Феномен успеха в России книг английского писателя и ученого-лингвиста Дж.Р.Р.Толкина, создателя "мифологии для Англии", одного из наиболее активно изучаемых сегодня на Западе (в мире ежегодно проходит по нескольку научных конференций, посвященных его творчеству) и одного из наиболее популярных писателей ХХ века, осмыслен пока мало, если не сказать – остался вовсе незамеченным "серьезной" российской критикой, хотя наблюдается уже больше пятнадцати лет. Со времени «первой ласточки» – перевода первой книги «Властелина Колец» (1), которым дело тогда и ограничилось – утекло много воды, появилось с полдесятка самых разных и непохожих переводов и пересказов «Властелина» и других произведений Толкина, а влияние его книг на российскую молодежь возросло до необозримых масштабов. Но осмысление всё не приходит. Книги Толкина и вызванный ими резонанс лежат за границами привычных сфер обсуждения. Литературные критики, как правило, и у нас, и на родине писателя, в Англии, заведомо – не снисходя до того, чтобы прочесть их! – списывают книги Толкина со счета как «маргинальные», «примитивные», «инфантильные», «чересчур ученые», «черно-белые», «никому не интересные», «чересчур высокопарные» (2), «отвлекающие детей от чтения Пушкина», «полупародийные», и так далее. Эта сплоченность английских и российских критиков тем более любопытна, что «Властелин Колец» в Англии и «Властелин Колец» в России – это чуть ли не две разные книги с похожим сюжетом, поскольку в России «Властелин» – попал в совершенно новый для себя контекст, что или полностью, или частично загасило в книге огни, питавшиеся от местных, английских источников энергии и, как и всегда в подобных случаях, высветило в книге дотоле скрытые (или вовсе отсутствовавшие) смыслы. Когда русские читатели стали рассказывать об этом англичанам, для многих из них эти смыслы казались неприемлемыми, навязанными, по меньшей мере – неожиданными. («Не мог же Толкин иметь в виду именно это!»). Но у «Властелина Колец» свой путь, своя история. Толкин прекрасно сознавал, что он над будущим своего «чада» не властен. Всё, что мог, он сделал – снабдил книгу подробными разъяснениями в своем «Руководстве для переводчика» и опубликованных в Англии (а частично теперь и у нас) письмах – а всё остальное находится в руках Провидения. Толкин называл то, что он делает, «Малым Творением» – человек-творец создает свои миры, и уже от Бога зависит, дать ли им место в «Большом Творении» или нет. Если ответ положительный, то человеческое творение становится частью Большого Мира, персонажем неимоверно увлекательной истории, Большого Текста, который пишет уже само Провидение. И для автора это – великая честь. «Властелин Колец» стал действующим лицом совершенно новой истории. Тем интереснее следить за приключениями «Властелина Колец» в России и за появлением новых ассоциаций, ставших возможными только в этом новом контексте – контексте русской культуры, причем именно современной русской культуры, вмещающей в себя и древние традиции во многом определившего мировоззрение русских людей православия, и богословскую философию «серебряного века», и въевшийся за семьдесят лет в плоть и кровь материализм, и неоязыческие, внеэтические искания последнего времени, и даже искаженное, составленное по выборочным переводам, представление об английской культуре. Российский Толкин – это новый Толкин, вырванный из старого, родимого контекста и перемещенный в новую и, так сказать, химически активную среду (3). Английским читателям он неизвестен. Задача этой статьи – указать хотя бы на некоторые любопытные отражения, которыми обзавелся на российской почве «Властелин Колец», глядя в эти зеркала. Между прочим, очень многие из отражений и «скрещений» с контекстом возникли только потому, что книги Толкина пришли в Россию без адекватных предисловий и комментариев, да еще порой значительно измененные, «улучшенные» посчитавшими себя вправе менять авторский текст переводчиками (4), – первый перевод «Властелина Колец» (не забудем, – только первая книга!) был очень вольным, хотя и талантливым, и местами настолько отличался от оригинала, что англичане развлекались, переводя этот текст ОБРАТНО на английский язык! Лиха беда начало, иначе не скажешь.
Разумеется, адресованная читателю западному, пусть даже потерявшему детскую свою веру и обратившемуся в атеизм, книга Толкина всё же предполагала в своей аудитории элементарную религиозную грамотность. Поэтому многие символы в книге узнавались читателем без труда, а кстати, бросалось в глаза, что, например, даты наиболее значительных событий трилогии приурочены к христианским праздникам. Читатель поневоле понимал, о чем идет речь, и соответственно реагировал. Русский же читатель, даже оставивший детский атеизм и обратившийся в христианскую веру, обречен был питаться догадками и не замечать разбросанных по тексту намеков. Таким образом, содержащийся в тексте мощный аппарат "выходов" в контекст общехристианской культуры в России, как правило, "не работал". "Не работали", как правило, и апелляции текста к национальному английскому менталитету, ссылки на северную мифологию, узнаваемость имен, скрытые кивки в сторону общеизвестных книг – будь то непереведенные к тому времени "Ветер в ивах" К.Грэма или «Перелетный кабак» Г.Х.Честертона… А что говорить о прочей непереведенной английской классике, о фантазиях Уильяма Морриса, например? То, что для английского читателя казалось родным и милым, для русского обратилось будоражащей экзотикой, старое и всем известное заблистало новизной, – и не помогли, а лишь помешали титанические попытки переводчиков русифицировать в тексте всё, что только возможно: русские или украинские корни, вкрапленные в непривычные для слуха эльфийские имена или названия, казались подчас еще более экзотичными, чем сами эти названия (5). Английская блоха была подкована, и, хотя и не перестала от этого прыгать, как у Лескова, но прыжки ее стали несколько неуверенными и какими-то хаотичными. Неизвестно, что преобладало в этом (и других) первых переводах – пропущенные намеки или отсутствующие в оригинале аллюзии. Умы читателей, впрочем, были подожжены и жадно принялись за «обработку данных». В толкиновском тексте находили описание взрыва атомной бомбы, ностальгию по праславянской цивилизации, недопонятые проекции пророчеств Даниила Андреева, оккультные формулы и советы и много чего еще. Некоторые из этих интерпретаций можно назвать вполне невинными – путешествуя по неведомой стране, чужак легко может принять развалины древней обсерватории за алтарь неизвестного божка. Иногда, кстати, он оказывается прав, и «обсерватория» действительно служила изначально именно алтарем, который позже приспособили для другой цели, о чем аборигены давно забыли. Хуже, если пришелец авторитетно заявляет, что эти безмолвные руины не могут быть ничем иным, как только остатками русской бани, что является непреложным доказательством изначально русской заселенности этих земель. В результате, переводя местную литературу, он везде заменяет слово «обсерватория» на слово «баня». Именно из такого подхода – «я лучше знаю и имею право» – родились на русской почве «тотальные изничтожалки» Толкина типа романов Перумова или Васильевой – здесь уже читатель сам берется за перо, прямо вторгается в чем-то не угодивший ему авторский мир и принимается там «бабачить и тыкать» (в этих двух конкретных случаях – именно с неоязыческих позиций), с истинно революционным упоением меняя местами добро и зло. Ничего подобного с Толкином еще не происходило – это чисто российское явление и, конечно, тоже часть романа под названием «Новые похождения „Властелина Колец“. Россия»: только в России книгу воспринимают не как законченное целое, защищенное авторским правом, а как ничейный кусок реальности, подлежащий вмешательству и обработке (в этом отчасти кроется и концепция ролевых игр по Толкину, где исход действия может оказаться совсем не таким, как в книге, отсюда и переводы, где переводчик, изменяя оригинал по собственной прихоти, не чувствует за собой решительно никакой вины).
Между прочим, интересно, что подобный подход почему-то всегда принимает именно неоязыческие, почему-то ярко выраженные антихристианские формы. «Я хотел освободить толкиновское Средьземелье от той мертвой католической схемы, в которую оно заключено», – заявлял Перумов (прошу прощения, если цитата неточна, привожу ее по памяти). Но скажите на милость, почему Перумов так остро чувствует и переживает заключенность Средьземелья в «католическую схему»? В англоязычной среде вот так вот – непосредственно – это воспринимается лишь немногими. В России же, если размышлять логически, этого и вообще не должны были заметить – при материалистическом-то воспитании! И тем не менее религиозный подтекст книги именно в России был всем очевиден с самого начала (6) (по той же причине предпринимались попытки его не мытьем, так катаньем выкорчевать (не выкорчевывают же того, чего вообще не замечают!) – этим совершенно сознательно занимались, открыто декларируя свою позицию, некоторые переводчики (не стану называть имен), и мы с В.Карриком не раз подвергалисьнападкам за нашу попытку с помощью комментариев вернуть «Властелину» и «Хоббиту» хоть часть того контекста, в теплой ауре которого они родились и выросли (7)).
Итак, всемирный шедевр, созданный в середине двадцатого столетия английским профессором, переведенный на множество языков и изменивший психологию целого поколения, а заодно, возможно, и сам наш мир, квинтэссенция «истинной» (не испорченной невежественной современностью) западной культуры, – с одной стороны; с другой – российские читатели... Вернемся на миг к процитированной выше декларации Н.Перумова по поводу «католической схемы». Это словосочетание остается на его совести, но Толкин действительно был и в течение всей своей жизни оставался убежденным, «практикующим» римокатоликом, и книгу свою называл "католической". На этих словах кто-нибудь непременно вскинется: в современной России католицизм знают очень плохо (если бы только поверхностно, но, увы, именно плохо), зато православные фундаменталисты так преуспели в придании этому слову негативной окраски, что сегодня не только в полуобразованной или совсем невежественной среде, и в наше время живущей мифами о «заморских людях с песьими головами», но и среди образованных людей всё чаще можно услышать, что католицизм-де тем или иным образом враждебен православию и даже якобы ведет против него подспудную войну. Разумеется, у Толкина слово «католическая» здесь означает единственно – «тесно связанная с моей христианской верой» (8). (Информация в скобках: с греческим православием Толкин, по-видимому, никогда не сталкивался, разве что опосредованно). Но из песни слова не выкинешь – он был убежденным римокатоликом, причем, по его собственным словам, «старого закала» (хотя нововведения Второго Ватиканского Собора приветствовал)! Не нужно особой проницательности, чтобы догадаться, что русские православные фундаменталисты относятся к Толкину с великим подозрением (хотя и не все, что уже отрадно). Книга, написанная ортодоксальным католиком, завоевала полстраны! Уж не Троянский ли это конь, внутри которого спрятаны католические идеи, разрушительные для нашей православной Трои? А ликующая толпа ведет этого монстра под уздцы в самое сердце города!
Можно было бы и не обращать внимания на тревоги фундаменталистов, но в этой связи возникает вопрос: действительно ли Толкин диссонирует с русской традицией? (9). (Конечно, говорить здесь следует обо всей русской традиции, просто я сейчас беру только религиозный срез). Что НОВОГО он привносит? В чем он НЕ ТАКОЙ? Если прочитать «Властелина Колец» как католическую книгу, но изнутри православной среды – не откроем ли мы для себя что-то новое?
Преп. Р.Муррей, иезуит, к которому я обратилась за консультацией, – что во «Властелине» можно назвать «эксклюзивно католическим»? – был скорее удивлен такой постановкой вопроса:
«Не знаю, стоит ли так беспокоиться по поводу различий, которые могут существовать между Толкином (или мной!) как католиками и вами как православными, – пишет он. – Во-первых, культурная среда, которая послужила плавильным котлом для его "малого творения" <...> – это культурная среда Северной Европы, сперва языческой, потом мало-помалу христианизировавшейся. <...> Толкиновские "героические" характеры наделены человеческими добродетелями и недостатками, похожими на те, что мы находим в ранних литературах народов, еще не принявших христианства или постепенно христианизирующихся. Они отражают тот период, когда те характерные различия Восточной и Западной Европы, которые впоследствии привели к столь беспокойным последствиям в различиях православного и католического понимания Евангелия, едва ли еще имели какое бы то ни было значение».
Это, конечно, так, но ведь не мог же Толкин полностью отфильтровать из своих текстов самого себя, живущего в ХХ веке, и свое видение мира, которое в такой значительной степени определялось его реальным («здесь и сейчас», а не «там и когда-то») католичеством. Как же это отразилось в тексте «Властелина» – «католической» книги?
Намечу вкратце основные возможные направления такого разговора. Удобно будет выделить три уровня, на которых в тексте могло бы проявиться именно густое, нерастворенное КАТОЛИЧЕСТВО. Конечно, это – сужение, и мне придется проститься с амбициями оценить феномен восприятия Толкина русским читателем во всей полноте. Но нельзя же объять необъятного. Итак, начнем сначала – с ДОГМАТИЧЕСКИХ ОСОБЕННОСТЕЙ КАТОЛИЦИЗМА. Оглядевшись на этом "этаже", спросим – что же заставляло Толкина держаться за католицизм, что в нем КАК ТАКОВОМ было важным для его личности и его творчества?
С одной стороны, это очень трудная задача. В письмах Толкин часто защищает католичество – но от протестантизма и агностицизма, поднимая на щит важность Причастия, культ Божией Матери (10) и т.п. – всё то, что есть и в православии. Но вот наконец зацепка:
«Лично я убежден в правоте притязаний Петра на первенство, – пишет Толкин в письме к сыну. – Да и если оглядеться по сторонам, мало останется сомнений в том, какая из церквей (если христианство истинно) – истинная, какая из них представляет собой Храм Духа, умирающий – и присноживущий, подверженный порче – но святой, самореформирующийся – и восстающий из глубины падения» (11).
Но если вернуть эту цитату туда, откуда она взята, смысл ее несколько видоизменится.
«Нужна фантастическая воля к неверию, - пишет Толкин сыну, - чтобы думать, что Иисуса никогда не было на самом деле, тем более – считать, будто Он никогда говорил того, что за Ним записано, то есть, слов, каких никто из живших тогда в мире людей даже и выдумать был бы неспособен – например: "Прежде, чем был Авраам, Я есмь" (И., 9:58) или: "Видевший Меня видел Пославшего Меня" (И., 14:9), или о Св.Тайнах (И., 6:56): "Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную". Поэтому мы должны либо поверить в Него и в то, что Он говорил, и принять на себя все последствия этой веры, либо же отвергнуть Его и Его слова - и принять на себя все последствия такого шага. Мне трудно поверить, чтобы человек, когда-либо, пусть даже один-единственный раз, побывавший у Причастия с намерениями по меньшей мере правильными, мог бы потом снова отвергнуть Христа, не совершив при этом тяжкого греха (хотя только Он один знает все души в их исключительности, и Ему одному открыты причины человеческих поступков). Единственное известное мне лекарство от упадка или ослабления веры – Причастие. Лично я убежден в правоте притязаний Петра на первенство. <Вот строки, которые мы процитировали выше в отрыве от контекста! – М.К.> Да и если оглядеться по сторонам, мало останется сомнений в том, какая из церквей (если христианство истинно) – истинная, какая из них представляет из себя Храм Духа, умирающий – и присноживущий, поддающийся порче – нo святой, самореформирующийся – и восстающий из глубины падения. Однако для меня главной вестью<Курсив мой. – М.К.>, которую несет миру Церковь, признанным главой которой является Папа, может быть только ее право (неоспоримое) на обладание Св.Таинами, которые Она всегда защищала и ставила во главу угла (что, по всей видимости, согласуется с волей самого Христа)… западноевропейский бунт (Реформация) был направлен именно против "кощунственной басни Мессы"...».
Так что напрасно искать у Толкина какое-либо свидетельство догматических расхождений с православием – если выпустить не несущие здесь никакой особенной смысловой нагрузки фразы о папе римском и о праве Петра на первенство, все различия оборачиваются сходством.
Второй после «догматического» уровень – те или иные богословские системы, определяющие ход мыслей автора и структуры ценностей внутри традиции, к которой он принадлежит. Некоторые исследователи находили у Толкина следы влияния Фомы Аквинского, бл.Августина и т.д. Однако серьезных работ на эту тему пока не написано – исследователи соблюдают осторожность, опасаясь навязывать Толкину собственные домыслы и догадки, поскольку в опубликованных письмах и бумагах Толкина, кажется, нет явных отсылок к авторитетным католическим богословам. Зато на Евангелие Толкин ссылается часто.
К тому же, как показал Т.А.Шиппи, наиболее авторитетный исследователь творчества Толкина на Западе, при работе над «Властелином» Толкин широко пользовался древнеанглийскими (то есть – созданными задолго до разделения церквей) богословскими текстами, причем некоторые из идей древнеанглийских богословов легли в основу его мифологической и идеологической системы (например, древнеанглийской теорией судьбы, изложенной еще благочестивым королем Альфредом (12)).
Толкин не ссылается на «образцы» и не строит сюжета по известным моделям. То, что он делает, можно назвать «художественной философией», оперирующей не понятиями, а живыми символами. И вот здесь-то у читателя, которому случалось увлекаться православной философией и богословием начала ХХ столетия, возникает и постепенно все больше укрепляется чувство узнавания. Между Толкином и некоторыми русскими мыслителями начала двадцатого столетия существуют явно выраженные параллели, при том, что какие-либо влияния и заимствования полностью исключаются. Почему это так, пусть думает кто-нибудь другой (мистически настроенные любители Толкина уже выдвигали самые необычные гипотезы – и «проницаемость ноосферы», и вмешательство даниил-андреевских сверхмирных духов, и все, что угодно). Факт остается фактом: на русской почве Толкин обрел неожиданное соседство с авторами, которых никак не мог читать, умерших в сталинских лагерях или в парижской эмиграции, или попросту расстрелянных – Павла Флоренского, Сергия Булгакова... Об этих параллелях мы с коллегой В.Карриком уже немного писали в наших комментариях к «Властелину Колец» (13). Иногда возникает впечатление, что Толкин иллюстрирует тексты русских философов, а они – истолковывают его образы).
Вот один пример. Сюжет «Властелина Колец» строится вокруг Кольца Власти, которое дает своему владельцу власть и силу. Но такой «властелин Кольца» вынужден платить за обладание этим сокровищем постепенным расчеловечиванием, развоплощением и уподоблением духам зла. И чем более злым и жестоким он становится, тем страшнее его внутренние мучения. Главное Кольцо – одно, но есть и кольца, которые ему подчиняются и от него зависят. Тот, кто завладеет одним из таких колец, теряет собственное лицо и волю и становится орудием темной силы. При этом Кольцо, надетое на палец, делает невидимым, и тот, кто надел Кольцо, оказывается как бы в параллельном, призрачном мире, где вместо предметов окружающего мира носитель Кольца видит «негатив» мира, его «энергетическую подкладку», и, соответственно, многое из обычно невидимого – например, Черные Всадники, которые, в свою очередь, не могут видеть Фродо, когда у того нет на пальце Кольца. Кольцо – одновременно и вещь, и существо, соблазн и соблазнитель. Главный герой «Властелина Колец» – Фродо – должен уничтожить Кольцо в огне, преодолев соблазн объявить его своим. При этом магнетическая сила Кольца так велика, что Фродо не может отдать Кольцо кому-нибудь другому, но не может при этом и воспользоваться им – это гибельно. Упрощая образ, делая из него абстрактную выжимку, мы легко можем прочитать в Кольце символ первородного греха и греха вообще: как и Фродо, человек обречен всю жизнь бороться с неотделимым от него злом, зная о последствиях поражения и об условиях победы (помощь Бога). Конечно, Кольцо – не аллегория греха, но, не признавая аллегорий, символические толкования, при сохранении приоритета за текстом как ценностью в себе, Толкин допускал и ввел для разговора об этом специфический термин – «применимость». Кольцо НЕ ПРИЗВАНО символизировать грех, но образ Кольца «применим» для разговора о грехе. И вот в «Столпе и утверждении истины» у Флоренского читаем рассуждения о грехе и геенне, как бы нарочно написанные с целью истолкования образов «Властелина Колец»:
«Никакое таинство не делает греха негрехом: Бог не оправдывает неправды. Но таинство отсекает греховную часть души и ставит ее пред принимающим таинство, объективно – как ничто <...>, а субъективно – как само-замкнутое зло (курсив мой. – М.К.), направленное на себя, – как кусающий себя Змей <...>. Грех делается отделенным от согрешившего, самостоятельным и на себя обращенным актом <...>. Все силы отрезанного окаянием греха смыкаются на себя… Самость лишается твердой опоры и начинает кружиться, смыкаясь в себе, как пыльный вихрь в жарком воздухе <...> она может только терзаться, но не вырваться из огненного колеса нарастающей греховности» (именно «огненным колесом» кажется Фродо терзающее его Кольцо незадолго до развязки! (14)).
Фродо несет Кольцо на груди, как носят крест, и Кольцо «рифмуется» с Крестом по принципу противоположности: крест – открытость, разомкнутость, Кольцо – замкнутое на себя зло, каким-то таинственным образом способное провоцировать своего владельца на гибельные для того поступки, подменять своей «псевдоличностью» «я» владельца (ср. с православным термином – «сосложение» с грехом). С «грехом» же оно рифмуется по принципу сходства (не превращаясь в аллегорию греха): спасти грешника можно, только отделив от него грех – «самозамкнутое зло» (путем покаяния) и уничтожив его; спасти владельца Кольца (а с ним и весь мир) можно, только бросив Кольцо в жерло Горы Судьбы (куда не так-то просто добраться). Образ Флоренского «применим» к Единому Кольцу Толкина (и наоборот). Если продолжить цитату, эта «применимость» станет еще более очевидной.
«…грех есть то средостение, которое Я ставит между собой и реальностью, – обложение сердца корою. Грех есть непрозрачное, – мрак, – мгла, – тьма, почему и говорится: "тьма ослепила ему очи" <...> Грех в своем беспримесном, предельном развитии, т.е. геенна, – это тьма, беспросветность, мрак <...>. Ведь свет есть являемость реальности; тьма же, наоборот, – отъединенность, разрозненность реальности, – невозможность явления друг другу, невидимость друг для друга <...> . Ад – это то место, то состояние, в котором нет видимости <...>, которое невидно и в котором не видно» (само русское слово «Ад» происходит от греческого «Аид» – в переводе «невидимый»). «Само название Ада или Аида, – продолжает Флоренский, – указывает на…геенский разрыв реальности, на солипсизм, ибо там каждый говорит "Solus ipse sum!"» (15).
Это сразу же заставляет припомнить Голлума, жертву Кольца, существо, живущее только надеждой вернуть его: Голлум никогда не обращается к тем, с кем говорит, – только к самому себе и к Кольцу (хотя Кольца у него больше нет).
И еще о невидимости и о Кольце:
«…злой характер… безусловно не существует для Бога и для праведных… таковой – чистая мнимость, сущая только для себя, и символом его может служить кусающая себя змея… слово «скорлупа» весьма подходит для обозначения «для себя»… Это, именно, – пустая кожа личности, но без тела… личина… не миеющая субстанциальности. Однако, само собою, я беру предельный случай полной осатанелости» (16) (Черные Всадники «Властелина Колец» – пустые черные плащи!).
Необходимость уничтожить Кольцо в огне ради собственного спасения и спасения мира перекликается с другим отрывком: «…отсечение или вырывание греховной части из эмпирической личности необходимо и при жизни, пока эта часть не успела заразить собою и все прочие…Так, например, по поводу вожделения сказано: «Если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя…ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя…» (Мф. 5:29,30) (17).
Фродо удается уничтожить Кольцо только благодаря вмешательству «антигероя» – Голлума (если бы в свое время Фродо не пожалел Голлума, хотя того, по логике вещей, следовало не жалеть, а убить), его миссия провалилась бы, а сам бы он оказался безраздельно во власти Кольца и погиб бы, или перешел бы на сторону зла. Вместе с Кольцом Фродо теряет палец, на который было надето Кольцо. Освободившись от Кольца, Фродо вновь становится собой, в то время как в момент, когда он объявляет Кольцо своим, происходит подмена его личности «псевдоличностью», порожденной Кольцом, чуть ли не «личностью» самого Кольца. Толкин и сам признавал в письмах, что здесь – явная параллель с евангельским текстом (который в этой связи подробно разбирает и Флоренский (18)). Но обратим внимание на одну второстепенную деталь, впрямую касающуюся той темы, которая нас в данный момент интересует. Именно по поводу мотива «жертвы частицей самого себя ради спасения души» Флоренский замечает:
«Я хочу отметить решительное расхождение излагаемого здесь взгляда на суд с католическим учением о чистилище, где спасается человек, но не несмотря, а БЛАГОДАРЯ, ВСЛЕДСТВИЕ муки очищения. Поэтому-то у ап. Павла спасается не человек в его целом составе, а лишь "сам", его Бого-зданное "о себе", тогда как, по католическому учению, спасается весь человек, но только под дисциплинарным возмездием чистилища одумавшийся и изменившийся к лучшему. Глубоко таинственный <...> акт разделения двух моментов бытия <...> превращен, в вульгарном представлении католического чистилища, во что-то психологическое, насквозь понятное, – в оправдание через муку и в воспитание через наказание» (19).
Совершенно очевидно, что в основе эпизода со спасением Фродо у Толкина лежит отнюдь не тот взгляд, который Флоренский приписывает католикам, но взгляд полностью совпадающий с позицией ап. Павла и самого Флоренского: символическая «жертва пальца» и избавление от «греховной части» своего существа (сплавленной с Кольцом) приводят к тому, что Фродо «спасается», но дорогой ценой: он уже не может вернуться ни к прежнему себе, ни к «нормальной» жизни. Ему остается только уехать с эльфами за Море (в сущности, это та же смерть). Если считать, что в «Листе кисти Ниггля» Толкин и впрямь изобразил именно Чистилище, то, конечно, слова Флоренского о католиках будут применимы к Толкину в гораздо большей степени, – больница, где Ниггль проходит курс долгой и скучной «трудотерапии», конечно, больше всего напоминает какое-то пенитенциарное учреждение, и никакого «разделения» Ниггль не испытывает – он выходит из госпиталя целым и сохранным, зато свободным от прежних недостатков. Но повторим еще раз, что притча – не аллегория.
Конечно, сходство приведенных отрывков с образами Толкина объясняется прежде всего тем, что и Толин, и Флоренский – христиане, так почему бы им не трактовать одно и то же понятие сходным образом? От толкиновских образов можно «спуститься» к чисто богословским концепциям (хотя делать это, разумеется, вовсе не обязательно), Флоренский «восходит» от богословского понятия к образу – разница только в методе: Толкин создавал образы и предоставлял им полную свободу, Флоренский «натыкался» на образы, размышляя об идеях, и исследовал их как объективную реальность. Как бы то ни было, Флоренский, который стоит на полке рядом с Толкином – это уже не совсем тот Флоренский, что раньше, и Толкин – уже не тот Толкин, – изменившийся. Фильтр этого контекста сильнее выявил в Толкине христанскую составляющую и закрепил это изменение цвета…
Я ограничусь здесь только приведенным выше примером, хотя говорить можно было бы еще долго – и о понятии «эльфийского волшебства» в сравнении с «теургией» у Флоренского, и об эльфийском «лембасе» как об аналоге «освященного хлеба», и о множестве других точках соприкосновения, которые – обретя аналоги в православной традиции – загораются новым огнем и обнаруживают новый потенциал. Говоря компьютерным языком, на них «два раза щелкают мышкой», и на экране открывается доступ к новому «окну» с новой информацией, которое было прежде скрыто от глаз.
Третий уровень – это уровень западноевропейских культурных мифов и культурных парадигм, коренящихся в католической традиции. Пытаясь выяснить, в какой мере такие мифы нашли отражение в творчестве Толкина, приходится, правда, не забывать, что собственно католического в них мало – они принадлежат скорее западной культуре в целом. На этом уровне «урожай» отличий, естественно, куда обильнее, но я снова ограничусь лишь несколькими примерами. Первый: для «Властелина Колец» очень важна идея разделения светской и духовной власти, свободы духовной власти перед лицом власти светской, выраженная в противостоянии волшебника Гэндальфа – посланника верховного архангела Манвэ – и правителя Гондора Дэнетора. Не пожелавший признать полномочий Гэндальфа Дэнетор бесславно погибает, признавший же их роханский король Теоден завоевывает славу и навечно обретает доброе имя в потомках. Кроме того, персонаж, обладающий духовной властью и авторитетом, но готовый их поставить на службу внешней Силе (волшебник Саруман) терпит у Толкина полный крах. Следует, правда, отметить, что «духовная» власть у Толкина подлинно (а не по названию только) духовна, то есть, основана исключительно на любви: у Гэндальфа в подчинении один только конь, да и тот слушается его только потому, что сам этого хочет. Элемент принуждения в этой власти полностью отсутствует (хотя по некоторым эпизодам можно догадаться, что Гэндальф достаточно силен, чтобы подчинять чужие воли), зато отчетливо читается идея жертвенности (Гэндальф жертвует собой ради спасения возглавляемого им отряда). Друзья Гэндальфа обращаются к нему без малейшего пиетета и церемонности, – сам же он, наоборот, считает нужным выказывать знаки почтения по отношению к земным властителям, хотя и не заискивает перед ними. Таким образом, Гэндальф – полномочный представитель «духовной власти» на земле – уж никоим образом не напоминает папу римского! Более того, о противостоянии двух властей речь идет только во «Властелине Колец», в «Сильмариллионе» короли эльфов обычно совмещают в себе и «светскую» и «духовную» власть, а после ухода Гэндальфа Король Гондора принимает на себя одновременно и жреческие функции – схема, к которой всегда тяготела Россия и которая Западом была отвергнута еще в самом начале пути (здесь, скорее, жрец был не прочь взять в свои руки бразды светской власти). Так что позиция Толкина в этом вопросе – особая. И он не принадлежит ни к какому лагерю.
Второй пример более безусловен, однако менее индивидуален, поскольку здесь речь пойдет о понятии, общем для всей западной культуры и не изобретенном Толкином. Это тема Quest'a (в приблизительном русском переводе это означает "дело" или "миссия"). К.Дюрье (20) определяет quest как «путешествие с определенной целью (в символической, особенно в рыцарской литературе)». Quest – это и путешествия поисках Грааля, и – в древнеанглийской поэме «Сэр Орфео» – поиски украденной эльфами жены. «Жизнь и жизненный опыт имеют характер путешествия, – пишет Дюрье. –Христианские возможности quest'a (как образа жизненного пути свободного человека) были исследованы Томасом Мэлори в "Смерти Артура", Джоном Бэньяном в "Путешествии пилигрима" и т.д. <...> В сказаниях Средьземелья множество героев совершают свой quest <...> Для Толкина совершенной моделью quest'a является миссия Христа, который сошел к людям, чтобы пройти свой путь до крестной смерти и повернуть назад ход времени, воскреснуть из мертвых». В некотором роде, всякий quest – это модель жизненного пути Христа. В подлинном своем виде quest - это христианский подвиг, и удается он лишь тому, кто призывает на помощь Бога.
Однако Дюрье не называет здесь одной важной особенности quest'a, а именно: не определяет роли, которую играет в нем свободный выбор, свободное, ответственное решение героя. Место quest'a в русской православной (да и фольклорной) традиции занимает «послушание» – путь во исполнение повеления, данного светским властителем или духовным наставником. Так царь посылает Ивана за Жар-птицей. Символический характер такого путешествия и символический характер случающихся с героем по пути превращений роднит его с quest'ом, однако элемент личного выбора задачи здесь исключается, исключаются и те опасности, которые из такого выбора следуют. Не выбирая себе пути, русский герой получает дополнительные гарантии успеха и защиту от темных сил, западному же герою такие гарантии дает лишь «правильная» цель (цель окрашивает и определяет весь путь!) и призывание имени Божия. Зато герой quest'a не несет дополнительных обязательств перед пославшим его лицом, кроме разве только нравственных, а Иванушка обязан сдать принцессу с рук на руки злому царю. Интересно, что фольклор здесь так тесно сотрудничает с православной монашеской традицией, для которой послушание – основа основ иноческой жизни. Да и в Евангелии русская традиция ставит акцент не на quest`е Христа, а на Его послушании воле Отца. Что же первично – монашеская ли традиция, просочившись в фольклор, заразила русский менталитет, или менталитет совпал с этой традицией, и именно потому она так популярна в русском обществе? Так или иначе, традиция «quest'a» и «послушание» удачно вписываются в глобальное шпенглеровское противопоставление западного «фаустовского» мирочувствия и восточного «магического, коллективного».
«Послушание» встречается, конечно, и в западной литературе – например, если не уходить далеко от толкиновского круга, у К. С. Льюиса, в сказке нарнийского цикла «Серебряное кресло», где дети – герои сказки должны выполнить наказ льва Аслана (Христа), пренебрегая всеми внешними препятствиями и возможностями выбрать иной путь, который, по видимости, прямее привел бы к намеченной цели. У Толкина таких примеров почти нет. А в русской литературе, если иметь в виду литературу христианскую, как раз примеров quest'a исчезающе мало – а если встречаются, то герой или воспитан на западной культуре, как Пьер Безухов, собиравшийся по собственному почину убить Наполеона (как мы помним, из такого героического «своеволия» (слово в русской традиции чуть ли не ругательное 21)) ничего не вышло), или цель его quеst'а – какая-нибудь нехорошая (Раскольников в «Преступлении и наказании»). Таким образом, здесь Толкин резко расходится с русской традицией, и на его приверженности quest'у вполне можно поставить ярлык «Осторожно – сделано на Западе». Однако русский читатель уже не первый век знаком с особенностями западной героико-приключенческой литературы, и у Толкина нет никакого приоритета в этом вопросе, однако его «Властелин Колец» чувствительно освежил эту тему и сделал ее популярной. Собственно говоря, молодежные «ролевые игры» по Толкину – это не что иное, как отрабатывание quеst'а в искусственной действительности (начинать с реальности иногда слишком трудно – как-никак в российской действительности приветствуется все-таки именно «послушание», часто профанируемое до неузнаваемости).
Не вдаваясь в дискуссии, замечу еще только, что на «третьем уровне» можно при желании найти немало черт, роднящих Толкина именно с православной культурой – иногда даже скорее, чем с католической. Так, под эту категорию подходит концепция «освященной» и «лишившейся благодати» материи мира, для Толкина одна из основополагающих (и явившаяся откровением для западного читателя ко времени появления книги). За православием традиционно принято числить и тему размышлений над местом человека и стихий в сотворенном Богом космосе и над отношением самого Космоса к Богу. В одной из своих бесед митр. Антоний (Блум) говорит: «..мне кажется, что, кроме православия, ни одно вероисповедание на Западе не восприняло космичность воплощения и славу, которая открылась для всей Вселенной через воплощение Христово». По Блуму, западные исповедания сконцентрированы на значении воплощения для души человека, в то время как «самый маленький атом или самая великая галаксия в Нем узнает самое себя во славе». Если это и так, то Толкин не считал нужным втискивать себя в узкое русло этой традиции.
Таким образом, нам удалось одним глазком заглянуть в недра «троянского коня», оставленного посреди главной площади российского Илиона, и отчасти рассекретить содержимое. Теперь мы можем с уверенностью утверждать, что «эксклюзивно католического» содержания в книгах Толкина и особенно во «Властелине Колец» весьма и весьма немного. Скрытая в текстах Толкина богатая христианская символика в «лучшем» случае содержит полемику с протестантским истолкованием тех же символов, однако полемику с Реформацией Толкин ведет по тем же огневым рубежам, что и православие. Более того, огромная часть собственно религиозного и религиозно-культурного подтекста «Властелина Колец» (не говоря уже о «Сильмарилионе») промыслительным и удивительным образом знакомит Россию с ее же с о б с т в е н н ы м, в основном хорошо забытым достоянием, являя его в прикровенных, однако несравненно более широко доступных формах, нежели прежние. Подытоживая свои размышления о «католичестве» Толкина и его книг, Р. Муррей пишет:
«Для меня то, что ныне объединяет католиков и православных и делает эти два исповедания по существу одной верой, несравненно шире, нежели то, что нас формально разъединяет; и я не позволяю этим различиям властвовать над моим разумом».
«Мы бесконечно много молились о воссоединении христиан, – пишет Толкин, – однако пока неясно, как именно оно могло бы осуществиться <...> (Но) милосердие покрывает множество грехов. Есть, разумеется, на пути этого сближения и немало опасностей, однако предводитель такого воинства, как Церковь, не может позволить себе запереть всех своих солдат в крепости и не выпускать наружу. Эта тактика будет иметь такие же последствия, какие имела на линии Мажино» (22).
Итак, для «фэнтэзи» «Властелин Колец» слишком серьезен и компетентен, что для этого жанра взрывоопасно, для детской литературы – ставит слишком взрослые проблемы, для «взрослой литературы» – «слишком» категоричен в осуждении зла и в утверждении «истинных ценностей», для атеистического общества – как проповедник Благой вести, для замкнутых православно-националистических образований – как призыв к преодолению «замкнутости» и вестник духовного единения с католиками (между прочим, призыв к терпимости и любви между предельно разными расами, существами, взглядами на мир – одна из сквозных тем у Толкина), для «взрослой сказки» слишком реален и одних провоцирует примерить на себя маски, символизирующие добро и зло, и столкнуть их в построенной по сценарию мифа мистерии (не о таких ли «мистериальных действах» по всей Руси Великой мечтал некогда Вячеслав Иванов? Если так, то его мечта исполнилась под видом «Региональных толкиновских игр»), а других так или иначе заставляет думать своими категориями прямо в реальной жизни – и в том, и в другом случае опасный эскапизм! Словом, всюду эта книга оказывается «троянским конем». Но все же главной и успешно исполненной задачей этой книги было – принести свет, «живущий под тенью смертной» (слова псалма), и если не прямо проповедовать Благую весть неверующим, то «хотя бы» утешить печальных и помочь ослабевшим обрести мужество, – я не привожу точных цитат, а только резюмирую слова, сказанные Толкину благодарными читателями во всем мире). Но втайне Толкин все-таки замахивался на большее и с самого раннего времени примерял на себя – роль одного из персонажей «Сильмариллиона», Эарендила, вестника Истинного Света и Надежды на Помощь Свыше в омраченном богоборческом мире, и вот в России, через много лет после его смерти, эта роль вдруг приросла к нему накрепко и совпала с ним, а его книги обрели новую судьбу, сделавшись – как и многие другие книги в России – больше, чем просто литературой. Хотя, разумеется, надо помнить и о том, что книга, скромно приютившаяся в чреве троянского коня, беззащитна перед троянцами, которые ждут увидеть там блеск золота и драгоценных камней. Обнаружив подмену, троянцы в принципе могут не на шутку рассвирепеть…
Сегодня солдаты Толкина – его книги – делают свою работу в России в полном «послушании» по отношению к своему автору, но и независимо от него, по своему собственному разумению и под свою ответственность – в конце концов, они вскормлены и выросли внутри культуры «quest`а». По крайней мере, тактика «троянского коня» самим Толкином, конечно же, никогда не планировалась и даже в голову ему не могла прийти. Но как бы то ни было, для России «троянский конь» Толкина явился великим даром, сумев пробудить к духовному размышлению целое поколение во всем разочаровавшейся молодежи. Не стоит сетовать, что чтение Толкина отвлекает юношей от Пушкина и Гоголя. Не исключено, что Толкин как раз и окажется тем единственным путем, по которому эти юноши смогут, как они сегодня выражаются, «въехать» в свою собственную культуру и потерять интерес к примитивному развлекательному чтиву, хотя бы даже и отечественных авторов. Уже одно это могло бы послужить основанием для отказа «заглядывать в зубы» этому подарку. Старый миф наполняется новым содержанием. «Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой» (Евангелие от Иоанна, 7:38)… А ведь «живую воду» из этого источника пила и пьет не только молодежь. Однако «маргиналов», «незаконными» путями оказавшихся в центре внимания и отвлекающих на эти «незаконные пути» тех, кого имеющие власть – какую ни на есть – считают своими подопечными, редко судят по справедливости. «Бойтесь данайцев, дары приносящих!..» «Из Назарета может ли что доброе быти?..»
С.-Петербург, 1996.
___________________________________________________________
[1] Д.Р.Р.Толкиен (sic!), «Хранители», М., «Детская литература», 1982, пер.А.Кистяковского и В.Муравьева.
[2] Стиль Толкина действительно заметно архаизирован, что в Англии вызывало немалое раздражение недоброжелательно настроенных критиков, а в России – попытки некоторых переводчиков «оживить» язык Властелина», «украсив» его вульгаризмами.
[3] Толкин, судя по его отдельным высказываниям, не был бы недоволен «бесконтекстным» прочтением своей книги. Он признавал, что источников у него было много, но всегда настаивал на праве художника творить из старых кирпичей совершенно новое здание. А в России большинство читателей как раз совершенно не было способно распознать эти «старые кирпичи» и воспринимали «здание» как таковое. Вряд ли и сам Толкин способен был увидеть свое творение такими свежими глазами!
[4]Приведу пример: "Я - слуга вечного пламени Анора", - говорит у Толкина один из героев. В первом переводе: "Я - повелитель вечного солнечного огня". Солнце на «высоком» языке у Толкина действительно называется Анор (переводчик услужливо избавил читателя от необходимости гадать – а что же такое Анор?), но солнце в мире «Властелина Колец» – не источник, а лишь хранилище света, что восходит к первым стихам Книги Бытия и облечено у Толкина в форму эльфийской легенды. Итак, служение святыне подменяется обладанием ею, а сама святыня – языческим фетишем. И это лишь один пример, в то время как сложная система скрытых внутренних перекрестных цитат и аллюзий была нарушена в этом переводе (и не только в этом) на протяжении всего текста. Когда же появились более адекватные переводы, у русского читателя оказалось сразу два Толкина – один эклектический, неоязыческий (никогда прежде не существовавший), другой – подлинный, но, в качестве пассивного и лишенного привычного окружения «голого текста», в абсолютно новом для себя контексте русской культуре преобразившийся в нечто новое. Можно себе представить, как будет выглядеть Толкин на китайском, на фоне пейзажей Поднебесной…
[5] Эльфийский город Ривенделл в версии Муравьева и Кистяковского сделался «Раздолом» – и как же приятно было мне однажды в шахтерской газете на Украине обнаружить объявление: «Меняю Раздол на Хацепетовку» (я не придумываю!).
[6]«Прямые» подсказки в России не работали, но то, что религиозный подтекст книги был воспринят необыкновенно чутко, видно уже из случаев обращения в христианство на основе одного только "Властелина Колец" (я – очевидица некоторых таких обращений, но сын Толкина Кристофер, услышав об этом, позволил себе деликатно усомниться, зато друг Толкина священник Роберт Муррей – поверил).
[7] Одного интернетовского автора (опять-таки, не буду называть имени) наша попытка показать, откуда конкретно берется это подсознательное ощущение «религиозности» книги и вскрыть хотя бы некоторые из скрытых в тексте «Властелина» «религиозных» отсылок настолько рассердила, что он почему-то решил, будто мы с В.Карриком – старообрядцы (!!!?) (как ему сообщили из «надежного источника» (следует ругательство). На английской почве такие сильные эмоции были бы невозможны.
[8]«Сперва это получалось само собой, потом стало сознательным", - писал об этом сам автор. Однако христианская символика у Дж.Р.Р. Толкина, в отличие от книг его друга К.С.Льюиса, которого, между прочим, в христианство обратил именно Толкин (сам он, наверное, по смирению возразил бы на это, что ОБРАЩАЕТ только благодать Божия, а если она и действует через людей - так не их в том заслуга), прикровенна, "зашифрована", точно так же, как и символика, позаимствованная из скандинавских легенд или от литературных предшественников – таких, как У.Моррис, Дж.Макдональд, Г.Х.Честертон и др. Кроме того, немаловажно помнить, что имя Толкина стоит в ряду писателей, ему современных - таких как упомянутый выше К.С.Льюис, Ч.Вильямс, Т.Х.Уайт и другие, хотя и заметно выделяется среди них масштабом своего дарования. А.Кондратьев пишет: "Для многих чтение Толкина было первым проблеском реальности, <...> первым лучом теплого света, который сделал возможной оттепель в "ожесточившейся", "закаленной" душе читателя. Испокон веков христианская Церковь проповедовала те же самые истины, однако через посредство книг Толкина эта весть прозвучала для нашего современника убедительнее. Глубоко укорененная в вере, весть эта, однако, представлена у Толкина не в религиозных терминах и не в виде некой описательной системы верований, а в опыте".
[9] Говоря о русской (в том числе – православной) традиции, следует, конечно, рассматривать ее во всей полноте, включая и то, что еще почти не прочитано – богословские и философские тексты начала века. Несмотря на то, что почти все эти тексты уже опубликованы, большинство россиян отчуждено от них, и усвоены она сейчас лишь немногими. Да ладно усвоена, – так ведь даже и не читана! Но и недопрочитанная литература – неотъемлемая, чуть не написала «неумолимая», часть культуры. И Толкин, попадая в российский контекст, взаимодействует не только с тем, что варится в головах у читателей, но и с тем, что пылится на полках. Например, "Властелина Колец" можно было бы сравнить с ПРАКТИЧЕСКИ НЕИЗВЕСТНЫМ русскому читателю незаконченным произведением Вячеслава Иванова "Светомир царевич" (Вячеслав Иванов, «Повесть о Светомире царевиче», собр.соч., т.I, Брюссель 1971, с.255-512 ), и то аналогия останется неполной: "Светомир" сравним с "Властелином Колец" по объему творчески переработанного автором материала и по глубине синтеза культурных ценностей разных традиций, а также по глубине религиозной мысли и одаренности обоих авторов (оба – серьезные ученые!), если оба могут претендовать на беспрецедентный успех в словесном выражении национального духа и национальных мифов, но популярным "Светомир" стать никогда не смог бы – прежде всего из-за специфики стиля, невероятно сложного и перегруженного архаизмами[9] (Толкин тоже любит архаизмы, но все же соблюдает известную меру), а, кроме того, «Светомир» не камуфлирован под легкий жанр и не способен купить сердца любителей приключенческой и фантастической литературы. Кроме того, "Светомир" не демократичен. Книгами Толкина читатель может наслаждаться, не понимая его "шифровок" и не вникая в глубинный смысл, со "Светомиром" это невозможно.
[10] "С Ней, – пишет он в одном из писем к Р.Муррэю, - связаны все мои скромные представления о красоте – как простой, так и окруженной ореолом славы".
[11] J.R.R.Tolkien, „Letters“, Allen&Unwin, London, 1981, письмо Майкл Толкину от 1.11.1963, с. 339.
[12] Альфред Великий (849-899) – король западных англосаксов, исключительно выдающаяся личность, победитель викингов, искусный охотник, изобрететель, зконодатель, собиратель англосаксонских стихов и песен, покровитель наук, организатор школ. Инициировал создание первой "Англосаксонской хроники", переводил с латыни те книги, которые считал наиболее важными (например, «Утешение философией» Боэция, где излагается один из воспринятых позже всей христианской церковью взгляд на зло как на отсутствие добра) но, переводя, прямо в тексте полемизировал с авторами, что проливает свет на его собственные взгляды.
[13] С.-Петербург, "Терра"-"Азбука", 1994, Дж.Р.Р.Толкин, «Властелин Колец» и «Хоббит» в 4-х томах, с комментарием.
[14] О.Павел Флоренский, «Столп и утверждение истины», в: «Избранные труды о.П.Флоренского», М., «Правда», 1990, в трех томах, т.1, , сс. 219-220 и 234.
[15] ibid, с.178
[16] ibid, с.219
[17] ibid, с.238
[18] ibid, с.238.
[19] ibid, с.233
[20] C.Duriez, The Tolkien and Middle-Earth Handbook, Tunbridge Wells, 1992, Monarch, c.213-215
[21]Ср. хотя бы у Татьяны Толстой в ее горькой карикатуре на русский менталитет – романе «Кысь»: «…теперь вся их слобода запирала двери палками. Может, это своеволие, конечно».
[22] „The Letters of J.R.R.Tolkien“, ed. By Christоpher Tolkien and Humphrey Carpenter, Unwin&Hyman: London, 1981, p.391
