Что твой C-dur? Разжевал?
– Никак:
Всё скатываюсь в си-бемоль.
Зимний запас можжевельника
Изгрызла слепая моль.
Хранить – не хранить? – да полноте,
Всё – вилами на воде.
Ключ от кладовок памяти
Спрятан не помню где.
Я заперт в этюде C-dur, я вбит
В мгновенье, я в нём застрял.
Жемчужная моль неподвижно спит
В изжеванном “Джетро Талл”.
Вода сомкнулась. Потерян ключ.
И ловишь малейший шанс –
Не упадёт ли случайный луч
В прошлое, где Сен-Санс?
Но клавиши стали желтыми,
В органных трубах – труха.
Безмолвная моль стережёт мои
Травные вороха,
И вырвусь ли, порой тишины,
За прошлое, вглубь, назад,
Туда, где горечь эгейских волн,
Где ионийский лад,
Где свежий чабрец покрывает склон,
Где в пальцах горчит полынь,
Где в святцах одни Сократ и Платон,
А храмы полны-полным –
Битком набиты, как закрома,
На пять тысяч лет и зим
Возможностью жить, не сходя с ума,
И в горы глядеть с низин?
Как твой этюд? Разобрал? –
– Отнюдь:
Завяз в ушах и зубах...
Безумная моль прочертила путь
В будущее, где Бах.
* * *
Отпусти меня на волю –
Я травы не потопчу!..
...След горит во чистом поле
вслед закатному лучу.
Из моего стихотворения 1984г.
Всё проходит слишком скоро.
Царь стоит позадь забора,
Голова его до звёзд.
Мы напрасно прячем шило:
Всё судьба давно решила
И подшила папке в хвост.
Шутки, шпильки, оговорки,
Всё несётся словно с горки,
Только не в тартарары,
А скорее, в ухо бездны.
Оправданья бесполезны –
Это правила игры.
Снег скрипит, как половица,
В печке преет чечевица,
3верь почти настиг ловца, –
И катится вспять волнами
Всуе сболтнутое нами
Ради красного словца.
Царь с девицами кумится, –
Глядь: одна из них – царица! –
А не чаяла, поди.
Гром гремит, земля дымится.
Слишком быстро всё стремится
К некой точке впереди.
Всё проходит слишком скоро.
В спину дышит пёсья свора,
Подо льдом горит трава.
Всюду уши, всюду очи.
Я шепчу в тростинку ночи
Заповедные слова,
Шлю гонцов себе навстречу,
Пред собой дорогу мечу,
Словно дротики мечу, –
Вслед за поездом царёвым,
В ночь с лазоревым поддёвом, –
Вслед закатному лучу.
...И жизнь течет, как и до встречи с Вами
На перекрестке у пяти Углов.
В. Семенов (1976).
Владимирский, прилавочки свечные...
Мне — пять, вот деньги, по числу голов.
Умершие друзья — как статуи ночные
На перекрестке у пяти Углов.
О время, подверстай меня, верстая,
В твой томик, чтобы вечности вручить...
Пять — у пяти. В шестом углу — шестая,
Но мне ее лица не различить.
Памяти Евгения Хорвата
Так плыли — голова и лира...
Марина Цветаева
Стихи! Вы были ниоткуда:
На струп — елей, на лоб — остуда.
Вы ничего не упрощали,
Стихи, и столько обещали!
То ваших арок анфилада
Орфея вывела из ада,
И нам давая шанс прорваться...
Венецианскими палаццо
Вы отражаетесь в каналах,
Вы сохраняетесь в анналах, —
И, сгорбясь, города ночные
Сжимают в кулаках речные
Свои аорты, и, как в воду,
С мостов мы смотрим — ищем броду,
И к небу обращаем лица, —
И ждем, чтобы дождю пролиться.
Ужели тучи обнищали?
Стихи, вы столько обещали!
Ужели засуха настала
И кровь из раны течь устала?
Зачем же реки не мелеют?
Зачем они челны лелеют,
Что, ничего уже не знача,
Плывут по ним в долину плача,
Как древле, голова и лира,
Средь отвернувшегося мира?
* * *
...В час вечерний, в час заката...
Н. Гумилев
Просеивать — бесполезно
Песок из Святой Земли:
За каждой песчинкой — бездна,
И в бездне той — корабли.
Расплавленною зарею
Плывут, как стихи, легки...
За каждой Святой Землею —
Святые Материки.
Песчинку Иерусалима
Под веко — не взвидишь дня...
За каждой святой Вселенной —
Сплошной океан огня.
Туда, пилигримом сирым,
Откуда огонь сквозит,
Туда, разминувшись с миром,
Корабль, в цепях, скользит:
За верность провисшим звеньям —
Хотя б и огонь угас! —
Он платит исчезновеньем
Из поля зрения нас,
Оставшихся здесь, с простыми,
Петь песни и водку пить,
Пенять на пески пустыни
И на караван копить.
Читая воспоминания Марины Малич
Как по левую руку да от Литейного моста
уж да как пробоина в нашей подводной лодке —
дырка в ноль, в никуда, и хлещет вода:
шесть крестовских месяцев Даниила Хармса.
Как он там умирал и умер от голода,
воздух и разорвался.
Разорвалась и ткань времен,
а мы-то себе живем
и дудим себе на его дудке,
веселые идиоты.
А когда мы учились в школе —
специально ездили к этой невидимой дырке: смотреть салют.
А дыра молчала,
забиралась в рукав,
исподволь облучала,
исподлобья смотрела: кто это такие тут.
За спиною Финляндский вокзал и броневик, на котором Ленин,
и ЦК Комсомола, где нужно знанье Устава.
Впереди, по левую руку, сплошной Пелевин,
то есть хрустальный мир, то есть Расстрельный Дом, и Дом Писателей —
справа,
впрочем, он скоро сгорит,
и с моста видны мосты,
а по левую сторону, сзади, кирпичневые Кресты,
а над ними тучи, как провода, обвисли...
Но минута — и строятся башни,
и флот плывет по Неве.
“Разбуди меня, сильного к борьбе со смыслами!”
А не хотите ли сзади бутылкой по голове?
Флот плывет, уплывает от набережной Дворцовой
прочь, в нездешнюю высоту, — от воды свинцовой,
покидая обетованный, убитый город,
не желая в этом городе больше смотреть салют.
Мы — заткнем эту дырку тряпьем,
мы — привычные от начала,
нас рябая заря на руках качала,
и в Музее Октябрьской Революции (справа, подальше) с экскурсией
привечала.
Мы-то, может, и вылечимся.
А вот нынешние далеко не уйдут.
* * *
...Лик ангелов, какие встарь
Сходили к спящему в Вефиле...
Вячеслав Иванов, “Римский дневник”
О юные дочки Лавановы,
Гадающие на жениха!
Никто не читает Иванова
В эпоху затменья стиха.
Рахиль себе равных чурается,
В чем Лия провидит беду.
На что он, хромец, опирается,
У звезд и планет на виду?
Шагают верблюды в истоме, и
Вином обернулась вода.
В ничто и нигде, до истории,
И после нее, в никогда.
Что пролито? Звезды ли? Млеко ли?
Гадать, так уж наверняка.
В пустом довременье, как в зеркале, —
Все будущие века,
Они же — и прошлые. В схиме ли,
В фате ли их жребий благой —
Иаков один для Рахили, но
Для Лии он — кто-то другой,
И обе мечтают о третьем и
Забыли о прежних богах.
Но прошлое с будущим встретилось
Уже, и Иаков — в бегах,
И Некто восходит по лестнице
Над спящим, в обитель планет,
И, в черном две девы, две вестницы,
Два ангела, смотрят вослед:
То Марфа с Марией прощаются
С Тем, с Третьим, но выключен звук.
К кому он, поэт, обращается
С амвона бумаги и букв?
О мудрые дщери Лавановы,
Праматери праотцов!
Никто не читает Иванова
В забвенье начал и концов.
Чья нитка в иголку проденется
Под куполом зрячих планет?
На что он, мудрец, понадеялся?
На то ли, что времени нет?
Голоса уничтоженных и убитых
Каменные диковины
Великанов работа
“Руина”, древнеанглийское стихотворение
Голоса уничтоженных и убитых,
Изгнанных из мироздания
Подобны звездам на вечном крыле ночи,
Небу, которое в полдень от нас сокрыто.
Запертые в одном пространстве
С уцелевшими и палачами,
Мы повязаны с ними единым страхом,
От которого вы навсегда освободились.
Вечная ваша память,
Приснопоминаемые отцы, братия и сестры наши, —
Кто мы без вашей дружбы и ваших песен,
Кто мы — без дыма ваших пожарищ и ваших пирушек?
Как нам без вас говеть? Как жить? Мы ничего не знаем,
Ничего не умеем и не понимаем,
Словно Офелия, похоронившая десять тысяч старших любимых братьев,
Что ушли из мира на полуделе и полуслове!
Я трепещу, лечу, на ветру сгораю.
Я поднимаю чашу на вечной тризне.
Кто-то поет: “Я еще не жил — и вот умираю,
Но никогда еще так не жаждал жизни”.
Сколько их — воинов, братьев, — от коих в мире
Только эта жалоба и осталась?
Все народы и нации — тысячерукие гекатонхейры,
У которых обрубков больше, чем рук. И приходит старость,
А гекатонхейры, забыв обо всем, что знали
Отвалившиеся и обрубленные руки, впадают в детство.
Я несу вашу память, как зачехленное знамя,
Не касаясь пером запечатленной дести,
Ветви выкорчеванного леса раздвигаю, не видя:
Немудрящий дикарь у останков великой расы.
Как оробевший сакс, вхожу в покой, где звучал Овидий,
И нахожу на цветном полу обломок вазы или остов кирасы...
Нет ключа у меня к развалинам чудотворным,
А они молчат, предавая то, что в них обитало.
Опустелый облик пространства оказывается притворным,
А потому, как делал и сакс, я б его заселять не стала.
Я бы не реставрировала руин, а строила рядом,
Напоминая себе о том, что явилась в мир на излете —
После великих, и крошкам с трапезы должна быть рада,
А не свое малевать на фресках Буонаротти.
О голоса уничтоженных и убитых,
Голоса, живущие в мире лишь как возможность слова!
Стих иногда совершает таинственные кульбиты,
Натыкается на препятствия, чувствует сталь засова,
Лезет куда-то в гору, поет о том, чего нету
И никогда не будет, — или, быв, оборвалось;
Всё вслепую. Вопрос — по какому свету
Странствует он, — и это не та ли волость
И не тот ли заоблачный край, где, незримы, бродят
Ваши тени, формулы ваши, собой его населяя?
Может быть, голоса ваши в наши писанья входят,
Невоплотившимся и небывшим их усиляя,
Превращая стихи в невиданные гибриды —
Хвост одного, а тело другого роду,
В корабли, нагруженные голосами умерших и убитых,
Что, тяжело качаясь, бортами зачерпывают воду —
Слева — этого мира, а справа — уже другого:
Антиматерия и материя в тесном сплаве...
И возвращается изгнанное, и наполняет слово,
И совершает в безвестности то,
чего не свершило в славе.
