№6/2, 2011 - 22 июня 1941 года, 70 лет назад, началась ВОЙНА
Александр Коварский Э В А К У А Ц И Я
Не часто встретишь человека, прожившего жизнь на одном месте. Большинство горожан откуда-то приехали. Вторая мировая война всё перемешала. Кого-то прогнали с родной земли, кто-то бежал от опасности, кто-то искал лучшую долю.
Многие судьбы схожи и в то же время у каждого человека своя история. 60 лет назад стал беженцем и я. Пока помню, хочу рассказать об этом.
Детские воспоминания – как старая мозаичная картина, где многих кусочков не хватает. Рассказы родных частично восполняют пробелы.
Советские люди не сразу поверили, что 22 июня 1941 года началась настоящая война. На границах часто происходили «конфликты» и «провокации». С осени 1939 года пропаганда убеждала народ в дружеских отношениях с нацистской Германией. А, «если завтра война», то она непременно будет вестись «малой кровью и на чужой территории».
Наконец, 3 июля по радио выступил сам великий вождь. Впервые он обратился к народу не с партийным «товарищи», а по-церковному: «братья и сёстры».
Моя мать смекнула, что это неспроста. Быстро собрав детские вещи, поспешила со мной на витебский железнодорожный вокзал. Провожала младшая мамина сестра, стройная черноволосая красавица Ася. День выдался жаркий, трамвай переполнен, но нам уступили место у открытого окна. Говорят, я был шустрым непоседой. На одном из поворотов трамвай качнуло, и я вылетел из окна. Поднялся крик, трамвай остановился, мать забилась в истерике. Стали искать – нигде не найти. Заглянули под трамвай – и там нет. Крик, суматоха. Так продолжалось, пока идущая по улице женщина не вытащила меня из канавы целого и невредимого, лишь ладошки и коленки поцарапаны. Трамвай тронулся дальше, мать то смеялась, то рыдала, не выпуская сына из рук.
- Ты его одна не довезёшь, я еду с вами! - заявила Ася матери на перроне.
И, как была в лёгком летнем платьице, без документов и вещей, решительно шагнула в вагон. Ася училась в Ленинградском медицинском институте, весной 1941 года вышла замуж за курсанта Военно-медицинской академии и ждала ребёнка. На каникулах в родительском доме она целый день проводила со мной, и я принимал её за вторую маму.
Все поезда уходили в одну сторону – на восток. Кое-что из этой поездки в памяти сохрани-
лось. Вагон заполнили потные возбуждённые люди с чемоданами, баулами, мешками, От жа-
ры и страха плакали дети. Несколько раз происходили воздушные налёты. Паровоз свистел, поезд останавливался, люди выскакивали из вагонов и бежали в поле, в лес. Все кричали. Мне бомбёжки страшно не нравились. Мама и Ася с двух сторон закрывли меня своими телами и буквально вдавливали в землю, спасали от пуль.
Страх перед самолётами надолго запал в детскую душу. Всю войну и ещё много лет после неё стоило услышать отдалённый звук мотора, как глаза невольно обращались к небу и тревожно искали чёрную точку, хотя я прекрасно знал, что самолёты эти советские.
Поезд тянулся медленно, за неделю мы добрались до Волги. Все, кто был вынужден остаться, погибли. Мама рассказывала о своём дедушке, моём прадеде Вениамине Кац. Несмотря на преклонный возраст, это был крепкий и деятельный старик, очень набожный. Он жил в местечке Толочин, откуда мать родом.
«Вам, комсомольцам, уезжать нужно, а мне немцы ничего плохого не сделают. Был у них в плену по первой мировой. Германия – культурная цивилизованная страна!» - его последнее напутствие отъезжающим.
Бедный прадедушка Вениамин! Мог ли он предположить, что за несколько лет безумной гитлеровской пропаганды цивилизованная страна превратится в варварскую, а его самого жи
вым закопают в землю?!
Около недели наши вагоны простояли на берегу Волги. Мост через реку был повреждён и его ремонтировали. Однажды отправились мы с мамой по воду. Кто бывал на Волге, знает, как круто берега уходят в воду и как быстро течение. Мать наполняла чайник, а я держал крышку от него. Вдруг крышка выпала из рук и быстро-быстро, словно рыбка, поплыла на глубину. Я ринулся вслед (не пропадать же добру!) и через пару шагов меня накрыло водой.
Не умеющая плавать, мать бросилась в реку, а, не найдя сына, отчаянно закричала. К сча-
стью, её вопли услышал какой-то мужчина на берегу. Он и вытащил меня. Мне запомнились рабочая одежда и сапоги спасителя. Спасибо ему, неизвестному!
В Ташкент нас привезли 27 июля, и за долгое путешествие я подхватил все инфекционные болезни, беспощадно косившие детей в то время. Прямо с поезда поместили в больницу как умирающего. От скарлатины я задыхался. Помню, во время обхода врачи говорили, что если лечение не поможет, нужно разрезать горло и вставить трубку. Эта мысль меня страшно напугала. Приступы накатывали по нескольку раз в день, и всегда появлялось одно и то же видение: иду по какому-то бесконечно длинному изогнутому туннелю, даже как-будто лечу, не чувствуя тела и не испытывая обычной боли.
В переполненной больнице кроватки теснились одна к другой. Дети часто умирали. Меня спасла бабушка Рива. Она добралась на одном из последних поездов из Витебска и разыскала нас. Бабушке разрешили находиться около меня постоянно, я считался безнадёжным. Где она помещалась, как питалась, что делала – понятия не имею, только меня выходила. У бабушки не было медицинского образования, но своих пятерых детей она лечила сама. Ещё в царское время окончила прогимназию, много читала и среди соседей слыла образованной. Помню бабушкины длинные волнистые волосы. По требованию медиков их состригли, а голову повязали белой косынкой.
Однажды под вечер мне стало совсем плохо, градусник зашкаливал, я бредил. Бабушка всю ночь хлопотала надо мной, а утром врач заявил, что кризис миновал и я поправлюсь.
Наша семья снимала жильё у зажиточного узбека. Просторный двор окружал высокий забор. В центре белели одноэтажные постройки хозяина, росли деревья, кусты, зеленела трава. В конце двора помещались домашние животные: ослик, овцы, козы, а также птицы. Наш не то флигелёк, не то сарайчик находился при входе с улицы на краю выжженой солнцем глиняной площадки. В расположение хозяев ходить не полагалось.
Как мы помещались в одной маленькой комнатушке – сейчас не представляю. Хорошо помню глиняный пол и низкий дырявый потолок. В дождь на полу подставлялись вёдра и тазики, для меня это было обычно. На единственной кровати как-то устраивались бабушка и дедушка. Осенью Асин живот стал очень большим, на кровати теперь спала она, а бабушка и дедушка – на полу. В конце декабря родился Изя, в нашей комнатке стало ещё теснее. Родные не поздравляли, как обычно, друг друга, а горько плакали. В ноябре пришло сообщение о гибели Леонида Мильштейна, Изиного отца. Много позже узнали, что весь выпуск Военно-медицинской академии пытались эвакуировать из блокадного Ленинграда на баржах и буксирах. 17 сентября на Ладоге разыгрался сильнейший шторм, буксирные тросы полопались, баржи разбросало по озеру, и все погибли. На мысе Осиновец Ладожского озера установлены гранитные плиты с именами курсантов.
... Голод был самым сильным чувством в военное время. Есть хотелось всегда. В голове вертелось, где бы раздобыть что-нибудь съедобное. Помню, большой удачей казались выменянные на блузку жмыхи, обычный корм домашних животных. Бабушка долго над ними колдовала, и тогда это кушанье считалось праздничным.
Каждый день она покупала для внуков два стакана козьего молока. Материнского не хватало, и грудного ребёнка прикармливали. Наш стол находился у окна, светило яркое южное солнце, и мне казалось, от молока расходились лучи, от аромата кружилась голова. Целый день бегал я с мальчишками по улице, вечно был голоден, и свою порцию опорожнял одним духом. Изе молоко давали понемногу, и его стакан оставался на столе до вечера. Я знал, что без молока ребёнок не выживет. Но однажды, наигравшись, вбежал в комнату напиться воды, увидел Изин стакан и ... Опустошив его почти до дна, опомнился и убежал. Желая оттянуть час расплаты, вернулся домой поздно. Скандал уже затих, Изю поили подслащенным чаем, ему это не нравилось, и он плакал. Я чувствовал себя мерзавцем. Бабушка меня наказала, а потом заплакала.
Изя от плохого питания рос слабеньким, плохо развивался. Мальчишки с нашей улицы посмеивались над его большой головой на тонюсенькой шейке, худеньким ручкам и ножкам, косоглазием. В обиду я его не давал. Мне до сих пор стыдно перед Изей. Если приедет в гости, искупаю его в молоке, чтобы избавиться от этого чувства. Хотя сейчас это рослый детина с квадратными плечами и шеей штангиста-тяжеловеса.
Мама, педагог, с утра до вечера работала, Ася продолжила учёбу в Ташкентском мединституте, а дети весь день оставались со стариками. Они нас как бы распределили: Изя – «дедушкин», а я – «бабушкин». Изе не говорили о погибшем отце, дедушка всё время повторял, что он его папа, и ребёнок верил.
Хозяин, худощавый человек лет 60-и, занимался торговлей, имел двух жён и много дочерей. Младший мальчик, его любимец, был моим ровесником. Жёны хозяина, одна немного постарше, жили дружно, как сёстры, а может, они и были сёстрами. Вместе вели хозяйство, воспитывали детей. Хозяин мечтал о сыновьях и хотел меня усыновить, а матери предлагал стать третьей женой.
- Всё равно твой муж не вернётся, на фронте всех убивают. Ты ещё молодая, зачем тебе оставаться одной, да ещё с мальчишкой? - уговаривал он.
Я быстро усвоил узбекскую речь и стал связующим между стариками и внешним миром. Иногда хозяин устраивал застолья на восточный манер, обязательно с пловом в огромном чане и, если приходили русские гости, сажал меня рядом, и я весь вечер переводил. Разумеется, перед этим бабушка меня мыла и расчёсывала вихры, а хозяйские жёны наряжали в национальные узбекские одежды. В большой ярко освещённой комнате пол покрывали толстые пушистые ковры, на стенах висели небольшие коврики и украшения. Обувь оставлялась снаружи, стульев не было, гости располагались на подушках за низким длинным столом. Я сидел рядом с хозяином по-узбекски, скрестив под собой ноги. В течение вечера как следует поесть не удавалось, зато после хозяйки отдавали весь оставшийся плов и ещё кое-что, и то-гда пировала наша семья. Гордость кормильца наполняла меня.
Наверное, я был активней и смелей хозяйского сына. Когда мы уходили со двора, заботливый отец поручал мне оберегать наследника.
Однажды моя тётя Мария застала нас далеко от дома на оживлённой торговой улице. Мы перекладывали леденцы из одной банки в другую и при этом облизывали их.
- Что ты здесь делаешь, Шурик? - изумилась она.
- Разве Вы не видите, что продаём конфеты? - услышала в ответ.
Как-то отправились мы на базар. Всё лето я бегал босиком и в одних трусиках. Моего друга наряжали в красивый бархатный костюмчик, на ногах были туфельки, а на голове – тюбетеечка. Должно быть со стороны мы гляделись как принц и нищий. Вдруг к нам, прихрамывая, подошёл мужчина лет 30 в гимнастёрке с медалями, дал мне денег и попросил купить две папиросы. В ту пору их продавали и поштучно. С радостью выполнил я поручение раненного
фронтовика. Когда вернулся, ни воина, ни друга на прежнем месте не застал. Ничего не понимая, дважды обежал базар – напрасно. Вернувшись во двор, застал страшный переполох. Мой товарищ явился домой в том же виде, что и я, - в одних трусиках. Из сбивчивого рассказа, прерываемого всхлипываниями, выяснилось, что «фронтовик» затащил нарядного мальчика в укромный уголок и раздел. Во время войны в Ташкенте ошивалось много жулья. Малыш до вечера не мог успокоиться, он впервые столкнулся с подлостью. Я доложил хозяину всё по порядку, отдал папиросы и сдачу. Он ничего не ответил, а лишь посмотрел с укоризной.
Маме выдали талон на обувь, и вечером она принесла новые блестящие галоши для меня. Счастливый, вышел я утром на улицу. Узбекские сверстники с завистью цокали языками.
Один подзадорил:
- А ведь в этих красивых галошах ты не сможешь на дерево залезть!
Вдоль нашей улицы Чемпиона (какого – неизвестно) протекал арык, и по берегам росли большие деревья. Мы, как обезьяны, лазали по ним и прыгали с веток в воду. Я попробовал, и, действительно, в галошах не получилось.
- Да ты вообще, наверное, не умеешь по деревьям лазать! - ватага загорелых черноволосых мальчишек весело загоготала.
От обиды потемнело в глазах. Скинув галоши, я мгновенно очутился на вершине дерева. Когда глянул вниз – ни узбекчат, ни галош уже не было.
Недалеко от нашего двора находился военкомат. Каждый день по улицам маршировали отряды одетых во что попало новобранцев. Рядом с пожилыми шагали почти мальчики. Будущие солдаты пели песни, чаще всего «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...» Несмотря на бодрый тон газет, люди читали сквозь строчки и понимали, что дела на фронтах плохи. Многие ходили, опустив головы, редко улыбались. Однажды мама шёпотом рассказывала родным, что в ташкентской газете в приказе появилась опечатка: в слове «Главнокомандующий» пропущена буква «л». Разумеется, ответственных за выпуск арестовали, весь тираж уничтожили, причём милиционеры ходили по домам и отбирали газеты. Думаю, это была не случайная опечатка, и сейчас восхищаюсь мужеством людей, её совершивших.
Дедушку Бенциона в армию не взяли по возрасту. Бракёр по профессии, он определял, какое дерево в лесу можно срубить, а какое нет. До революции дедушка работал на купцов 1-й гильдии. Он заготавливал лес и отправлял в Ригу, оттуда он шёл за границу. Купцы полностью дедушке доверяли, раз в году он привозил им в Петербург отчёт.
Трое дедушкиных сыновей сражались на разных фронтах. Сколько радости доставляли нам их открытки или треугольные письма! Счастью было тесно в четырёх стенах, и оно выплескивалось во двор, на улицу к соседям и родным. Коротенькие весточки с фронта перечитывались вслух по многу раз, над ними плакали. Но приходили и официальные извещения – похоронки. И тогда за высокими заборами на нашей улице уже не плакали – рыдали.
В январе 1943 года после Сталинградской битвы и прорыва блокады Ленинграда в войне наметился перелом. Лица людей посветлели, на улицах чаще слышался смех.
Весной мне исполнилось 4 года, и я стал посещать детский сад. Там тоже было голодно. Помню, мы вечно спорили, чей кусок хлеба больше. Конечно, всем делилось поровну.
Я просил родных, забиравших меня из детсада, что-нибудь приносить. Обычно приходил дедушка. Подходя к калитке, он поднимал вверх руку, чтобы я мог разглядеть горбушку хлеба или кусочек сахара. Если «взятки» не было, я куда-нибудь удирал и весь вечер меня искали. Так я протестовал против голода.
Раз в неделю бабушка и мама брали меня в городскую баню. Однажды разразился скандал: женщины заявили, что я слишком любопытный и внимательно их разглядываю. Чтобы успокоить моющихся, бабушка забинтовала мне глаза. Я играл то в раненного на фронте, то в слепого.
В Ташкенте нашли пристанище многие беженцы из западных областей страны. Приезжие страдали от непривычной жары, штурмовали киоски с газированной водой, и потели ещё больше. Мудрые узбеки сидели в тени в ватных халатах и тюбетейках, пили горячий чай, не спеша беседовали и посмеивались над новыми людьми.
Большим событием в нашей жизни стал приезд отца осенью 1943 года. После ранения ему разрешили недельный отпуск.
«Это твой папа», - мать подвела меня к высокому крепко сложенному офицеру в гимнастёрке, перетянутой ремнями, с орденами и медалями на груди и пистолетом на боку.
Я растерялся, отца совершенно не помнил, его призвали в армию в 1940 году. Из рассказов матери знал, что он воюет. А к этому, реальному, с запахом одеколона, табака и кожи, с решительными движениями и громким голосом, я за неделю не привык. Мы подружились позже, после войны.
1944-й год начался со снятия блокады Ленинграда. В доме был праздник. Где-то там на Волховском фронте сражался отец. В честь побед в Москве гремели салюты и их слышала по радио вся страна. Много говорили об открытии второго фронта. Стало не так голодно, как прежде. Все ждали окончания войны. И тем горше ощущались потери.
В конце 1944 года в Венгрии погиб младший мамин брат Моисей. В школе он мечтал о про-фессии врача. Но ему выпала иная судьба. Закончив артиллерийское училище, Моисей ушёл на фронт. Ему был всего 21 год.
Известие о смерти младшего сына сразило бабушку. До этого она целый день хлопотала по дому: покупала, готовила, кормила, стирала, лечила. Я никогда не видел бабушку спящей или отдыхающей, она всегда была на ногах. А тут словно окаменела. Повернувшись к стене, днями молча лежала на кровати.
В Ташкенте на одной из площадей выставили сбитые вражеские самолёты. С ватагой мальчишек с нашей улицы осмотрел их и я. Радовало, что эта груда металлолома не сможет бомбить и стрелять в людей, но становилось как-то не по себе от доступных прикосновению крестов на крыльях.
Наконец, наступил долгожданный день Победы! Весь Ташкент вышел на улицы. Никогда не видел такого ликования и счастья на лицах. И столько слёз. Мы мечтали о возвращении. Летом папину сапёрную бригаду перевели из Восточной Пруссии в белорусский город Новогрудок. Осенью я с мамой приехал к отцу.
Дорога на Запад оказалась совсем не такой, как в 1941 году – на Восток. Нашими спутниками были, в основном, бравые весёлые солдаты. Они всё время шутили, надраивали и без того блестевшие медали, пуговицы и сапоги. Готовились к встрече с родными.
По вагонам перемещались инвалиды и просили на выпивку. Некоторые были без ног. Они ездили на маленьких тележках с 4-мя шарикоподшипниками, от пола отталкивались корот-
ими деревянными палками. Инвалиды демонстрировали увечья, пели жалобные песни. Одну я слышал много раз и запомнил. Приведу первый и последний куплеты.
«Я был батальонный разведчик,
А он писаришка штабной,
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой.
..........................
Я бил его в белые груди,
Срывал я с него ордена,
Срывал я с него ордена,
Подайте на чарку вина!»
Дедушка вернулся в Витебск, но ни своего дома на Безбожной улице, ни соседнего – моего второго дедушки Самуила, увы, не обнаружил. Жить было негде, и дедушка с бабушкой, Ася с Изей поселились у нас в Новогрудке.
В Витебске дедушка встретил Мишку-Бобра – огромного мужика с всклокоченными волосами и бородой. До войны им пугали непослушных детей. Мишка жил один, выполняя подёную работу у жителей города. В оккупированном Витебске Мишка-Бобёр укрывал евреев и приносил им еду. Вот поди знай! Говорят, подвыпив, он признавался: « Мишке-Бобру всё равно, какая власть. Мишка – за справедливость!»
Прошли годы. Давно позабылись эвакуация, голод, теснота. В 1984 году я путешествовал с женой по древним городам Узбекистана. В Ташкенте тянуло на улицу Чемпиона. Землетрясение 1966 года полностью разрушило этот район, а затем его перестроили. Я обошёл кварталы новых домов, таких же, как в Ленинграде и по всей стране, взгляд ни на чём не задержался. Ничто не напомнило о прошлом. Только жаркое южное солнце обжигало по-прежнему.
