№9/1, 2010 - 25 августа исполнилось 110 лет со дня смерти Фридриха Вильгельма Ницше, немецкого мыслителя, создателя самобытного философского учения подчёркнуто неакадемического характера и получившего широкое распространение далеко за пределами научно-философского сообщества
Грета Ионкис У пиршественного стола Ницше
Литературные гурманы на исходе ХХ века дорвались до лакомого. Один за другим пришли к любителям «университетской прозы» два постмодернистских романа: «Когда Ницше плакал» американца Ирвина Ялома и «Вкушая Павлову» англичанина Д.М.Томаса. Вооружившись фрагментами биографий Ницше и Фрейда, отрывками из их переписки и сочинений, писатели выстроили нечто удивительное, качественно новое, мощное, эротичное, занимательное, от чего оторваться просто невозможно. Романы читаются на одном дыхании. Казалось бы, материал уже известен, героини знакомы: Анна О. (Берта Паппенхайм) – первая дама психоанализа, Лу Саломе, русская аристократка, вскружившая голову и Ницше, и Рильке, ещё одна наша соотечественница Сабина Шпильрейн, любимая ученица Карла Юнга, убитаяс двумя дочерьми нацистами в Ростове. Но как причудливо волею авторов переплетаются их пути, как волнует возможность заглянуть в потаённое! Меня эти книги вернули в молодость.
Единственную книгу Ницше, которую мне удалось прочесть в аспирантские годы, - «Так говорил Заратустра» (1883-85) я обнаружила в спецхране главной библиотеки страны. На дворе стоял 1961 год, процесс высвобождения мысли в Союзе только начинался. Ницше, Фрейд были ещё под запретом. Глубинный смысл философской поэмы мне не открылся, разве что странно волнующими показались её афористичность и язык, звучащий как музыка. Тогда мне не было известно стихотворение Ницше «Песнь и речь», которое начиналось утверждением: «Ритм сначала, рифма следом», а заканчивалось пророчески: «С песней речь соединить – не моё ли назначенье?»
Профессор Борис Иванович Пуришев, германист первого ряда, в частной беседе порекомендовал прочесть раннюю вещь Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» (1872). «Там античность предстаёт в совершенно новом свете, - сказал он. - Греция Винкельмана и Шиллера в сравнении с его видением – гипсовая труха». И ещё он назвал работу «Человеческое, слишком человеческое». В подзаголовке значилось: «Книга для свободных умов». К таковым я отнести себя не могла: процесс обретения свободы был длительным.
Со временем пришло понимание, что Ницше у нас знают по отдельным надёрганным цитатам, иначе говоря, не знают вовсе, и обвинение в том, что он – антисемит, предтеча нацизма и чуть ли не его пособник, требует серьёзной проверки. Чудом попавшее ко мне эссе Стефана Цвейга о Ницше (перевели и издали в конце 30-х годов), представляло немецкого мыслителя трагическим одиночкой, героической личностью и воспитателем свободы духа. У Цвейга и в мыслях не было как-то связывать Ницше с коричневой чумой, а ведь в ту пору, когда он писал своё эссе, нацисты у него в доме уже произвели обыск, и писатель знал поборников чистоты расы, их идеологию не понаслышке.
Лишь в 1990 году в Москве в издательстве «Мысль» вышел стотысячным тиражом двухтомник Ницше, куда вошли все главные сочинения опального философа. Составителем, редактором, автором достойной вступительной статьи и обстоятельнейших комментариев был философ К. А. Свасьян. Каждый из томов насчитывает более 800 страниц, читателя ждёт настоящее пиршество.
В книге «По ту сторону Добра и Зла» (1886) Ницше, размышляя о предрассудках философов, признаётся: «Мало-помалу для меня выяснилось, чем была до сих пор всякая великая философия: как раз самоисповедью её творца, чем-то вроде memoires, написанных им помимо воли и незаметно для самого себя. … В философе нет совершенно ничего безличного, и в особенности его мораль явно и решительно свидетельствует, кто он такой». А потому, желая объяснить загадку Ницше, узнать, кто он такой, следует вглядываться в его личность и биографию, ибо ни у кого другого внешняя работа мысли и внутренний душевный мир не представляют такого полного единения.
Муки и радости юного Фридриха
15 октября 1844 года в семье лютеранского пастора родился первенец, названный в честь прусского короля Фридрихом Вильгельмом. Государь благоволил к молодому пастору, к тому же одарённому музыканту, но тот по скромности и слабости здоровья предпочёл бедный приход. В деревушке Рёккен на границе Пруссии и Саксонии и родился будущий философ. Ницше принадлежали к потомственному духовенству. По семейной легенде их предки жили в Польше, имели графское достоинство и назывались Ницкие. Поддержав Реформацию и порвав с католичеством, они бежали в немецкие земли. Мальчик гордился своим происхождением. Его в дальнейшем часто принимали за поляка.
«Мой отец был хрупким, добрым и болезненным существом, которому суждено было пройти бесследно, - он был скорее добрым воспоминанием о жизни, чем самой жизнью»,- напишет Ницше в последней книге «Ecce Homo». Фридриху было пять, когда схоронили 36-летнего отца, последнее время тот пребывал в безумии. А через год после нервного припадка скончался младший брат Фридриха. Это двойное несчастье поразило мальчика, по ночам его посещали видения, душа его с малолетства не знала покоя.
Мать с сыном и дочерью Элизабет перебрались в Наумбург, неподалеку от Веймара. Жизнь здесь текла строго и размеренно. Мальчик собирался идти по стопам отца, и школьные товарищи прозвали его «маленьким пастором». Обучаясь в местной гимназии, он всерьёз увлёкся музыкой и сделал большие успехи. В 14 лет он пишет сочинение «О музыке»: «Её главное назначение в том, что она направляет наши мысли к высшему, возвышает нас, даже потрясает... Всех людей, презирающих её, нужно рассматривать как бездарных, животноподобных созданий».
В 1858 г. он поступает в знаменитую школу Пфорта, основанную монахами под Наумбургом в ХII веке. Целый ряд знаменитых людей получили здесь образование: Новалис, братья Шлегель, Фихте. Вместе с друзьями детства (один из них – барон Карл фон Герсдорф, сохранивший ему преданность на всю жизнь) он основывает музыкально-литературный союз «Германия». По вечерам они с упоением слушали его музыку. Он играл им Бетховена, Шумана, иногда импровизировал. Его любимыми авторами были Шиллер, Байрон и в особенности Гёльдерлин, чью несчастную судьбу он во многом повторил.
Четырнадцатилетним он написал стихотворение «Без родины» - поразительное предчувствие будущей судьбы:
Лёгкие быстрые кони
Без страха и трепета гонят
Меня сквозь даль равнин.
Кто видит меня, тот знает,
Кто знает, меня величает:
Безродный господин.
Гоп-гоп, гопля!
Звезда моя!
О счастье, не бросай меня!
Пусть только посмеет кто-то
Спросить: откуда я родом,
Где кров мой, и родина – где:
Я не был ещё ни разу
Пространством и временем связан,
Паря, как орёл, в высоте!
Гоп-гоп, гопля!
Весна моя!
О счастье, не бросай меня!
Он с детства чувствует себя избранником судьбы, но напрасно он заклинает своё счастье: с 12 лет его мучают сильные головные боли. Это не мешало ему прилежно заниматься языками и древней литературой. Он сам пишет поэмы, отрывки балетной и лирической музыки, философские статьи. На протяжении последующего десятилетия тяга к филологии неотделима от увлечения музыкой.
Со студенческой скамьи – на профессорскую кафедру
Свои университеты Ницше, как некогда любимый им Гейне Гейне, начал проходить в Бонне. Два семестра он изучал здесь филологию и теологию. Корпоративная студенческая жизнь, с её попойками, дуэлями, показалась ему вульгарной и пошлой. Откровенный разговор с товарищами кончился тем, что его попросили удалиться.
Осенью 1865 г. он записался в семинары к лейпцигскому профессору Ричлю, в ту пору первому филологу Германии. Юный Ницше намеревался совершенствоваться и в музыке. Однако успехи его в филологии настолько велики, что его доклады об античных авторах то и дело публикует «Рейнский научный журнал». По словам Ричля, он «стал идолом филологического мира» Лейпцига. Профессора ищут его общества. Он целиком углублён в изучение искусства и философии античной Греции. Но здесь же он впервые прочёл Шопенгауэра – потрясение! «Я понял его, как если бы он писал для меня». «Три вещи служат мне отдохновением: мой Шопенгауэр, шумановская музыка и одинокие прогулки»,- признаётся он новому другу Эрвину Роде, человеку сильного и ясного ума. В Лейпциге он открывает нового живого гения – Вагнера, знакомится с ним. Он уже знал «Тристана и Изольду», «Мейстерзингеры» его покорили, а ещё больше - продолжительный разговор о Шопенгауэре, которым его удостоил «человекобог» Вагнер.
В начале 1869 г. Ричль сообщает своему любимцу, что по его рекомендации Ницше утверждён в должности профессора классической филологии Базельского университета и преподавателя греческого языка в старших классах Педагогиума. И это без предварительной защиты кандидатской и докторской диссертаций! В Германии дело неслыханное. Весной того года Лейпцигский университет без защиты и на основании опубликованных статей присуждает 25-летнему профессору Ницше докторскую степень. В апреле следующего года он – уже ординарный профессор. Перебравшись в Базель, Ницше выходит из прусского подданства: отныне и впредь он лишён всякого гражданства! Как и почитаемый им Гёте, он мыслил себя гражданином мира.
Лекции снискали Ницше любовь студентов, они даже намеревались организовать факельное шествие в его честь, но сам он всё больше недоволен системой университетского образования (пять лекций «О будущности наших образовательных учреждений», памфлет «О пользе и вреде истории»). Он мечтал о братском союзе учеников и учителей, но более всего о союзе единомышленников, о чём-то вроде платоновской Академии или Телемского аббатства Рабле.
В Базеле Ницше знакомится с историком Якобом Буркхардтом, великим знатоком искусства и цивилизации, который позже скажет, что Базель ещё никогда не имел такого учителя. У него появляются новые молодые друзья – Овербек и Ромундт. Вот бы создать философский семинарий для избранных аристократов духа! «Мы будем там учителями друг другу. ... Будем работать и услаждать друг другу жизнь, и только таким образом мы сможем создать общество».
Параллельно с разработкой новых курсов и докладов о Гомере, Сафо, Гесиоде, Эсхиле, Сократе, Платоне, Аристотеле Ницше продолжает сочинять музыку
Портрет «белокурой бестии»
Тот, кто знаком с Ницше по цитатникам, которыми пользовались как в нацистской Германии, так и в советской России, представляет его существом брутальным. Потому полезно привести его обобщённый портрет, воссозданный со слов друзей: «У него была привычка тихо говорить, осторожная, задумчивая походка, спокойные черты лица и обращённые внутрь, глядящие вглубь, точно вдаль, глаза. Его легко было не заметить, так мало было выдающегося в его внешнем облике. В обычной жизни он отличался большой вежливостью, почти женской мягкостью, постоянной ровностью характера. Ему нравились изысканные манеры в обращении, и при первой встрече он поражал своей несколько деланной церемонностью». «Святым – таким он казался даже случайным путевым знакомым и простым людям». О сам он говорил, что предпочёл бы скорее быть сатиром из свиты Диониса, чем быть святым.
Лу Саломе, с которой Ницше познакомился в Риме в 1882 году, вспоминает, что во время волнующей Ницше беседы в его глазах вспыхивал и вновь куда-то исчезал поражающий блеск, а «в угнетённом состоянии духа из глаз его мрачно струилось одиночество, высвечиваясь как бы из таинственных глубин, в которых он постоянно оставался один, делить которые ни с кем не мог и пред силой которых ему самому становилось жутко, пока глубина эта не поглотила, наконец, и его дух».
Но за мягкостью, ровностью и замкнутостью таились страсти, которые одушевляли все его сочинения, особенно последнего периода. Сплошное пламя! Он нуждался в масках и то и дело менял их. Перемены воззрений, склонность к метаморфозам лежат в самой глубине философии Ницше. В «Страннике и его тени» (1879) сказано: «Мы бы не дали себя сжечь за свои убеждения, мы не настолько уверены в них. Но, быть может, мы пошли бы на костёр за свободу иметь мнения и право менять их».
Поразительно, какая сила духа таилась в этом истерзанном страданиями теле (а может быть, она, эта сила, и обреталась через страдания и закалялась в них?!). Ведь не случайно то, что Аполлону, воплощению гармонии, Ницше предпочёл Диониса, кровавого бога, бьющего через край экстаза, воплощение стихии, близкого хаосу и безумию. Его сочинения – это сплошное поле битвы. Ницше – родоначальник философии жизни, которая обретёт множество адептов после смерти философа. Воплощением жизни для него был Дионис, которого он противопоставил Христу.
Фридрих Ницше и Рихард Вагнер
В Базеле Ницше получил счастливую возможность частых встреч со своим кумиром: Вагнер с пока ещё гражданской женой Козимой (её муж дирижёр фон Бюлов долго не давал развода) жили на вилле в Трибшене неподалеку от Люцерна. Частые посещения позволили знакомству перерасти в дружбу. Из письма к Родэ: «То, чему я там учусь и что вижу, слышу и понимаю, неописуемо. Шопенгауэр и Гёте, Эсхил и Пиндар ещё живут, подумай только!» И даже после разрыва, когда уже был написан «Казус Вагнер» (1888), он признаётся: «Я ни за что не хотел бы вычеркнуть из своей жизни дни, проведённые в Трибшене, дни доверия, веселья, высоких случайностей – глубоких мгновений…»
Ницше воспринял Вагнера как безусловного единомышленника, он был готов служить ему. Ему он посвятил свою первую большую книгу «Рождение трагедии из духа музыки» (1872), в которой он противопоставил оргийную дионисийскую стихию аполлонической гармонии и упорядоченности, трагическую Грецию Эсхила – рассудочной бескровной Греции Сократа. Но главное – он спроецировал античность на современную Германию.
Ответом на отчаянно смелую книгу было молчание, а затем резкое неприятие научных кругов, а от Вагнера пришло восторженное письмо: «Я не читал ещё ничего более прекрасного, чем Ваша книга!» «Говоря со всей строгостью, Вы, после моей жены, единственный выигрыш, выпавший мне в жизни». В этот момент Вагнер не лукавил, ибо книга была вагнерианской, но самым большим его выигрышем всё же был баварский король Людвиг, давший ему возможность осесть в Байройте, где был воздвигнут Храм – его театр.
Ницше поначалу неоднократно наезжал в Байройт, хотя его, привыкшего к одиноким размышлениям, раздражали и толпы «полезных» людей в доме и деловитость его кумира. Однако он написал «Воззвание к немцам» в защиту байройтского дела, но руководство вагнеровских обществ и сам Вагнер отвергли его как слишком серьёзное, торжественное и пессимистическое. Ницше был оскорблён. Он всё больше убеждался в том, что Вагнера он интересует как пропагандист его идей и только. Одновременно пришло осознание, что облагородить человечество не удастся, а Германии не быть «повелительным миром прекрасного и возвышенного».
Здоровье Ницше всегда было связано с его настроением. Ощущение неминуемого разрыва с Вагнером пагубно сказалось на его состоянии. Изнуряющие головные боли, неукротимая рвота… Он слёг, почти ослеп, но диктовал верному Герсдорфу свои «Несвоевременные размышления».
Вагнер прочёл эту книгу «с недоумением хозяина в связи с самодеятельностью слуги» и ответил грубой злобной статьей. Личные отношения были прерваны. Причины разрыва коренились гораздо глубже, чем антисемитизм и тевтономанство композитора. Диктаторские замашки маэстро, его нетерпимость к другим музыкантам отталкивали Ницше, не меньше, чем его сальные анекдоты, но не это их развело. Вагнер был самой большой любовью Ницше, тем сильнее было разочарование, когда базельский философ после нескольких посещений Байройта осознал, что Вагнер вовсе не Спаситель культуры и мира от новых «персов» – этой центробежной силы варварства, как ему представлялось, а всего лишь гениальный режиссёр, новый Калиостро, гениальный обольститель, ловец душ, если не просто гешефтмахер. Это открытие надломило Ницше, он попытался было вернуться в университет после годичного отпуска, полученного по состоянию здоровья, но работать больше не смог.
«Когда я пошёл дальше одни, я дрожал; вскоре затем я был болен, больше чем болен, я изнемог – изнемог от неудержимого разочарования во всём, что остаётся для вдохновения нам, современным людям, в растраченной всюду силе, работе, надежде, юности, любви, изнемог от отвращения ко всему идеалистическому лганью и изнеженности совести, которая снова одержала здесь верх над одним из храбрейших; изнемог, наконец, и не в последнюю очередь, от гложущей тоски беспощадного подозрения – что я осуждён отныне на более глубокое недоверие, более глубокое подозрение, более глубокое одиночество, чем когда-либо прежде. Ибо у меня не было никого, кроме Рихарда Вагнера…» Ницше постоянно задавался вопросам, чего он не смог простить Вагнеру. Последний его ответ был таков: Того, что он снизошёл к немцам – что он сделался имперсконемецким».
Духовное совершеннолетие
Работа «Человеческое, слишком человеческое» (1878), которую Буркхардт назвал «державной книгой, увеличившей независимость в мире», означала разрыв с прежними ценностями: эллинством, христианством, метафизикой. Не случайно Ницше эту книгу посвятил памяти Вольтера, за этим стоял отказ от всяческой романтики, героики, морального прекраснодушия. Она демонстрировала поворот от метафизики и идеализма к позитивистскому реализму, а интерес к научноестественному мировоззрению проявился у Ницше ещё на студенческой скамье. Для понимания книги важно собственное признание Ницше: «Нетерпение к себе охватило меня: я понял, что настала пора сознать себя. Сразу сделалось мне ясно до ужаса, как много времени было потрачено – как бесполезно, как произвольно было для моей задачи всё моё существование филолога. … С сожалением видел я себя вконец исхудавшим, вконец изголодавшимся: реальностей вовсе не было в моём знании, а «идеальности» ничего не стоили!» В этих словах ключ к разгадке не только «Человеческого, слишком человеческого», но всех последующих сочинений Ницше.
Ему предстояло покончить с романтикой в себе. Задуман был великий поход на мораль и ценности прежней истории. Такая задача была не по плечу хрупкому романтику, ему предстояло решить ребус собственной жизни: кто он – «тварь дрожащая» или «сверхчеловек» (стоит вспомнить Раскольникова, ведь Достоевский его волновал всю жизнь). Но перестать быть собою (романтиком, Дон-Кихотом) было выше его сил. Ницше побеждал себя чудесами стиля. Он сам сказал: «Чтобы не быть постоянно распинаемым, надо запастись масками». Одной из масок стал позитивизм. Теперь он берёт в союзники не Шопенгауэра и Вагнера, но Ларошфуко, Лабрюйера, Вольтера. Но вскоре отыгравшие свою роль Вольтер и иже с ним в свою очередь подвергаются ревизии. Неизменной остаётся лишь приверженность Гёте.
Начиная с «Несвоевременного» в сочинениях Ницше всё сильнее ощущается его дух, причём не столько Гёте-поэта, сколько Гёте - исследователя природы. Поначалу Ницше видел в Гёте антипода своей собственной негармоничной натуры, но впоследствии он усматривал в нём глубоко родственный дух, который не был гармоничным по природе, а создал сам свою гармоничность, переделав себя и принеся в жертву своё прежнее «я». Он тоже пойдёт этим путём.
Книга «Человеческое, слишком человеческое» состоит из множества фрагментов (их 638), один из которых – «Европейский человек и уничтожение наций» - написан так, будто автор – наш современник. О сближении наций и превращении национальных литератур в мировую заговорил в начале ХIХ столетия Гёте. Ницше был настоящим гётеанцем, он вдумывался не только в суждения, но даже в обмолвки Олимпийца. Во фрагменте 475 он развивает мысль Гёте. Прочесть этот фрагмент нам, вот уже несколько лет живущим в Европейском союзе (ЕС), необходимо не только для того, чтобы подивиться провидческому дару Ницше. Он доходчиво объясняет, что угрожает европейскому единству, и эта угроза сказывается поныне: «Этой цели сознательно или бессознательно противодействует теперь обособление наций через возбуждение национальной вражды…» Указывая на опасность искусственного национализма, Ницше называет и его сеятелей: правящие династии и «определённые классы торговли и общества». И в этом он тоже идёт вслед за Олимпийцем.
Но у Ницше происходили размолвки и с Гёте. Достаточно привести стихотворение «К Гёте» из книги «Весёлая наука» (1882), чтобы убедиться в этом.
Непреходящее
Лишь твоя участь!
Бог – вседразнящая
Рифма на случай…
Цель, и как следствие –
Только дыра:
Хмурому – бедствие,
Дурню – игра…
Райская, адская,
Барская смесь:
Вечно-дурацкое
Месит нас – днесь!
Что это как ни злая пародия на заключительные строки «Фауста» его любимейшего Гёте?! Но можно ли было ожидать иного от того, кто отныне утверждал: «Я не человек, я - динамит!»?
«Заратустра» - Библия Ницше
Опасное взрывное начало присутствует уже в философской поэме «Так говорил Заратустра» (1883-85). Именно с неё начинается осознание Ницше себя как человека рока, в ней впервые проявился «катастрофический темп переживаний, который и определит всё своеобразие феномена Ницше» (К.Свасьян). «Книга для всех и ни для кого» (таков её подзаголовок) осталась непонятной для современников. Сам Ницше объяснил это тем, что Заратустра весь восходит к переживаниям, которые он ни с кем не разделял. «Если бы я мог довести до Тебя в словах моё чувство одиночества! - пишет он другу Овербеку. – Ни среди живых, ни среди мёртвых нет у меня никого, с кем бы я чувствовал себя родным».
Основная концепция «Заратустры – это мысль о вечном возвращении: «Заратустра первый увидел в борьбе добра и зла истинное колесо в движении вещей». Заратустра у Ницше – танцор, у него есть вечное право сказать: «я замыкаю круги вокруг себя и священные границы». «Велика та лестница, по которой он поднимается и спускается; он дальше видел, дальше хотел, дальше мог, чем какой бы то ни было человек. Он противоречит каждым словом, этот самый утверждающий из всех умов; в нём все противоположности связаны в новое единство». В этой шири пространства, в этой доступности противоречиям Заратустра чувствует себя наивысшим проявлением всего сущего.
Ницше заявлял, что Заратустра занимает особое место среди его сочинений. Это самая высокая, по его мнению, и самая глубокая книга, рождённая из самых сокровенных недр истины. Не всякий имеет уши для Заратустры, его речи могут дойти лишь до самых избранных.
Каким языком должен говорить подобный герой, проповедующий высшим людям – не «мудрец», «не святой», «не спаситель мира», но «истины жених»? Ницше изобрёл для него язык дифирамба. Сам автор назвал «Заратустру» «Симфонией». В ней он довёл немецкий язык до совершенства, здесь сложилась его афористическая система. «Так говорил Заратустра» - «по сути дела, это музыка, случайно записанная не нотами, а словами». Это можно сказать обо всех будущих книгах Ницше: «По ту сторону добра и зла» (1886), «К генеалогии морали» (1887), «Казус Вагнер. Проблема музыканта» (1888), «Сумерки идолов, или как философствуют молотом» (1888), «Ecce Homo. Как становятся сами собою» (1888).
Одновременно с «Заратустрой» Ницше написал Гимн к жизни (для смешанного хора и оркестра) на слова своей русской подруги Лу фон Саломе, в которую он был влюблён и к которой безуспешно сватался. Духовно они были очень близки. Ницше восхитило её стихотворение, особенно его заключительные строки: «Если у тебя нет больше счастья, чтобы дать мне его, ну что ж! у тебя ещё есть твоя мука…» В годы отрочества он просил для себя счастья, но ему досталась мука. Тем не менее, и музыку, и поэму «Заратустра» одушевляет утверждающий, или, как он сам его характеризовал, трагический пафос. Именно в эту пору красота сверхчеловека приблизилась к нему как молчаливая тень.
Переоценка всех ценностей
Бесконечно одинокий, смертельно больной, пребывающий над пропастью, Ницше спешил воспользоваться своим даром Кассандры-прорицательницы. Книга «По ту сторону добра и зла» стала радикальной критикой современности и предвестием чудовищных катастроф. Автор писал о распаде европейской духовности, о девальвации всех ценностей, о «восстании масс», о грядущем воцарении посредственности и торжестве масс-культуры. Он предупреждал, что ХХ век пройдёт в катастрофах, небывалых войнах в борьбе за мировое господство. Ницше предвосхитил Шпенглера, Ортегу, Гуссерля, А.Белого, Бердяева, Шестова, Хайдеггера – многих философов ХХ века. Если стиль «Заратустры» он сам определил как танец, то здесь сверкает режущее лезвие анализа. Она многих, даже близких друзей, испугала.
«Из всех европейцев, живущих и живших, - Платон, Вольтер, Гёте – я обладаю душой самого широкого диапазона». «Я вобрал в себя дух Европы – теперь я хочу нанести контрудар». Каково?! Только не нужно кричать о нескромности Ницше! Провести переоценку всех ценностей было бы не под силу скромному «профессору-филологу». Ницше отождествил всю европейскую историю с личной биографией, отнёсся к двум с половиной тысячелетиям европейской морали как к сугубо личной проблеме. Разрушение традиционных ценностей обернулось разрушением самого себя. Иного и нельзя было ожидать, учитывая состояние его здоровья. К тому же он сам заметил: «Кто нападает на своё время, тот может нападать лишь на себя».
Известно, что русские философы и более всех Достоевский связывали упадок Европы с недостаточной христианизацией, в то время как Ницше видел первопричину декаданса и разрушающего нигилизма именно в христианизации и мечтал о возврате к «дионисийству», способному - по глубокому убеждению философа - омолодить европейскую культуру. Ответственность за появление христианства Ницше возложил на «священническое» еврейство эпохи Второго храма. Веками евреев предавали анафеме как христопродавцев и богоубийц, Ницше же обвинил их в том, что они породили Христа и сотворили «рабскую мораль».
Разведя инстинкт и разум, жизнь и этику, противопоставив их друг другу, считая, что мораль подавляет грандиозную энергию жизни, ослабляет силу и красоту, Ницше проникся неприязнью к пра-христианскому иудаизму, ибо связал с ним рождение и внедрение в жизнь человечества нравственных норм. «С той минуты, когда Сократ и Платон начали проповедовать истину и справедливость, - сказал он однажды, - они перестали быть греками и сделались евреями или чем-то ещё в этом роде».
Встав в непримиримую оппозицию к христианству как к доктрине расслабляющей (см. «К генеалогии морали», «Сумерки идолов», «Антихрист. Проклятие христианству»_ 1895), Ницше неизбежно должен был ополчиться и против древних евреев. Ведь иудаизм – колыбель христианства. В «Антихристе» читаем: «Евреи - это самый замечательный народ мировой истории, потому что они, поставленные перед вопросом: быть или не быть, со внушающей ужас сознательностью предпочли быть какою бы то ни было ценою: и этою ценою было радикальное извращение всей природы, всякой естественности, всякой реальности, всего внутреннего мира, равно как и внешнего. … Евреи вместе с тем самый роковой народ всемирной истории: своими дальнейшими влияниями они настолько извратили человечество, что ещё теперь христианин может себя чувствовать антииудеем, не понимая того, что он есть последний логический вывод иудаизма».
Парадокс на парадоксе! Ницше склонен к ироническим перевёртышам: его критика древнего еврейства направлена против современного христианства, а не против евреев нового времени.
Ницше куда более нетерпим к немцам. Лютер, этот «невозможный монах», восстановил христианство, когда оно было уже почти побеждено, и Ницше ему этого не прощает. Что Лютер с его Реформацией?! Ницше не боится бросить в лицо обвинение немцам как народу: «Все великие преступления против культуры за четыре столетия лежат у них на совести!» «Немцы лишили Европу жатвы, смысла последней великой эпохи, эпохи Ренессанса».
Возвращаясь к важной для него мысли о единой Европе в книге «По ту сторону добра и зла», Ницше напоминает, что все глубокие и обширные умы столетия - Наполеон, Гёте, Бетховен, Стендаль,Гейне, Шопенгауэр и даже Вагнер, не понимавший сам себя, - стремились подготовить путь для этого синтеза. Он предчувствовал губительную грозу истории, которая неотвратимо приближалась. Видел он и причину кризиса: «национальный зуд сердца и гангрену, из-за которой Европа будто карантинами отгораживает народ от народа», «национализм рогатого скота», «попытки навеки закрепить мелкодержавие Европы». По его глубокому убеждению, немецкий народ «страдает и хочет страдать национальной горячкой и политическим честолюбием», а потому не готов войти в единую Европу. Перечисляя помрачения немецкого ума и совести в 1886 году, Ницше называет антифранцузскую, антиеврейскую, антипольскую «глупости», в основе которых лежат то романтико-христианские, то вагнерианские, то тевтонские, то прусские «завихрения». Он же ставил своей целью связать народы Европы.
Ницше, обрушивший свой молот на христианство, снискал репутацию имморалиста, но и здесь не всё просто. Сын пастора, он был воспитан в христианстве и с детства усвоил библейские 10 заповедей. Не соглашаясь со многими суждениями Христа, донесёнными до нас евангелистами, обличая Павла, извратившего заветы Учителя, он то и дело возвращается к Христу, к загадкам его личности. Не случайно последние письма свои он подписывает Распятый.
Предлагаю прочесть афоризм 225 из «По ту сторону добра и зла» и поразмыслить над словами о страдании и сострадании: «Воспитание страдания, великого страдания - разве вы не знаете, что только это воспитание во всём возвышало до сих пор человека?.. В человеке тварь и творец соединены воедино - понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к ”твари в человеке”, к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено?»
Философия Ницше явилась гигантским экспериментом саморазрушения «твари» в человеке для созидания в нём «творца», которого он и назвал «сверхчеловеком». «Мы должны освободиться от морали, чтобы суметь морально жить». В этом парадоксальном высказывании многие услышали лишь первую часть. Морально жить, по Ницше, это «быть открывателями самих себя». «Я противоположность отрицающего духа. Я благостный вестник, какого никогда не было, я знаю задачи такой высоты, для которой до сих пор недоставало понятий; впервые с меня опять существуют надежды», - писал он, подводя итоги. Он сознавал странность и рискованность своих мыслей («Я - динамит»), его перестали понимать даже близкие друзья. Почти все книги он издал за свой счёт, они выходили мизерным тиражом и ... пылились в книжных лавках. При жизни, за год до помрачения рассудка, о его сочинениях с восторгом отозвались и стали их пропагандировать И.Тэн во Франции и Г.Брандес – в Дании. Немцы оставались глухи. Воистину: нет пророка в своём отечестве… Но Ницше, как неизвестная, но родная ему душа в далёкой России, верил в то, что его книгам, «как драгоценным винам, наступит свой черёд». Он и наступил.
Судьба наследия
Не признанный при жизни философ, печатавший и рассылавший свои сочинения за собственный счёт, превратился в культовую фигуру уже на заре ХХ века. Механизм канонизации был подчинён задаче: превратить в кумира, отвечающего запросам эпохи, того, кто сам был ниспровергателем кумиров. Произошёл подлог. Когда-то Ницше писал об оглуплении христианской идеи в христианах. Теперь он сам претерпел невероятное оглупление в «ницшеанцах», его сочинения заменили цитатником.
Как это делалось? Вот один из примеров. «Мы должны освободиться от морали, чтобы суметь морально жить», - пишет Ницше. Вторая часть обрубается, остаётся первая, из которой следует вывод: эта «белокурая бестия» (разумеется, Ницше был идентифицирован со своим образом-символом) проповедует полную свободу от морали. А что?! Ведь сказал же он сам: «Я первый имморалист». Действительно, сказал. Но у Ницше важны не отдельные слова, а музыка жизни, к которой он был сейсмографически чуток.
После Гегеля Ницше был, несомненно, самым значимым философом Германии. Как никто другой он остро чувствовал катастрофичность мира, погружавшегося, по его мнению, в пучину безумия, жаждал его обновления и спасения, но по жуткой иронии судьбы безумие подкараулило его самого. После смерти ему не повезло ещё больше (оказывается, и такое возможно): его идеи были искажены, вульгаризированы и поставлены с ног на голову многочисленными «ницшеанцами», начиная с его родной сестры, объявившей себя его душеприказчицей, и кончая полуграмотными почитателями Адольфа Гитлера. Популяризация оказалась губительной для Ницше.
Пируя с Ницше, не теряйте голову от пьянящего хмеля его фантазии! Не спешите заглатывать все его эффектные парадоксы, афоризмы, пророчества! Прислушайтесь к советам Томаса Манна, в молодости околдованного Ницше, но переосмыслившего его философию после 1945-го в свете нового опыта. Он справедливо пишет, что читать Ницше – это своего рода искусство, где совершенно недопустима прямолинейность, где необходима максимальная гибкость ума, чутьё иронии и неторопливость. Его нападки на историческое христианство, выхолостившее, по его мнению, эстетическое начало из могучей и прекрасной безнравственно-торжествующей жизни, нападки на демократию, которую он приравнивал к охлократии (т.е. власти толпы), ненависть к христианско-демократической филантропии, его презрение к человеческому, крикливые бравады апологета войны, требования путём принесения в жертву миллионов слабых и неудачников расчистить путь для сверхчеловека – всё это было, было, было… Однако не следует забывать и о высказываниях иного рода. Его Заратустра взывает к людям: «Я заклинаю вас, братья, будьте верны земле! Не сидите, зарывшись с головою в мёртвый прах небесной галиматьи. Держите её гордо, свою земную голову, - она оправданье и смысл этой земли!.. Торопитесь, верните на землю отлетевшую от неё добродетель – да, верните её для любви и для жизни; и да будет добродетель смыслом земли, её человеческим смыслом!»
Ницше нельзя воспринимать буквально, «взаправду». Когда-то он сказал о Сенеке, что его следует слушать, но «ни доверять ему, ни полагаться на него» не стоит. С ним дело обстоит точно так же. Более того, чем дальше, тем больше он становился собственным антагонистом: одно суждение опровергало другое. Как заметил Цвейг, «каждому „нет“ он противопоставляет „да“, каждому „да“ – властное „нет“».
Можно ли игнорировать то, что Ницше, противопоставивший жизнь – духу, силу - слабости, бестиальность – святости, подписывал свои последние писания то «Дионис», то «Распятый»? Идентифицируя себя с каждым из них, он сам указал на главное противоречие своей личности и философии, которое он попытался преодолеть. В прыжке через этубезднув поисках выхода из раздвоенности он и сорвалсяво мрак душевной болезни. Скончался Ницше в 1900 году, как раз тогда, когда наступило его время. Он и это предвидел: «Только послезавтра принадлежит мне».
Литературные гурманы на исходе ХХ века дорвались до лакомого. Один за другим пришли к любителям «университетской прозы» два постмодернистских романа: «Когда Ницше плакал» американца Ирвина Ялома и «Вкушая Павлову» англичанина Д.М.Томаса. Вооружившись фрагментами биографий Ницше и Фрейда, отрывками из их переписки и сочинений, писатели выстроили нечто удивительное, качественно новое, мощное, эротичное, занимательное, от чего оторваться просто невозможно. Романы читаются на одном дыхании. Казалось бы, материал уже известен, героини знакомы: Анна О. (Берта Паппенхайм) – первая дама психоанализа, Лу Саломе, русская аристократка, вскружившая голову и Ницше, и Рильке, ещё одна наша соотечественница Сабина Шпильрейн, любимая ученица Карла Юнга, убитая с двумя дочерьми нацистами в Ростове. Но как причудливо волею авторов переплетаются их пути, как волнует возможность заглянуть в потаённое! Меня эти книги вернули в молодость.