуск. И в этот отпуск предстояло выдать замуж выросшую без меня дочь Ларису.
Я встал, поплелся в ванную, долго стоял под душем. Горячий, холодный, снова горячий – было раннее утро, важная встреча должна была состояться через четыре часа и торопиться было некуда.
Следующая мизансцена – завтрак холостяка. Вечная яичница и кофе. Не так уж плохо, между прочим. После кофе вообще жизнь налаживается.
Недавно узнал потрясающую новость. Американский писатель Курт Воннегут сообщил, что впервые почувствовал старость, когда промахнулся при парковке машины. Каково? Счастливчик…
Я врубил телевизор. На экране увидел вечно юную певицу, которую притворно - доброжелательно допрашивала вездесущая тележурналистка.
- Как же вам удается так прекрасно сохранять форму? Специальная диета, спорт?
А сама сверлит ее взглядом, отыскивая следы от вошедших в моду подтяжек. Ну, бабы!
Нет, сегодня я настроен решительно мизантропически.
Зинка тоже хороша.
Про свадьбу дочери я узнал от моей экс-жены Зинаиды, когда событие вот-вот должно уже было состояться. На прошлой неделе она позвонила мне поздно вечером и как всегда осведомилась, один ли я. В ее воображении я оставался еще способным на всякие подвиги, и это меня с ней в какой-то степени примиряло – она поднимала мою самооценку.
- Митя, Ларка выходит замуж.
- Не понял. Она же еще маленькая.
- Маленькая? Ей девятнадцать.
Да-да, девятнадцать. А я и не заметил. Не то, чтобы «чужие дети растут быстро», но в некоторой степени все же…
- Ну, и кто же претендент на мировое господство?
- Когда я ее об этом спросила, она ответила, как это водится сейчас, - «Конь в пальто». А вообще-то симпатичный мальчик. И ты сам знаешь, запреты бесполезны. Пусть пробуют. В конце концов, это дело, как правило, непредсказуемо.
Актерская многозначительность в голосе, дескать, понимай, как намек.
- Я надеюсь, у этого коня кроме пальто и гениталий есть голова? Он вообще-то что делает?
- Учится с ней вместе. На три курса старше. Семья вроде приличная. Так я чего звоню… ну, во-первых, просьба есть, а, во-вторых, - сообщить и пригласить на свадьбу. То есть, все наоборот… Ты мог бы в нынешних невыносимых условиях у своих алкашей достать спиртное?
- Зинаида, у каких алкашей, что ты мелешь?
- Ну, ладно, не алкашей, приятелей своих.
- Сколько и чего? И, наверное, еще что-то нужно?
- Нормально, Сережа все устроит.
Сережа – это «наш муж». Хороший мужик, между прочим, Зинаиде на этот раз повезло.
- Хорошо, сделаю и позвоню.
Я прикинул, кто мог бы помочь. Очень уж не хотелось обращаться к Светлане, но это был самый верный способ. Она заведовала маленьким гастрономом на Степановской, с виду захудалым, - но только пока вам не посчастливилось попасть в его подсобные помещения. Мне однажды посчастливилось, и с тех пор я называл этот магазин «Закрома родины». Пришлось снова делать круги вокруг Светы и приглашать домой. И, хоть вчера я не вполне оправдал ее надежды, мне было назначено.
Уже на подходе к Степановской я увидел довольно длинную очередь жаждущих – дело шло к одиннадцати. Народ в основном какой-то маргинальный, с некоторыми вкраплениями вполне интеллигентных лиц, всем своим видом дающих понять, что оказались здесь по суровой необходимости. Я стал в сторонке, ожидая Светиного посланца и разглядывая очередь.
Я давно заметил, что горькие пьяницы в конце концов становятся похожими друг на друга, как люди, страдающие болезнью Дауна. Я их узнавал издалека, даже еще не различая живописной гаммы сине-красных оттенков на их лицах. Может, моя профессия подсказывала мне – ведь с младых ногтей, еще от студийных времен мы твердо усвоили, что пьяного сыграть можно, только тщательно стараясь казаться очень трезвым. Я даже, когда показывал на уроках мастерства так называемые «наблюдения», имел большой успех в роли пьяного: преувеличенно прямо держась, как бы украдкой, но цепко поглядывая в пол, нес себя на неверных ногах. И хоть годы ученичества давно уже остались позади, я ловлю себя на том, что все время «наблюдаю». Вот и сейчас невольно подглядывал и подслушивал. Люди, ожидавшие открытия магазина, были жертвы внезапных перестроечных антиалкогольных веяний. Это сближало, как общая беда. Они, видимо, уже давненько перезнакомились и переговаривались о своем, сокровенном.
- Вовик, твоя что, правда к Петру свалила?
- Ну, и что? Ну, свалила. А я ее не обижал, даже когда выпивши приходил. Вот мимозу на восьмое подарил.
- Так, может, не устраивал ты ее? Ну, как мужчина?
- Ой, я не могу! Да я всех всегда устраивал, подумаешь. И чего она в этом Петьке нашла, вы его видели? Полтора метра в прыжке.
- Так говорят, корявое дерево в сук растет. Может, он у него золотой?
Толпа заржала, оживилась, тем более час «икс» приближался. Я уже занервничал, не забыла ли Света обо мне, закурил. И вдруг услышал, как мои пьяницы почти хором сказали:
- Мое почтение, Лариса Дмитриевна!
Я вздрогнул и обернулся. Очень красивой походкой, что называется «от бедра», к ним подходила женщина, загодя царственным жестом протягивая руку. Мне показалось, рука была грязноватая, но совершенная по форме. Один из стоящих к ручке приложился.
Лариса Дмитриевна…
Полжизни назад, когда я был начинающим артистом Театра юного зрителя, нашему режиссеру пришло в голову поставить с молодыми актерами «Бесприданницу». Ларису Огудалову – Ларису Дмитриевну - играла прелестная девочка, Зиночка Марченко. Я играл жестокого соблазнителя Паратова. У Зиночки тогда была несчастная любовь к режиссеру и играла она на нерве и очень правдиво. Я как-то вошел в костюмерную, рылся в реквизите, и случайно услышал, как за вешалками Зиночка искала утешения у нашей костюмерши Миры Моисеевны.
- Мира Моисеевна, он ничего не видит. Но вы-то хоть заметили, что я выкрасилась?
- Ну, еще бы не заметила. Такая блондинка жгучая стала.
- И как?
Мира вздохнула.
- Зиночка, ты знаешь, что такое блондинка? Блондинка – это глаза! Блондинка – это губы!! Блондинка – это цвет лица!!! Теперь подойди к зеркалу и посмотри, что ты вставила в эту рамку.
Я прыснул и быстро ретировался, успев все же заметить - обе выскочили из-за ширмы, как всполошенные курицы.
Мира была достопримечательностью ТЮЗа. Она начала служить в театре девчонкой, еще при основоположниках. Ее дальним родственником случайно оказался великий театральный художник Рабинович, вот и пристроил девочку в театр. Она, несомненно, была очень одарена человечески, и молодые актрисы со всеми своими любовными проблемами шли к ней. Мира жалела их, но не давала особенно расслабиться.
- Девочки, идите, посмотрите на себя в зеркало. Но сначала утрите сопли. Вы такие талантливые, такие красивые, некоторые даже высокие. Да и не в этом счастье. Посмотрите на меня. Что, я такая красивая? Нет! Что, я такая умная? Нет! Что, я такая страстная? ДА!!! Надо их страстью брать. Вот мой Петюня, - приходит со своего паровоза, я грею выварку воды, мою его, стелю постель, и мы с ним – одно целое!
Петюня был паровозным машинистом и приходил с работы изрядно закопченным. По этой причине – было всем известно – Мира не держала белого постельного белья, а предпочитала «немаркое», а из всех «немарких» - синего цвета. Уж и неясно, почему синий казался ей цветом страсти.
Театр вообще – загадочное пространство. Пятое измерение, невидимая миру четвертая стена, время, текущее в любом направлении, люди, разговаривающие чужими словами и проживающие чужие жизни. Некоторые так заигрываются, что ничего уже не могут сами. В театре происходят невероятные вещи. Например, начинается полоса женитьб. Или полоса разводов. Как какой-нибудь конъюнктивит в детском саду. Инфекция передается воздушно-капельным и тактильным путем. Во всяком случае, моя женитьба и потом развод происходили во время таких эпидемий местного значения. Острое респираторное заболевание – либо ты не можешь дышать без данного человека, либо не можешь дышать одним с ним воздухом…
Зиночка немного утешилась, когда я стал за ней настойчиво ухлыстывать. Она и правда была очень милая – маленькая, тоненькая, травести, одним словом. Я дразнил ее стишком, который приписывали Сергею Михалкову: «Травести, травести, не с кем ночку провести». Это когда он написал пьесу «Сомбреро» для ТЮЗа и попал в детский театр. Зиночка хорошо усвоила уроки мудрой Миры Моисеевны и любила меня со всей страстью, как и я ее. Мы были оба без всякого любовного опыта, как водилось в пуританские времена нашей молодости. Конечно, мы собирались когда-нибудь пожениться.
Но однажды…
Да, однажды – без этого не бывает никакой пьесы, потому что в хорошей пьесе что главное? Правильно, происшествие, иначе не интересно. В жизни же происходит иногда такое, чего никакой Шекспир не придумает…
Так вот, однажды пилю я на нашей семейной раздолбаной «Победе» к родителям за город. Там у нас была дача, вернее сказать – бабушкин и дедушкин дом, сад и огород, который после их смерти решено было оставить в семье. В этом ставшем дачным поселке построили до войны дом отдыха для писателей, и поселок принял на себя часть их славы. И в ореоле этой славы стал вдруг престижным местом для отдыха. Моя романтическая мама, накрывая теплым летним вечером стол под старой яблоней, любила почитать стихи великого Пастернака об этом бывшем обыкновенном поселке: «Ирпень – это память о людях и лете, О воле, о бегстве из-под кабалы, О хвое на воле, о сером левкое, И смене безветрия, вёдра и мглы». Вот так – прикоснулся гений и обессмертил. И теперь в любом комментарии к Пастернаку сказано, что Ирпень – дачное место неподалеку от Киева. Я с детства слышал мамину декламацию и, абсолютно не понимая смысла, запомнил стихи, как попугай. Я их кощунственно распевал на мотив Гимна Советского Союза, и мать гонялась за мной с полотенцем, умоляя прекратить. Больше всего ее пугало, что соседи услышат и не так поймут. А как это вообще-то можно было «так» понять?
Итак, еду в Ирпень. Погода отличная. Свежая после хорошего летнего дождя зелень. Настроение прекрасное – родители уехали, и мы с Зиночкой абсолютно счастливы. Еду и пою во все горло про Ирпень на мотив Гимна. Не успел еще выехать за город, вижу на обочине девушку, рядом рюкзак, на вид увесистый, и руку подняла – голосует. Я притормозил – настроение хорошее, всех хотелось осчастливить. Почему бы не подвезти. Тем более такую молодую и весьма симпатичную. К тому же оказалось по дороге – ей нужно было на аэродром. Милая барышня занималась прыжками с парашютом. Едем, болтаем, особенно не спешим. Я спросил:
- Вы торопитесь?
- Да, слегка опаздываю. У нас инструктор строгий, дисциплина.
- И много напрыгали?
- Пока не очень. Пятнадцать прыжков.
- С вышки, что ли, прыгаете?
Она на меня странно так посмотрела.
- Ну, зачем же с вышки. С самолета. Ан-2, знаете?
- Ага, «кукурузник».
- Правильно. Но он вообще-то замечательный. Трудится даже на крайнем Севере.
- Да, я однажды на нем летал. Правда, это был какой-то странный рейс, потому что сидели мы на брезентовых скамейках по бортам, а в салоне стояли какие-то бочки. Мне кажется, с селедкой, потому что всем было плохо. Но я держался до последнего, уверяю вас. Этот ужас я никогда не забуду.
Девушка рассмеялась, как будто в хрустальный колокольчик позвонила.
- И в нашей «Аннушке» брезентовые сиденья по бортам. Вы не на ней ли летали?
Перед моим носом тащилась вывернувшая с боковой дороги какая-то печка на колесах. Мало того, что еле двигалась, еще и периодически выстреливала выхлопом и воздуха отнюдь не озонировала. Я решил ее обогнать, вроде впереди было чисто. Только после обгона этой колымаги собрался плавно принять вправо, вижу, что какой-то «Москвич», проделав ту же эволюцию на встречной полосе, явно идет на таран. Подсознательно понимая, что столкновение неизбежно, резко ухожу вправо, наверняка в кювет. Успел рефлекторно кинуть правую ногу на тормозную педаль. При этом ору непотребные ругательства про мать и про этого встречного Гастелло. И вдруг девушка кладет мне руку на колено и говорит:
- Спокойно.
У меня в голове взорвалось, как на картинках в комиксе: «Женюсь!!!» Я даже не успел подумать, – если выживем. Потому что каким-то чудом мы, целые и даже невредимые, стоим у края кювета. «Печка» и другие машины на дороге продолжают свое движение, как будто ничего не случилось. Только страшно сигналят. Оказалось, давлю на сигнал я. Руки трясутся, правая нога судорожно жмет на тормоз. Слабо соображая, все же автоматически воспроизвожу какие-то разумные действия: перевожу рукоятку скорости в нейтральное положение, вынимаю ключ из замка зажигания. Все. Дальше ехать не могу.
Девушка молча за мной наблюдала. Я ее обнял, мне просто необходимо было в эту минуту к кому-то прислониться.
- Извини. Надо постоять. Спасибо тебе. Ты опоздаешь.
- Ничего страшного, я почти приехала, добегу. Ты в порядке? Может, остаться?
- А ты можешь?
- Вообще-то не очень… Запиши мой телефон, позвони вечером – как ты.
- Говори, я запомню.
- К3-36-25.
- Я легко запомню. Мой дом номер 36, квартира 25. Как тебя зовут?
- Лариса. Я Лариса Дмитриевна. Бесприданница…
- А меня – Митя. Как твоего папу.
- Папа мой Дима.
- Ладно, беги. Я позвоню непременно.
Вот так возникла в моей жизни Лариса. «И рыбы подымались по реке, И небо развернулось пред глазами… Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке»… Лучше Тарковского и не сказать.
До родителей я добрался почти уже спокойным. Что-то еще вместе с неприятным дорожным происшествием случилось со мной. Через забор от нашей дачи был пионерский лагерь. Я его почему-то никогда не слышал и не обонял. А тут вдруг стал ясно различать звуки и запахи моего пионерского детства: покрикиванья и команды пионервожатых, сигнал горна, запах слегка пригорелой гречневой каши. И все это на фоне неумолчного шума ребячьих голосов, птичьего гомона, шелеста деревьев – и это вдруг я услышал. Я вспомнил свои летние пионерлагеря, походы, компот из сухофруктов, танцы вечерами, романы с девчонками из параллельного отряда, пересуды о вожатых, у которых в свою очередь крутились свои романы. Непременный строевой смотр с речевками и маршем под барабанный бой, линейки утром и вечером – «рапорт сдал – рапорт принял». Непременный же огромный прощальный костер, высоко с треском салютующий сосновыми шишками. Дикие пляски вокруг костра в набедренных повязках из лопухов под неизвестно от каких поколений доставшуюся нам бессмысленную песню «Анакадема, ашерапупа». Автографы на пионерских галстуках и клятвы любить до гроба…
В театре окончился сезон, перед гастролями у меня было свободное время. Зина плакала, бегала к Мире и мало что понимала. Вернее, понимала, что ее больше в моей жизни нет. Мне было ее жаль, но ничего уже нельзя было вернуть – так мне казалось.
А мы с Ларисой решили куда-нибудь поехать. Я выпросил у отца машину, и мы засели за атлас автомобильных дорог – нужно было определить, куда лучше отправиться. Лариса сказала:
- Я знаю одно хорошее место. Это не очень далеко.
- Ну, говори.
- Ты бывал в Западной Украине?
- Никогда. А что, есть красивые места?
- Не то слово. Если ты согласен, поехали. Мне бы хотелось тебе кое-что показать.
И мы отправились очень ранним утром. Лариса наотрез отказалась заранее рассказать, где наша главная цель. Она взяла карту и сказала:
- Буду штурманом. Ты меня слушайся, и все будет хорошо.
- Есть, командир!
Это было даже интересно. Мы ехали почти без остановок, только по необходимости. Она хотела, чтобы мы приехали засветло – я потом понял, почему это было так важно. Добрались до Ужгорода, потом, забирая все время вверх, до дорожного указателя "Межгорский район, с. Синевирская Поляна, озеро Синевир".
Это самое озеро и было Ларисиной тайной. Я сначала ничего не увидел особенного, потому что озеро скрывалось в гуще леса. Лес был старый - огромные, в три обхвата, стволы деревьев. Я не знал их имени, и Лариса сказала, что это буки и пихты. И в этой оправе вдруг я увидел ярко-синюю гладь с водой невероятной чистоты и прозрачности. Посреди озера был небольшой островок. Как на высоте почти тысячи метров образовалось это чудо, – не знаю. А Лариса о нем мне порассказала много интересного. Озеро Синевир люди называют "Морским Оком", - наверное, если поглядеть на него сверху, оно и вправду выглядит, как синий глазок с островком-зрачком посредине. Еще мне была поведана карпатская легенда, будто в давние времена у одного местного графа была дочь Синь. Однажды она встретила пастуха Вира. Они полюбили друг друга и стали тайно встречаться. Разгневанный граф приказал своим слугам убить пастуха. Они сбросили Вира с высокой скалы на камни. Узнав об этом, Синь так долго и горько плакала, что из ее слез образовалось озеро. С тех пор оно называется Синевир. Говорят еще, что если люди полюбили друг друга на озере, то их ждет крепкая и долгая любовь.
Такой сироп для легковерных туристов…
Неподалеку от нашей скамейки на солнце грелась пестрая кошка. Она была рыже-бело-черная, и это тоже, как сказала Лариса, была хорошая примета. Она ее позвала. Кошка подняла голову, как бы оценивая, стоит ли откликнуться на зов. Потом как-то лениво и очень грациозно подошла к нам и стала тереться о Ларисины ноги.
- Меня зверьки всякие любят. Я даже мышей не боюсь. У нас на складе парашютов мышка живет, я ее подкармливаю.
- А она ваши парашюты не грызет?
- Так для того и подкармливаю, чтоб не грызла. Она меня не боится. И очень музыку любит.
- Какую музыку?
- В основном, какой-то японский ансамбль. Они такими сладкими голосами поют по радио «У моря, у синего моря» – по-своему, конечно. Так она приходит слушать.
- Да ты фантазерка. А я думал, вполне рациональная девушка.
- Притворяюсь. На самом деле я лютая тигра.
Пора было подумать о ночлеге. Мы вернулись к машине, и пестрая кошка пошла за нами.
- Давай ее возьмем с собой?
- Ну, она, наверняка, чья-то. Видишь, шерсть лоснится, и не голодная.
Я оставил Ларису в машине, а сам отправился в местную гостиницу. Выложил наши паспорта перед дежурившей барышней.
- Мне нужна комната на одну ночь.
Как я и ожидал, она сразу открыла страницу, где должен стоять штамп регистрации брака. Туда я предусмотрительно положил десятку, не без опасений, правда, – а вдруг в этом далеком от цивилизации краю сохранились еще чистые души и я получу достойную моему мерзкому поведению отповедь. Девушка стрельнула в меня понимающим глазом, хмыкнула, вписала в книгу посетителей и дала ключ.
- Туалет у корыдори.
- Спасибо.
Если бы легенда была правдивой, нас с Ларисой должна была сопровождать крепкая и долгая любовь…
Когда я вернулся из счастливого путешествия, в почтовом ящике была записка от Зиночки. «Куда ты пропал? Нам нужно немедленно встретиться».
Нужно ли рассказывать, что было дальше? Зиночка как ни в чем не бывало объявила радостно, что «у нас будет ребеночек». И это был самый умный поступок в ее жизни, я так думаю. Я грохнулся в действительность, как шутили наши тюзовские остряки, - «фэйсом об тэйбл».
Мы уехали на гастроли и Ларисе я так ничего и не сказал. Я ловил себя на странном чувстве, что думаю об этом будущем ребенке, и что к Зиночке у меня нет никакой неприязни. Ведь так недавно я ее любил, говорил я себе, а с Ларисой – это просто результат шока. Так я себя уговаривал, и успокаивал Зину, и не хотел думать о возвращении и объяснении с Ларисой. Вернувшись с гастролей, я ей долго не звонил. У меня даже была подлая мысль больше с ней не встречаться. Но я не посмел так облегчить свою жизнь.
Она подсела в машину у Почтамта, как условились. Мы поцеловались, и я дрогнул. И оттого, что я твердо решил не размякать, слишком резко начал разговор.
- Лариса, мне нужно тебе что-то очень важное сказать.
- Очень важное? Мы что, поженимся?
- Нет, мы не поженимся. Мы больше никогда не будем встречаться.
Я вел машину по каким-то улицам, почти не понимая, куда. Она очень внимательно взглянула на меня и тихо, без истерики сказала:
- Останови машину.
- Не дури. Я тебя отвезу.
Я еще некоторое время петлял по улицам, надеясь расстаться как-то по-человечески. Хоть бы она заплакала, или оскорбила меня, мне все было бы легче. Но Лариса молчала, и я не мог найти человеческие слова. Она вышла у своего дома. Кажется, мы даже не попрощались? Действительно, что тут было сказать? «До свидания» – нелепо, «прощай» - пошло. Пошла и ни разу не обернулась. Я уехал, чтобы не видеть, как она скроется в подъезде.
Дочь свою мы назвали Ларисой. И вот теперь она выросла, выходит замуж, а я стою у магазина в надежде раздобыть спиртное и прочий дефицит. И наблюдаю, как страждущие переминаются, ожидая открытия.
Лариса Дмитриевна поговорила с тем, кто поцеловал ей руку. Она отнюдь не была похожа на пьяницу, напротив, со спины выглядела очень мило – стройная, прямая. Вынула что-то из сумочки, отдала собеседнику, и тот снова поцеловал ей руку. И ушла. Проходя мимо меня, она сказала:
- Здравствуй, Митя.
И рассмеялась, будто в хрустальный колокольчик позвонила.
Я одеревенел. Я думал, что все давно забыл. Двадцать лет – большой срок, набитый случайными и роковыми встречами, желанными и болезненными разлуками, воспарениями и отчаянием, надеждами начать жизнь сначала, профессиональными радостями и печалями. Я догнал ее.
- Лариса, телефон?!
- Телефон тот же. Только вместо буквы двойка.
- Можно, я позвоню?
- Как хочешь…
Я не мог уйти, я ждал Светлану. Она позвала меня, наконец. Дверь в подсобку была во дворе, я подрулил. Загрузил страшное количество бутылок. Светлана еще выдала какие-то балыки, колбасы, сыры – я испугался, что у нее относительно меня слишком серьезные намерения. Но отказываться не стал, поблагодарил, расплатился и уехал.
Лариса жила в родительской квартире. Когда я позвонил, из-за двери раздался отчаянный лай. Лариса открыла, и сразу три собаки бросились ко мне. «Свой», - прикрикнула на собак она, и они присмирели и перестали лаять.
- Вот это охрана. Зачем так много?
- Была одна, потом подруга, уезжая, попросила взять ее собаку, потом подобрала этого красавца.
Собаки как будто понимали, что говорят о них, слушали очень внимательно.
- А теперь марш отсюда.
Лариса открыла дверь в другую комнату. Оттуда сразу же, как будто ждали этого момента, важно вышли две кошки.
- А это еще что?
- Это мои кошки. Хочешь посмотреть? Они все очень красивые.
Я вошел. Неизвестно откуда появились еще несколько кошек. Одна, трехцветная, возлежала на диванчике.
- Боже, сколько их у тебя?
- Восемь. С половиной.
- Как это?
- У этой пестрой маленький котенок, Феллини. Хочешь, подарю на счастье? Он тоже пестрый.
В то короткое, но бурное время, отведенное судьбою для нашей любви, мы с Ларисой пересмотрели все фильмы, которые я любил и считал стоящими. Я лучше нее знал кино и страстно приобщал ее к шедеврам. Моих любимых итальянцев, поляков и грузин я вылавливал в разных малых зальчиках и клубах на задворках города. Я дарил их ей, как будто сам все это явил миру, и во время сеансов ревниво следил, как она реагирует на фильм. Она реагировала правильно.
Когда встречаешь человека после очень долгой разлуки, только в первые минуты видишь происшедшие с ним перемены. Через очень короткое время начинает проступать то, прежнее - лицо, повадка, голос. Мы сидели на кухне, пили красное вино «Черный доктор» из Светиных закромов. Дом, несмотря на трех собак и восемь с половиною котов, был опрятен. Я нервничал – честно говоря, не понимал, зачем пришел. Ей тоже, видимо, было не по себе. Но понемножку отпустило, мы оба успокоились, как будто ангел воспоминаний подсел к нам за стол. Мое воображение немедленно нарисовало эту картинку: мужчина и женщина выпивают на троих с ангелом. Собственно, выпивают они, а он положил им обоим на плечи по крылу. И я подумал, что это тот самый, что тогда в машине охранил нас своими крылами.
- Ты замужем?
- Была.
- Кто он?
- Мой инструктор по прыжкам. Помнишь, я прыгала с парашютом?
- Ну, еще бы. С Ан-2.
- Правильно. У тебя хорошая память.
- И где он?
- Кто?
- Муж твой?
- Да ты его видел около магазина. Но мы вообще-то расстались. Понимаешь, у него курсант разбился однажды. Пришлось менять работу. Начал выпивать, ну и все такое. Дружков его видел? А ты как? Женат?
- Был… Вот дочку замуж отдаю.
- Да? И сколько же ей?
- Девятнадцать.
Тень очень простой мысленной работы промелькнула в ее глазах. Так легко все сосчитать, если помнишь. А она, видимо, помнила.
- Я тогда чуть не умерла. Все было так непонятно.
- Ну почему, почему ты даже не попыталась меня спросить?..
Теперь я вдруг понял, что это обстоятельство мучило меня, обижало даже и не давало мне ее забыть.
- Понимаешь, я случайно увидела в автомобильном зеркале твое лицо. Я тебя не узнала. Ты был абсолютно чужой.
- Прости меня. Мне очень жаль.
- И мне. Очень. Но знаешь, нет худа без добра. Думаю, это тебе спасибо - я вот начала рисовать, а сейчас научилась наносить рисунки на ткани. Возни много, руки не отмываются, но мне нравится. Да и платят неплохо.
- Покажешь? У тебя есть твои работы, или «все на продажу»?
- Не все на продажу. Идем, покажу кое-что.
В одной из комнат я увидел на стене большой шелковый платок, густо расписанный. В полумраке мне он показался темно-зеленым. Но тут Лариса зажгла свет, и в одно мгновение будто переписала картину.
Вид был как бы с высоты птичьего полета. В окружении яркой зелени мощных деревьев лазурью сверкала озерная гладь с маленьким островком посредине, что делало озеро похожим на глаз. В переплетении ветвей, как на картинках-загадках из моего далекого детства, притаились девушка и юноша. Они протягивали руки-ветки навстречу друг другу, но так плотно срослись с приютившими их деревьями, что было бесповоротно ясно – им друг до друга никогда не дотянуться...
Кто-то сказал однажды, что старые места – это всегда лобные места. Я стоял перед Ларисиной картиной, боясь повернуться. Маленький пестрый котенок ткнулся мне в ноги. Я взял его, он был мягкий и теплый, и посмотрел мне в глаза сочувственно, как мне показалось. Идем, брат Феллини, жить ко мне, тебя ведь мне подарить собирались.
Котам тоже известно, что два раза в одну воду войти нельзя?
А если бежать очень быстро?
Ну, побежали?!..
