В такси у него занемели виски. Когда шофёр переключил скорость, машина словно воспарила над асфальтом, и он с удивлением ощутил невесомость. Может, это только примерещилось с похмелья, но тело, потеряв свою грузность и массу, будто бы существовало в легковесной дрожи ног, во внезапной пустоте желудка, в утренней затхлости рта. В зеркальце Виктор Кузьмич увидел себя случайно, когда, перегнувшись, хотел сказать таксисту, чтобы тот так не гнал. И особенного ничего – знакомое, слегка побледневшее после выпивошницкой полубессонной ночи лицо, как всегда резкие носо-губные складки.Прорезавшиеся за сутки темноватые волоски щетины, припорошенные перхотью волосы и брови. Если б не мгновение, за которое его глаза проделали путь от своего отражения в зеркале до скрытого крупной курчавой бакенбардой лица шофёра! Что-то случилось, что-то сломалось за это мгновение в нём, внутри него. И зеркало отразило всё это так быстро, так чётко, что он содрогнулся от этой неумолимой ясности.Смотрели изумлённо глаза, не веря, а в них уже змеился, мелькал, рассыпался страх. Страдальчески кривились губя, удлиняя складки морщин. Он был объят, оглушён, придавлен, сражён...Он был во власти боли. Комком поднималась она от пустого желудка, поднималась вверх, к бьющемуся в дрожи горлу. Она была сгустком и вместе с тем заполняла всё тело, застила глаза и оседала на крыльях носа, жгучая, запелёнутая в покрывало тошноты, она была невыносимой! Шофёр обернулся на стон и притормозил.
– Может, в больницу везти?
Виктор Кузьмич, мыча, покрутил головой, выдавил: «Домой!»
– Как хотите, мне всё равно, - игриво крутанул шофёр баранкой.
Боль отпустила его, но, чувствуя её затихавшую поступь, он знал, что не ушла она, а только затаилась. Он положил ладонь на живот, ремень он расстегнул ещё раньше, и лёгкое подобие улыбки поколебало его рот и прикоснулось к векам.
– Это у вас похмелье такое? – Бакенбарды говорили, просто чтобы поговорить. Шофёрский голос всколыхнул уснувшую было боль. Он снова застонал, и она исчезла.
– Что бы это? Как же это? Мне тридцать пять, так рано это не бывает. Это с перекуру, с перепою, с ненормального образа жизни. Переутомление, постоянный стресс. Всё это и сказывается. Он сказал себе это и много чего ещё другого. Зная, что всё это неправда, прикрытие, обман себя, ложь,наконец. Что он боится этой боли, мучений, того, что предстоит... Боится правды! И запрыгал в нём, застонал торжествующий страх. Надо было выплеснуться, хоть малую толику передать окружающим, не одному же ему корчиться, изнывать, невыносимо страдать. Он вытряхнул из пачки сигарету, угостил эти противные, густые, курчавые баки и со злорадством, погибая от обиды и жалости к себе, сказал:
– У меня рак!
С удовлетворением он отметил, как испуганно обернулся водитель.
– Рак, сам знаешь, как это кончается... – продолжил он.
И тут же неожиданно для самого себя Виктор Кузьмич почувствовал, как наткнулся на препятствие между шофёром и собой. Это было всё сразу: и поле, и стена, и граница, и река...всё, что не в силах были преодолеть ни один, ни другой. Отныне он, Виктор Кузьмич, был на другой стороне для всех остальных, живущих на земле. Он не мог им передать ничего своего – ни стона, ни страха, ни боли... Даже если бы страх слезинками скатывался из глаз его, он бы не смог никого заразить им! Они были бесчувственны, у них был иммунитет жизни! А он-то, дуралей, выдав тайну, сам поставил себя за чертой.
С шофёром он расплатился сухо, но на чай дал. Вошёл в подъезд, не оглянувшись, словно тот не был единственным человеком, знавшим о нём страшную, последнюю правду.
Лариса гладила, собираясь на службу. Она не ответила на его «здравствуй», но сейчас это было и на руку. Не нужно было объясняться, оправдываться, говорить потерявшие всякий смысл слова. Только перед самым уходом она спросила:
– Ты что, если с гулянки, так и на работу не собираешься?
– У меня отгул, – ответил он первое в голову пришедшее.
Она начала охорашиваться перед зеркалом, а он, лёжа на диване, наблюдал за ней, и то только лишь потому, что она была движущейся яркой точкой в тесноте комнаты. Он видел крепкие, со вздувшимися пучками вен ноги, тяжело ступавшие в туфлях на высоких каблуках; юбку, натянутую на ягодицах, туго сидевшую на бёдрах; оголённые руки с огрубевшей темноватой кожей в локтевых ямках; рифлёнка натягивалась на поролоновом бюстгальтере, вобравшем в себя распластанную, вислую грудь; высокий ворот закрывал шею, доходя до раздвоенного, как и у него, подбородка; лицо – алевший рот, припудренные щёки и нос, большие, внимательно всматривающиеся вокруг глаза. Всё это было живущим в иной стихии, в другом измерении, в сутолоке и гаме жизни. Ему вновь стало нестерпимо, отчаянно обидно, жалко себя. Ладно, пусть чужой не понял, отвернулся, замкнулся в себе, но она должна же понимать! Ведь прожили двенадцать лет, пусть плохо, тягостно, без детей, подозревая, мучаясь, ненавидя... Но вместе же!!!
– Лара, – хотелось сказать ему, – мне страшно и больно. Я не хочу умирать! Спаси меня! Как хочешь и чем хочешь! Я хочу жить! Спаси меня! Спаси! Меня! Меня...
Он приподнялся, потянувшись к ней, может миг – и рухнул бы на колени. Но она, оторвавшись от зеркала, намазывая губы помадой и блеском, сказала: «Выдыхай свою пьянь! Так тебе и надо, помучайся!» «Выдыхай» она произнесла с такой злобой и презрением, как – с д ы х а й ! Он, упав на диван, лишь процедил: «Сука»!
И она ушла. Почему б ей было не уйти из его жизни ещё тогда, радостной и пугливо-тревожной девушкой, вот также повернув ключ в двери, а не оставить в воспоминанье синеватые узелки вен на ногах и выдохнутое порывом «сдыхай»? Она была искренна и смело перешагнула границу, перешагнула, чтобы добить.
Он перевернулся на спину, зачем-то пытаясь на белизне потолка воссоздать какие-то картины, увидеть и проследить свою жизнь, понять что-то. Зачем, почему, для кого делал он это, неизвестно. Но почему-то упорно стремился вспомнить всё-всё...
Но исчезло даже воспоминание о вчерашнем вечере. Помнилось, что их было четыре пары и они пили, пили, пили...Он не помнил ни имени, ни лица, ни глаз женщины, с которой был, осталось только ощущение молодости и гладкости тела, какого-то яростного сопротивления в ней.
Так пролежал он до сумерек. Вернулась с работы Лариса. Включила телевизор, сама ушла на кухню. Его, мужа, для неё уже как бы и не существовало, словно своим «выдыхай-подыхай» она навсегда разделалась с ним.
По ТВ шли известия, не вызвавшие у него даже смутного интереса, потом начался хоккей. Он бесстрастно следил за перемещением шайбы, за стремящимися к ней игроками, за зрителями, бурно выражавшими свои чувства, будь то прижатие к бортику, свалка или гол. Он даже не удивлялся этому, потому что и удивление тоже было оставлено им там, на другом берегу. Он видел вокруг реку, тёмную и бездонную, которая со всех сторон разлилась между ним и миром, и даже телевизор колыхался где-то далеко, светя своим призрачным голубоватым светом. В темноте, при затихшей боли, придремал и страх. Изнурённое тело как будто бы покачивалось в волнах...
Свист был оглушительным, потом он перешёл в гул, а ещё потом в скандируемое: «Шайбу! Шай-бу! Шай-бу!» Он кричал, чувствуя, как пересыхает горло как наливается нетерпением и желанием тело, как перетекает и уж хлещет через край: «Шай-бу!!!» Он проснулся от собственного крика. Он кричал вместе с теми, чьи лица видел на экране. Лица с двигающимися ртами. Шайба влетела в ворота. И он тоже вместе с другими вспрыгнул: «УРА!!!»
– Лариса, – крикнул, – давай жрать!
Ибо он, молодой и здоровый, хотел всего, и если возможно, то сразу – зрелищ, еды, женщину. Жизни...
