аэропорт – это слово из греческих прошлых
в прошлом я был бы, наверное, греческим богом
богом случайности и непростых совпадений
солнце тогда было ярче, а воздух чуть гуще
и, оступившись, я мог не бояться упасть
в нашем сегодня случайностей меньше не стало
да и с чего бы – ведь мы только фишки и кости –
два кувырка, – и считаем веснушки на гранях
громко смеёмся и шутим, но шутки на грани
зла и добра одинаково мало для всех
воздух темнеет, копытом стучат самолёты
ну, на коня, по-последней, и руку на паспорт
мы чужестранцы в любом из воздушных потоков
мы бедуины, цыгане и просто евреи
нам хорошо, потому что мы всё ещё здесь
здесь в пустоте у меня на песке отпечатки
рыжий козлёнок оставил их острым копытцем
ветер чуть воет, но ветер, он тоже лишь воздух
я – бедуин, у меня пустота и порядок
я ухожу и когда-то вернусь по следам
аэропорт это место улыбчивых женщин
пьяных мужчин, высыхающих губ и дорожек
робко несущих багаж к подбородку на вылет
взгляд задевает, я делаю вид, что навылет
пуля засела – я делаю вид что насквозь
сквозь витражи наших глаз, сквозь туманную дымку
тюлевой блузки и полупрозрачных стаканов
видно, как время вращает изящные стрелки
хочется выпить до дна, надавать обещаний
всё поломать, чтобы точно узнать, что внутри
что там в конце, в эпилоге, в последнем абзаце?
маленький столик откинув на спинке сиденья
лёгкой рукой напишу продолжение сказки
в первой главе самолёт, пролетая над морем
острым крылом в облаках оставляет следы
неспящая красавица
Я начинаю чужую сказку, маленькая Лу-лу, день убежал от меня с опаской, тень отползла, потеряла краску, скорчилась на полу. Очень непросто тебя баюкать вечером в январе – бесишься, хнычешь, боишься звуков, Эрна-кухарка, жирная сука, что-то орёт во дворе. Что ж, кувыркайся и мни перину, в сказке потом поспишь... Всё началось на твоих крестинах, мама забыла свою кузину позвать на банкет в Париж. Мама списала всё на простуду, мужа, мигрень и гастрит. «Ах, извини, я больше не буду!..» Поздно. Кузина – колдунья вуду – тебя теперь не простит...
Банты, безгрудые куклы, скакалка... Ещё может года три, и детство расплещется лужицей жалкой, и от любимой весёлой считалки останется только ритм. В жизни всё женственней – взгляд, фигура, маникюр раз в два дня, тени, сапожки, подруга дура, станешь Лючия или Лаура... Впрочем, одна херня... Будешь стесняться себя из-за веса, за пацаном страдать... Только к чему тебе эти замесы? Ты ведь уже без пяти принцесса, скоро укол и спать. Кто-то всю жизнь уколов боится, а кто-то колдуньи злой... В общем, в шестнадцать всё и случится: пальчик булавкой, под кожу спицей, а может в вену иглой...
Где-то есть принц, предположим Эрик – имя не хуже других, читает, играет в «верю-не верю», тоже растёт, есть отметки у двери: раз в полумесяц – штрих. Он будет медленно зреть в мужчину, пробовать мир на вкус. Время когда не нужна причина, минус, конечно, прыщи и щетина, всё остальное – плюс. Он о тебе от друзей услышит, маленькая Лу-лу... Мол, там, высоко, а может и выше, уснула принцесса, лежит, не дышит, ждёт принца и поцелуй. Круглые сутки двадцать сиделок будут хранить твой сон, петь тебе песни, мыть твоё тело, красить ресницы, массажи делать, пока не приедет он.
Он доберётся к тебе без карты – вот что значит судьба. Сиделок прогнав умирать от инфаркта, вечером, где-то в начале марта, губами прильнёт к губам. Скажет «Вставай, дорогая, хватит, я тебя так искал!..» Ты приподнимешься на кровати, чтоб посмотреть, с какой это стати кто-то тебя целовал. Ему поцелуй этот будет важен, а ты не из тех невест... Крепко обнимешь, спасибо скажешь, из благодарности дашь ему даже... Но скоро он надоест. «Ну, разбудил... Вот смотри – будильник. Что мне теперь с ним? жить?..» Мальчик и раньше-то был не сильный, а тут ещё лопнет пузырик мыльный, и сказку не возвратить.
Он будет плакать, просить, молиться, грозить покончить с собой, потом посмотрит раненой птицей, и, чтобы казалось, что всё это снится, уйдёт от тебя в запой. Глупый очкарик, ещё и в розовых, а кто здесь не без греха? Он в тридцать семь умрёт от цирроза... Проза всегда остаётся прозой, даже когда в стихах. Глупые дети, противные внуки, муж старше на тридцать лет... Жизнь вытворяет странные штуки, ты в сорок пять растолстеешь от скуки и пирогов с желе. Воспоминания каждый вечер – правильно или нет? Все мы друг друга калечим и лечим. Ты пожалеешь, что сон твой не вечен и тихо умрёшь во сне.
Так что, давай, закрывай-ка глазки, маленькая Лу-лу. Сон подбирается, сладкий, вязкий... Вся наша жизнь состоит из сказки про сны и про поцелуй.
9:24
- А что тут такого? - пробормотал Болванщик. - Разве твои часы показывают год? - Конечно, нет, - отвечала с готовностью Алиса. - Ведь год тянется очень долго! - Ну и у меня то же самое! - сказал Болванщик. Льюис Кэрролл "Алиса в Стране Чудес"
Девять-двадцать четыре. Время мокрых и кожи,
Время собирать камни (просто: "камни - ко мне").
Зонтики мнут суставы. Птицы... (а что? похоже)
Птицы падают камнем -
ищут песок на дне.
Немцы закрыли ставни
и чувствуют боли в спине.
Время в городе Львове, время в городе Льеже...
Дождики и пожары, нанизаны шашлыки
На зонтики, на иголки, на стрелки часов, и, реже,
На тонкие голые сосны
на том берегу реки...
И кажется - будет поздно,
кажется - далеки.
(негромко)
ты бы мог быть моим, я так думала каждую среду
и субботу, когда мы с моими подругами пили
тёмно-красный испанский резерв с португальским обедом
из чего-то живого, болтая о женщинах или
их мужчинах, случайно оставшихся в пятницу ночью
с той из нас за столом, у которой чуть больше помады
чем вчера. Ты бы мог мне порвать мою кофточку в клочья,
я бы громко дышала и даже шептала «...не надо...»
про себя, чтобы ты не услышал... Как я, поливая
этих странных бездомных моллюсков секретом лимона,
их не слышу... Могла она утром сказать, поправляя
отражение в утреннем зеркале возле балкона
на седьмом этаже, но не стала. Накинула что-то,
чтобы спрятать обрывки от взгляда таксиста с седыми
волосками на шее... Он спал, не заметив субботы,
а проснувшись решил, что забыл её запах и имя.
на дорожку
Древнегреческий острый орнамент из кубиков сажи
Мне на серых морщинках асфальта оставил автобус...
Он украл мои десять минут - идиотская кража,
Покурю, и поеду домой - поворачивать глобус,
Похищать пол-Европы, текилу зализывать раной,
Колдовать над котлом, целовать твою куколку-вуду,
Вспоминать, как стоял среди стада чужих чемоданов...
Покурю - и домой, но когда ты вернёшься, я буду.
зазеркалье
в плед завернулась спокойная, сонная:
дуешься? ну и пускай!..
капая искрами в ночь забалконную
курит задумчивый кай.
зло, одиноко, устало... и он ещё –
снова уходит домой...
как было здорово глупым зверёнышем
в зеркале перед собой
видеть движения тонкого ротика:
свет мой, стекляшка, скажи,
кто в этой жизни счастливее всё-таки,
я или та, что бежит?..
страшное зеркальце хитро ощерится,
капелька вспыхнет во рту –
что-то мне, девица, даже не верится
в розовость и красоту...
дни разлетятся осколками острыми –
хочется, колется, жжёт...
годы спустя, на каком-нибудь острове,
всё это просто пройдёт.
скользкими льдинками страхи оттаяли,
мы продолжаем игру,
там в зазеркалье, в каком-то израиле
или, быть может, в перу.
в стёклах домов наша жизнь отражается,
надо бы что-то сказать,
грустно прокашляться, гердой покаяться,
спрятать за веки глаза...
вечер останется там, за ресницами,
хищно щекочется плед,
грустные мальчики – белые рыцари –
ждут хоть какой-то ответ...
левый по правую, правый по левую,
и надоело чуть-чуть
мне белоснежною быть королевою...
хочется просто уснуть...
перерывы
Генри Миллером вскользь пробежал по чужим городам,
Убедился, что все вы ещё хоть немножечко живы,
Поразмахивал словом "мадам",
Помолился следам,
И - обратно, питаться кефиром в свои перерывы.
У меня в перерывах - весёлое дело - музей,
Заспиртованы в ёмкостях дремлют свои, как Чужие,
Заменитель гостей,
Проникатель до мозга костей,
А в углу возле кактусных рощ - подражатель мессии.
За окном на безвольном ветру подсыхает гуашь,
Восемнадцатый век, неизвестный, но всё-таки мастер,
Натюрмортный пейзаж...
Но спуститесь в подвальный этаж,
Там пылятся в запасниках ценные скрипки и страсти.
В безвоздушной витрине у женщины восемь сердец,
Два - подарены мной, остальные не знаю откуда,
Деревянный ларец,
В нём макет Властелина Колец,
Это чучело сделал мой друг в ожидании чуда.
В перерывах, в кунсткамере, воздух прозрачен и густ,
И уроды бросают красивые тени на стену,
В вечном поиске чувств
За кунстштюки - кусочки исскуств -
Посетители платят смешную, но нужную цену.
утро
...а когда, то есть если, в апреле опять наступает рассвет,
космонавты от счастья и страха кричат на блестящую Землю,
кто-нибудь, предположим, что я, забывает свой сон, - или бред, -
и взамен задаётся вопросом, точнее загадкой: затем ли
мы приплыли сюда, в этот мир, или даже скорее мирок,
изловчившись и выскользнув, нет, ускользнув, из петель пуповины,
чтоб кого-нибудь, скажем тебя, целовать как стихи между строк,
в пустоту, в бесконечность вселенной, в плечо?..или всё же мужчины –
да и женщины тоже, а как же без них, – появляются тут,
чтоб взлететь в темноту, насмотревшись на Босха, наслушавшись Баха,
в гулкий космос, где бледные звёзды скучают, а может живут,
и оттуда кричать на блестящую Землю от счастья и страха?..
за жизнь
вчера смотрел на лампочки в гостиной,
и три из четырёх перегорели, —
на теле стало меньше белых пятен,
где не ступало что-нибудь твоё
твоя расчёска, фен и полотенце,
головоломка трусиков и запах –
всё это просто атрибуты жизни,
необходимый признак бытия
как странно быть за столько километров,
за столько денег, за другого друга,
когда неясно, что случится за год,
и кто за всё ответит, если что
я, например, плевать хотел на время,
на световые годы расстояний
от первой буквы до последней точки
нас заменили временно слова
от А до В – кусочек алфа-вита...
мы по-немецки – все с заглавной буквы,
зачем? как различить теперь заслуги
и важность наших собственных имён?
в начале было слово, знак и цифры,
потом обрывки взглядов и касаний,
мы научились пользоваться светом,
чтоб продолжать наш странный симбиоз
непостижимо, как из неподвижной
вольфрамовой воздушной завитушки,
такой же тонкой, как твоя ресничка,
исходит столько света на меня
секреты этой маленькой пружинки
запаяны в стеклянном хрупком шаре,
и остаётся только ждать и думать,
какие токи сквозь неё бегут
а в это время гаснут дни недели, –
я твёрдой кнопкой выключаю будни,
потом перегорают выходные,
щипящие как уголь под водой
(а под водой я был позавчера...
нырял, плескался, гадкий как утёнок,
и, выбравшись на берег по-собачьи,
отряхивал искрящуюся шерсть)
но в жизни наступает понедельник,
и я, провинциальным копперфильдом,
под близким и до рези ярким светом
из круглых женщин достаю крольчат
вяжу узлы, угадываю карты,
распиливаю дамочек на части,
вытаскиваю ленты и монетки
бесшумно растворяю в кулаке
монет немного, но на жизнь хватает...
тем более, купить её нетрудно,
моя, так та совсем немного стоит,
хоть часто норовит подорожать
издалека помахивая веткой
последний день весны уходит в лету,
а летом может статься что угодно,
с такими непоседами, как мы
жизнь – это ветка, по-латыни vita...
я за неё цепляюсь обезьяной
и, в сумерках прищурившись на небо,
уже хочу, чтоб наступила ночь
но даже самой новолунной ночью
закрыв глаза, на слух, на вкус, на ощупь
мы обнаружим много белых пятен,
как будто в мире слишком яркий свет